Зловоние десяти тысяч трупов на поле боя через три дня после исторического сражения чувствуется за километры. Свалка Медельина – не гора, покрытая мусором, это несколько миллионов метрических тонн непрестанно разлагающихся отходов. Смрад органической материи, копившейся веками, на всевозможных стадиях разложения, предшествующих конечному разжижению. Вонь потоков газа, плывущих над свалкой, пропитывает все вокруг. Это смердят останки животного и растительного мира, смешиваясь с запахом химических отходов. Здесь кругом запах полной нищеты и крайних форм бедности. Смрад несправедливости, коррупции, высокомерия, полного безразличия. Он пронизывает каждую молекулу кислорода, можно даже увидеть, как он прилипает к коже, проникая вовнутрь через поры, выворачивая наши внутренности. Это сладковатый аромат поджидающей всех смерти, идеальный парфюм Судного дня.

Мы поднимаемся той же пепельно-серой дорогой, что и грузовики, оставляющие свой груз на вершине. Пабло, как всегда, за рулем. Я чувствую, он постоянно наблюдает за мной, изучает движения тела, сердца, разума. Мне известны его чувства, а ему – мои мысли. Мимолетный взгляд застает нас врасплох, искренняя улыбка является истиным подтверждением чувств. Знаю: рядом с ним я готова спокойно пройти через все, что нас ждет. Хотя по мере того, как мы приближаемся к месту назначения, я задаюсь вопросом: смогут ли кинооператор и моя коллега Мартита Брухес проработать в течение четырех или пяти часов в этой тошнотворной, непроветриваемой обстановке, в духоте, запертой среди металлических стен пасмурного и настолько подавляющего и угнетающего дня, что другого такого я и не вспомню.

Запах был только преддверием зрелища, которое заставило бы самого стойкого из мужчин поспешно удалиться. Ад из «Божественной комедии» Данте, разверзшийся перед нами, занимает несколько квадратных километров, а его вершина ужасает своим великолепием. Над нами, на сером, грязном фоне, который никто в здравом уме не осмелился бы назвать небом, кружат тысячи грифов и стервятников. Их клювы под безжалостными глазищами – как складные ножи, а перья выглядят отвратительно и давно уже не кажутся черными. Глядя на нас свысока, возомнив себя орлами, члены «королевской династии» подземного мира за секунды оценивают наше состояние, продолжая свою пирушку над лошадьми, чьи влажные внутренности сверкают на солнце. Внизу нас встречают сотни недавно пришедших собак, обнажив клыки, источенные хроническим голодом. Там есть и долгожители, беззаботные и менее тощие. Они машут хвостом или почесывают остатки шерсти, кишащие блохами и клещами. Гора, кажется, содрогается в возбуждении и неистовом беспокойстве, это – тысячи крыс, огромные, как коты, и миллионы мышей разных размеров. Тучи мух сгущаются над нами, полчища москитов и малярийных комаров празднуют прибытие свежей крови. Для всех видов подземного животного мира здесь – продовольственный рай.

На расстоянии начинают появляться пепельные существа, непохожие на остальных. Сначала выглядывают любопытные малыши с выпученными животами, полными глистов, затем – самцы с хмурым взглядом, и под конец – самки, такие изможденные, что только беременные кажутся еще живыми; к чьей-то радости, почти все молодые девушки – в положении. Мрачные существа высовываются отовсюду, сначала – десятками, потом – сотнями. Они обходят нас, преграждая путь, не позволяя убежать, за несколько минут мы окружены. Вдруг колышущийся, стесняющий поток взрывается криком веселья, и тысячи белых улыбок озаряют их лица:

– Это он, Дон Пабло! Приехал Дон Пабло! С ним девушка с телевидения! Дон Пабло, нас покажут по телевизору?

Теперь они светятся от счастья и наполнены энтузиазмом. Все спешат поздороваться с Эскобаром, обнять, потрогать, как будто хотят унести с собой частичку на память. На первый взгляд только чудесная улыбка отличает грязных и голодных людей от обитателей животного царства, причислившего их к одному из видов этого зверинца. За несколько часов они преподнесут мне один из самых прекрасных уроков, подаренных жизнью.

– Сеньорита, хотите я покажу вам свою елку? – спрашивает малышка и тянет за рукав моей шелковой блузки.

Я подумала, она покажет мне ветку какого-нибудь упавшего дерева, но это оказалась почти новая, покрытая снегом и изготовленная в США рождественская елка. Пабло объясняет: здесь Рождество наступает на две недели позже. Все свое имущество местные обитатели находят на свалке. Для них коробки, оставленные богачами, – на вес золота, поскольку они служат в качестве строительных материалов.

– Я тоже хочу показать тебе свой рождественский вертеп! – говорит другая малышка. – Наконец-то он закончен!

Моим глазам предстают ребенок Иисус, хромой, одноглазый гигант, дева средних размеров и маленькая фигурка святого Иосифа. Осел и вол сделаны из пластика, очевидно, они из двух разных магазинов. Я сдерживаю улыбку, глядя на эту милую версию современной семьи, и продолжаю свой путь.

– Могу я пригласить вас в свой дом, госпожа Вирхиния? – обращается ко мне любезная сеньора с уверенностью, достойной любой колумбийской женщины из среднего класса.

Мое воображение рисует хижину из картона и жестянок, как в трущобах Боготы. Однако я ошиблась: маленький домик выстроен из кирпичей, скрепленных цементом, крыша сделана из пластмассовых черепиц, внутри кухня и две комнаты с потрепанной, но чистой мебелью, в одной из них двенадцатилетний сын делает домашнее задание.

– К счастью, они выбросили в мусор полный комплект кухонных приборов! – поясняет она. – Вот, посмотрите на мою посуду, она разная, зато ее хватает на шестерых. Столовые приборы и стаканы не сочетаются, в отличие от ваших, сеньора, но мне они достались бесплатно!

Я улыбаюсь и спрашиваю: достают ли они еду из помойки. Она отвечает:

– Что вы, нет-нет! Мы бы тогда умерли! В любом случае первыми ее находят собаки. Мы спускаемся к рыночной площади и меняем продукты на изделия, получаемые от переработки мусора.

Юноша с видом главаря подростковой банды, в американских джинсах и модных безупречных кедах, гордо демонстрирует мне золотую цепочку в восемнадцать карат. Я уверена, в любом ювелирном магазине она бы стоила около семисот долларов. Спрашиваю, как ему удалось найти такую ценную и неприметную вещицу среди миллионов метрических тонн мусора.

– Ну, я нашел ее в пластиковом пакете с одеждой. Я не крал ее, сеньора, клянусь богом! Какая-нибудь яростная фурия выбросила своего парня на улицу со всеми его побрякушками… «Пайсас» очень смелые, Святая Дева!

– Какую самую необычную вещь вы здесь находили? – интересуюсь я у группы детей, следующих за нами.

Они переглядываются и почти одновременно отвечают:

– Мертвый ребенок! Когда мы пришли, его ели крысы! Однажды нашли труп изнасилованной девочки, но очень далеко, рядом с источником воды, там, наверху. И они указывают мне на то место. – Но это делают нехорошие, чужие люди – здешние жители очень добрые, правда, Дон Пабло?

– Так и есть, лучшие в мире! – произносит Эскобар. Абсолютно уверенно, без нотки покровительства.

Двадцать четыре года спустя я забыла почти все, что рассказывал мне Пабло во время своего первого интервью национальной прессе о 2500 семьях, живущих в этом аду. Где-то должна была сохраниться видеопленка с его воодушевленными репликами и моим омытым потом лицом.

От этих часов, изменивших мое представление о том, какие материальные ценности нужны людям для счастья, мне остались только душевные воспоминания и обрывки ощущений. Среди вездесущего зловония его рука на моем плече придавала мне сил. Мы слышали истории выживших на свалке (кто-то из них выглядел чуть почище остальных), гордых своей изобретательностью и благодарных за то, что у них есть еще один шанс; рассказы о происхождении их скромных пожитков и маленьких сокровищ; видели озаренные лица женщин, представляющих дома, которые они скоро смогли бы назвать своими; мужчин, окрыленных мыслью вернуть уважение общества, которое обращалось с ними как с отбросами; детей, с надеждой оставить это место и стать состоятельными. Повсюду царила коллективная вера в лидера-вдохновителя, все мечтали о политике, который не предаст.

Место словно пропиталось радостью, сейчас здесь царит какое-то праздничное настроение. Изначально жуткое впечатление потихоньку уступило место новым эмоциям, и я смогла взглянуть на ситуацию иначе. Чувство достоинства бедняков, их смелость, добродетель, нетронутая способность мечтать в обстановке, которая довела бы любого из нас до пика отчаяния и просто бы сломала, под конец заставили меня сменить сочувствие на восхищение. На этой пыльной дороге, где я, может быть, снова окажусь в другое время, в другом месте, бесконечная нежность к местным обитателям внезапно врывается в мое сознание и наводняет каждую клеточку души. Меня уже не волнует ни запах, ни ужас этой помойки, ни то, как Эскобар зарабатывает свои миллионы – есть только чарующее воздействие, произведенное на меня этими люди. Присутствие рядом Пабло, как по волшебству, стирает воспоминания о каждом мужчине, которого я прежде любила. Уже нет никого, кроме него. Он – мое настоящее, прошлое и будущее, он – мое все.

– Как тебе? – спрашивает Эскобар, пока мы спускаемся к автостоянке.

– Я тронута до глубины души, это самый ценный опыт в моей жизни. На расстоянии казалось, они живут как животные, вблизи же все эти люди оказались похожи на ангелов… И ты всего лишь хочешь вернуть их в человеческие условия, правда? Спасибо, что пригласил меня познакомиться с ними, за то, что ты для них делаешь.

Повисла долгая пауза, потом Эскобар кладет мне руки на плечи и произносит:

– Никто не говорил мне такого… Ты совсем другая! Как насчет того, чтобы поужинать со мной этим вечером? А поскольку я предвидел твой ответ, то взял на себя смелость удостовериться, что салон красоты будет открыт в любое время, чтобы ты смогла избавить свои волосы от здешнего зловония…

Отмечаю, что он тоже воняет, как скунсик. Радостно смеясь, Пабло восклицает, что к нему неприменимы уменьшительно-ласкательные суффиксы вроде «ик», потому что он – настоящий Зорро!

Мы входим в ресторан, сопровождаемые вереницей изумленных взглядов. Шепот сопровождает нас. Мы располагаемся за самым дальним столиком от двери, откуда видно всех посетителей. Я говорю Пабло, что никогда еще не ужинала с тем, у кого беру интервью, и уж тем более с политиком, а он отвечает: «Все когда-то случается в первый раз». Затем, пристально глядя на меня, с улыбкой добавляет:

– Знаешь, в последнее время, каждый раз, когда мне грустно, или я чем-то обеспокоен… я начинаю думать о тебе, вспоминая, как ты кричала на этих крепких парней, окутанная облаками слезоточивого газа: «Сохраняйте достоинство! Вам не стыдно? Прямо как девчонки!» – Ты, будто Наполеон во время Ватерлоо… Это самое забавное, что мне когда-либо приходилось видеть! Я смеюсь довольно продолжительное время, а потом…

Пока он останавливается, раззадоривая мое любопытство, я мысленно готовлю ответ.

– Потом я продолжаю думать о тебе, стоящей в ледяной воде, промокшей до нитки. Ты, как настоящая пантера, в своей прилипшей к телу тунике… – Довольно долго смеюсь… и говорю себе, что ты действительно очень… очень… смелая женщина.

Хочу добавить, что никто не замечал за мной подобных достоинств, но Пабло продолжает:

– И ты умеешь быть благодарной как никто. Хотя красивые женщины не имеют привычки быть благодарными.

Уверяю, я точно могу быть безгранично благодарной, так как не отличаюсь выдающейся красотой, никто никогда меня не одаривал, не замечал во мне каких-либо особых талантов. Пабло спрашивает, что же я тогда из себя представляю, и я говорю: «Собрание незаурядных недостатков, которые пока что не заметны, но с прошествием времени уж точно проявятся». Он просит рассказать, как я попала в компанию к Марго.

Я рассказываю, что в 1981 году это, в общем-то, был мой единственный шанс обрести профессиональную независимость. Я отказалась от должности ведущей программы новостей «24 часа» в семь вечера, потому что, когда речь заходила об «М-19», директор Маурицио Гомес вынуждал меня называть их «бандой душегубов», а я меняла название на «партизанский отряд, повстанцы, боевики или диверсионная группа». Маурицио почти ежедневно упрекал меня, угрожал уволить и напоминал, что я зарабатываю около 5000 долларов США в месяц. Я твердо заявляла: был бы он даже внуком самого консервативного президента Колумбии или сыном Альваро Гомеса, возможно, следующим, – не важно, сейчас он прежде всего журналист. В один прекрасный день я взорвалась и оставила самое хорошо оплачиваемое место на телевидении. Зная, что совершила огромную ошибку, я предпочла бы скорее умереть, чем признаться в этом кому-то.

Пабло благодарит за доверие, интересуясь, известно ли о моих заслугах «повстанцам, боевикам или участникам диверсионной группы». Отвечаю: нет. Я даже не знакома с ними. В любом случае я отказалась не из-за политических соображений, скорее пошла на принцип, придерживаясь определенных правил, как того требует журналистика.

– Так называемые «повстанцы» явно не руководствуются твоими принципами, похитив сестру Хорхе Очоа, как и многих других. Я хорошо теперь их знаю, да и они меня.

Тем временем я вспоминаю, что где-то читала про освобождение девушки. Прошу Пабло рассказать, как им это удалось.

– Я нашел восемьсот человек, приставил их к каждой из восьмисот телефонных будок Медельина. Затем мы отслеживали звонки в шесть вечера – время, назначенное похитителями для обсуждения способа оплаты выкупа в двенадцать миллионов долларов. После долгих часов слежки мы одного за другим отсеивали невиновных, пока не вышли на «партизан», потом вычислили главаря банды и похитили всю его семью. Так мы освободили Марту Ньевес, и тогда «боевики, партизаны и диверсанты» поняли: с нами шутки плохи.

Удивленная, я спрашиваю: как в одиночку можно так быстро заручиться поддержкой восьмисот человек.

– Это всего лишь вопрос правильного выбора стратегии. И хотя это было нелегко, другого варианта у нас не было. В ближайшие дни, если позволишь, я познакомлю тебя с остальными городскими и общественными проектами, тогда ты поймешь, откуда взялись все эти люди. Но сегодня я хочу говорить только о тебе. Что случилось с Анибалом? Вы оба казались такими счастливыми.

Поясняю: благодаря «горкам» кокаина, которыми Пабло его угощал, я решила, что мне не подобает жить с наркоманом, но добавляю, что обсуждать мужчину, которого любила, с другим – не в моих правилах. Эскобар отмечает, что это в самом деле необычная черта, и тут же интересуется, правда ли, что я была замужем за аргентинским режиссером на двадцать лет старше меня. Признаюсь, что, к сожалению, мы до сих пор женаты:

– Хотя имущество уже поделили, он наотрез отказывается подписать развод. Не дает мне заново выйти замуж, чтобы самому не жениться на женщине, которая понимает, с чем мне приходилось мириться.

Эскобар молча смотрит на меня, как будто запоминая последнюю фразу, затем резко меняется в лице и безапелляционным тоном указывает, что я должна делать:

– Завтра твой адвокат позвонит Дэвиду Стивелу, чтобы назначить ему срок подписания развода до среды. В противном случае ему не избежать последствий. Мы с тобой поговорим после закрытия нотариальных контор, расскажешь, как все прошло.

С глазами, сияющими в янтарном блеске свечей, я спрашиваю, способен ли «Зорро» убить «чудовище», которое держит принцессу в башне. Взяв мою ладонь, Пабло очень серьезно отвечает:

– Только если он храбрый. Я не трачу пули на слабаков. Но за тебя не жалко и умереть, так ведь, любовь моя?

Две последние фразы, вопрошающий взгляд и легкое прикосновение позволили мне наконец понять: мы уже не просто друзья, нам суждено стать любовниками.

Когда Пабло звонит вечером в среду, у меня для него плохие новости.

– Так, значит, подписывать он не собирается… Упрямый парень попался… Хочет усложнить нам жизнь… Крепкий орешек! Разумеется, до того как что-то предпринять, я должен спросить: когда ты наконец станешь свободной женщиной, поужинаем снова в ресторане моего друга Окампо «Пелуса»?

Отвечаю: мне слабо верится, что к 2000 году я до сих пор буду свободна, а Эскобар восклицает:

– Нет-нет-нет! Я говорю про пятницу, послезавтра, пока какое-нибудь другое «чудовище» не попалось мне на пути.

Смиренно вздохнув, я замечаю, что такие проблемы не разрешаются за сорок восемь часов.

– Послезавтра ты будешь свободна и будешь здесь, со мной. Доброй ночи, любимая.

В пятницу, когда я прихожу домой на обед, просидев на студии, редактируя телепрограмму со свалки, моя домработница сообщает, что господин Эрнан Харамильо звонил три раза, он срочно хочет поговорить со мной. Я набираю своему адвокату, он вскрикивает:

– Этим утром звонил раздосадованный Стивел и сказал, что должен подписать «этот проклятый развод» до полудня, или ему крышка! Бедолага пришел в нотариальную контору мертвенно-бледный, словно из воска. Дрожа как лист, почти на грани инфаркта, он еле-еле подписал документ. Потом, не сказав ни слова, выскочил, словно за ним гнался дьявол. Не могу поверить, что ты три года была замужем за таким трусом! Ладно, теперь ты свободна! Поздравляю, сейчас можешь готовиться к следующему замужеству, но на этот раз это должен быть хороший и богатый парень!

Полтретьего моя экономка объявляет: шесть мужчин из Антиокьи принесли цветы. Убранство не помещается в лифт, они просят разрешения подняться по лестнице, что кажется ей очень подозрительным.

Отмечаю: вполне возможно, их прислал какой-нибудь преступник. Прошу экономку, ради нашего спокойствия, мигом спуститься и проверить, от кого цветы. Поднявшись обратно, она вручает мне карточку с подписью: «Для моей освобожденной Царицы Пантер, Зорро. П.»

Когда мужчины уходят, нашему взору предстают тысячи орхидей «cattleyas trianae» (национальный цветок Колумбии) багровых, сиреневых и розовых оттенков, орхидеи цвета лаванды и белые цветы фаленопсиса – здесь и там, словно пена в насыщенном фиолетовом море. Моя экономка, видя все это, нахмурившись и скрестив руки на груди, бормочет:

– Эти парни мне совсем не понравились, а ваши подруги, увидев цветы, несомненно, подумали бы, что это самая роскошная вещь на свете!

Уверена, если им показать нечто столь удивительное, они точно умрут от зависти. Предполагаю: столько цветов могли принести только знаменитые носильщики с Ярмарки цветов в Медельине.

В три часа дня зазвонил телефон. Недолго думая, кто бы это мог быть, я спрашиваю: куда он приставил револьвер моему бывшему мужу. На другом конце линии слышатся удивленные, а затем – радостные нотки. Пабло взрывается смехом и говорит, что не понимает, о чем речь. Потом спрашивает: во сколько можно забрать меня из отеля на ужин. Смотря на часы, я напоминаю ему, что аэропорт Медельина закрывается в шесть вечера, а на последний рейс в эту пятницу уже, наверное, очередь из двадцати человек.

– Ах, черт побери, я и забыл… А ведь так хотелось отпраздновать твое «освобождение»! Как жаль! Ладно, тогда поужинаем в следующий раз, в 2000 году.

И кладет трубку – пять минут спустя телефон снова звонит. На этот раз, не дождавшись, пока собеседник представится и заговорит, я молю бога, чтобы это не была одна из моих подруг, и объявляю, что тысяча вылезающих из окон гостиной орхидей – самый прекрасный подарок за всю мою жизнь. Интересуюсь: сколько времени понадобилось, чтобы их собрать.

– Они точь-в-точь как ты, любовь моя. Их собирали с того дня, когда я увидел тебя с пластырем на лице и коленях, помнишь? В общем, только хотел сказать, что «Пегас» ждет тебя со вчерашнего вечера. Можешь улететь на нем сегодня, завтра, послезавтра, через неделю, месяц, год. Он не сдвинется с места, пока ты не поднимешься на борт. Я буду ждать тебя…

Вот это экипаж для современной Золушки – новехонький «Learjet», белый, сверкающий, с тремя красивыми улыбающимися пилотами вместо шести белоснежных першеронов. Сейчас пять пятнадцать вечера, времени как раз хватит, чтобы прибыть в Медельин до закрытия аэропорта. Я могла бы заставить Пабло подождать неделю или месяц, но я тоже его люблю и не способна вытерпеть ни дня. Витая в облаках, задаюсь вопросом: заставит ли он меня страдать, как двое бессердечных мужчин, еще богаче его, которых я любила в далеком прошлом. Тогда на ум приходит высказывание Франсуазы Саган: «Плакать в «Мерседесе» удобнее, чем в автобусе», – я счастливо произношу:

– Ну, значит, лучше плакать в самолете «Learjet», чем в «Мерседесе»!

Нет ни карет, запряженных единорогами, ни ужина при свете луны под Эйфелевой башней, ни изумрудных или рубиновых украшений, ни пиротехнических шоу. Только он, обняв меня, признается: там, на реке Рио Кларо, в первый раз ощутив мое тело, прижавшееся к нему, он знал, что спас мою жизнь не для того, чтобы отдать другому. Он хотел, чтобы я принадлежала ему. Пабло, упрашивая, умоляя, требуя, без конца повторяет:

– Проси у меня все, что хочешь! Все, что только захочешь! Скажи мне, что еще тебе нужно?! – Словно он – бог, а я напоминаю ему, что он – всего лишь человек, которому никогда не удастся остановить время, продлив на секунду водопад искрящихся мгновений, которые великодушные боги захотели пролить на нас.

Эта загадочная ночь в имении «Асьенда Наполес» – последняя ночь моей непорочности и первая на пути к грезам. Когда Пабло засыпает, я выхожу на балкон и наблюдаю за звездочками, мерцающими в необъятном пространстве кобальтовой небесной синевы. Я невероятно счастлива и улыбаюсь, вспоминая диалог Пилар и Марии из «По ком звонит колокол», думая о Земле, содрогающейся под движениями тел земных любовников. Затем, развернувшись, погружаюсь в вожделенные объятия, в мою вселенную из плоти и крови – все, что у меня есть, единственное, что существует.