Николай Бесчастнов
В Петропавловском переулке
Петропавловский переулок внешне особенно не изменился со второй половины 1920-х годов. Он начинается от Хитровской площади и заканчивается у Яузского бульвара. Переулок очень короткий и «горбатый». На самой высокой части этого «горба» расположен один из красивейших древних храмов Москвы – храм Петра и Павла на Кулишках. Он чуть углублен в квартал от линии застройки и возникает перед путником как-то неожиданно, заставляя прохожего, идущего по неширокому тротуару, резко задрать голову в попытке его обозреть.
На правой стороне переулка церковное строение фланкируют два жилых дома. Наша квартира находилась в том доме, что начинается от площади. Дом довольно длинный и тянется как по Петропавловскому, так и по расположенному ниже Певческому (бывшему Астаховскому, а раньше Свиньину) переулку. На площадь он выходит тупым усеченным концом и в народе называется «утюг». Дом был построен в 1925 году на месте самых жутких притонов Хитровки – кабаков «Каторга» и «Сухой овраг», ярко описанных Гиляровским. Сюда Гиляровский водил своеобразные экскурсии, а в 1902 году привел К. Станиславского и В. Немировича-Данченко для поиска типажей к первой постановке в их театре пьесы Горького «На дне». Считается, что декорации третьего акта пьесы «срисованы» художником В. Симовым на Хитровке.
Когда мы переехали сюда в 1976 году, место сильно обезлюдело и стало цивильным, но какое-то напряжение устойчиво витало в воздухе при переходе площади на пути к метро «Китай-город». Приходилось резко ускорять шаг и как можно быстрее «нырять» в Подколокольный переулок. Видимо, сгусток поломанных человеческих судеб намертво въелся в камни наклонившегося в сторону Солянки, уже пустынного в «брежневское» время пространства. Помню, своими ощущениями от Хитровки я поделился со священником Петропавловского храма, с которым я часто раскланивался в переулке, и он со мной согласился. Но путь к метро еще был достаточно оживленным. Рядом же находились и совсем глухие места вроде Подкопаевского переулка – абсолютно заброшенного царства собак, от которых шарахались редкие богомолки. Туда мы старались не ходить без надобности.
Жить на Хитровке было интересно. Казалось, машина времени перенесла меня из времени, которое сегодня называют «годами застоя», в антураж героев Чехова.
Наш дом со стороны переулка был двухэтажным, а со двора – трехэтажным. Наш балкон на третьем этаже выходил во двор совсем рядом с колокольней – казалось, что до нее можно достать рукой. Звонарем там работала пожилая женщина, которая звонила очень музыкально и как-то проникновенно. Ко мне она относилась уважительно – возможно, потому что в те годы я уже носил бороду таких же размеров, как и у мужчин, что служили в ее храме. Летом она уезжала к родственникам в деревню и колокола начинали звучать из рук вон плохо.
Ниже по склону небольшого, но крутого оврага, идущего к Солянке, все было застроено бесконечными деревянными флигельками, сенями и крылечками, бессистемно возводившимися в конце XIX – начале XX века. Такие «сараюшки», ни на деревню, ни на город не похожие, любил изображать московский гравер-самоучка Иван Павлов. Во дворе нашего дома моя супруга – художник Алёна Дергилёва, активно работавшая в тот период в офорте, – выполнила несколько характерных композиций, считающихся сегодня одними из лучших по старой Москве.
В этом же овраге росли огромные деревья, густо заселенные воронами. Они жили здесь всегда. Вороны были настолько большими и умными, что дети, завидя их, переходили на шепот. Мы выставляли на балкон коляску со спящим сыном Петей, и однажды я застал на кованых перилах огромного ворона, рассматривающего ребенка. Ворон лениво оттолкнулся от перил и как бы нехотя улетел. Позже меня успокоили местные старушки, что здешние вороны никогда не нападают на детей. Помню в нашей довольно большой кухне огромную чугунную ванну на ножках в виде львиных лап. Сын до трех лет свободно плавал в ней, и его подкармливали, не вставая из-за стола. Ванну кто-то затащил в квартиру сразу же после постройки дома – убежденным сторонникам коммунистической партии образца второй половины двадцатых годов она была не положена.
Когда сын немного подрос, они с другом Пашей повадились в церковную сторожку за водой для своих забав. Служки было хотели отругать шалунов, но, узнав, как их зовут, посчитали их брызганье водой хорошим знаменьем и разрешили им забегать когда захочется.
В конце шестидесятых – начале семидесятых годов переулки около Солянки стали заполняться художниками, и к нашему переезду в этом районе их обосновалось несколько десятков. Район превратился в один из московских монмартров, тихо живущих своей параллельной от официоза жизнью. Мастера кисти и карандаша стаскивали, в основном из-за любви к прекрасному, в свои святилища вынесенную старожилами резную мебель прошлых веков и тысячи мелких старорежимных вещей и вещиц в таком количестве, что многие мастерские постепенно превращались в немыслимые барахолки. В этих барахолках и происходило таинство рождения прекрасного, которое вдруг выплеснулось на выставках в виде «натюрмортов забытых вещей». Натюрморты были немного похожи на работы входившего в моду у нашей богемы итальянца Д. Моранди, но в нашем случае старые вещи «разбавлялись» вяленой рыбой, панцирями и клешнями крабов, ракушками и засушенными цветами из далеких краев. Никогда не забуду мастерскую московского графика Бориса Смертина в Подколокольном переулке, у которого таких покрытых чудовищными наростами пыли «сушенок» стояло и лежало многие сотни. Художники коллекционировали атрибуты времени, в котором они не жили, соединяя их в своих композициях с пережитыми в тех или иных краях личными ощущениями. Многочисленные странноватые натюрморты не получили достойного внимания в отечественном искусствоведении, а зря. Сегодня уже понятно, что это было не только формой отстранения от действительности, но и мучительной стадией нащупывания новых путей в искусстве. Живописцы и графики, совмещая обыденные предметы из разных времен, пытались узреть непосредственную красоту любой иной пластики, далекой от набивших оскомину композиций со строителями коммунизма. Конечно, эти поиски шли не только в «хитровских» мастерских, но именно в них работы смотрелись как-то по-особенному. Магия места давала о себе знать.
В большинстве мастерских, расположенных в старой части Москвы, часто собирались разношерстные компании. Как правило, это происходило после выставок, открытий или закрытий всевозможных художественных экспозиций. Успех или творческие неудачи должны были быть «выговорены» в кругу друзей. Там же за нехитрой снедью обсуждались планы проведения популярных тогда групповых выставок и творческих поездок по стране. Собирались такие компании и у нас в большой, с высокими потолками и полами из широченных досок комнате. Мебели в ней почти не было, и десять – пятнадцать человек свободно растворялись в кубатуре интерьера. Очень хорошо было при открытых окнах летними вечерами. Шум огромного города полностью исчезал, уступая место благоговейной тишине. Звуки от движения машин застревали на расположенной ниже Солянке.
Мы увлекались поездками по местам зарождения русских народных промыслов. На этой почве я познакомился с одним из оригинальнейших русских художников второй половины XX века – Александром Денисовичем Максимовым. Его в Союзе художников считали аранжировщиком русского лубка, но это, как оказалось, было внешним клише.
Александр Денисович был хозяином комнаты в коммуналке на первом этаже, как раз там, где дом начинал поворачивать в Астаховский переулок. Вся комната до потолка была заставлена библиотечными стеллажами, а справа под выключателем прижималась к стенке металлическая панцирная кровать со старым одеялом. Оказалось, что все стеллажи были завалены его альбомами и папками с рисунками. Они были в ледериновых или холщевых разноцветных переплетах, которые еле просматривались в тусклом свете одинокой лампочки без абажура… Несколько часов подряд мы говорили с ним о путях развития искусства, причем в основном говорил он, а я листал страницы альбомов и перебирал рисунки в папках. Рисовал он виртуозно, как никто, и обязательно делал каждый день более десятка изображений. За свою жизнь он сделал их никак не меньше ста тысяч. Максимов считал рисунок лабораторией изобразительного искусства. Позднее я узнал, что кроме этой комнаты он заполнил своими литографиями, офортами и темперными композициями большую мастерскую в Новогиреево и квартиру жены в Бескудниково. В Петропавловском переулке у него хранились только рисунки и сотни уникальных зарисовок – копий нательных наколок разного характера, которые он сделал в пятидесятые-шестидесятые годы прямо с загорающих на пляже людей. Литографированные аранжировки этих наколок наряду с аранжировками русского лубка хранятся сегодня в лучших музеях мира, включая Третьяковскую галерею.
Надо отметить, что художники Хитровки жили достаточно обособленно от остальных обывателей, стараясь общаться только с себе подобными. Это было связано как с определенной отрешенностью этой профессии, так и с иногда не совсем легальными формами владения своими творческими кельями. Давало о себе знать и отношение большей части населения тогдашней России к тем, кто, по их мнению, «сидит дома и что-то рисует». Подозрительно… Однако хочу сказать, что на «сходках» в мастерских о политике вообще предпочитали не говорить… зачем, и так все ясно.
На Хитровке жили и люди искусства, которые не входили ни в какие творческие группировки. Это, как правило, были художники театра и кино. Елена Ксенофонтовна Архангельская жила в доме на левой стороне Подколокольного переулка, что частично выходил на площадь, и работала во многих театрах, исповедовала «эмоциональный метод» работы над сценическим костюмом. Свой огромный творческий опыт она успешно передавала художникам по костюму на кафедре художественного моделирования костюма Московского текстильного института. Я в этом институте преподавал рисунок и живопись и случайно узнал, что она живет и творит рядом с нами.
Не могу себе представить, что стало бы с Гиляровским, узнай он, что через пятьдесят лет Хитровку заселят художники. Могу лишь отметить, что их подвижнические усилия были своеобразным духовным очищением этого ранее проблемного во всех смыслах места.
Для нас удобство жизни в этой части Москвы было связано и с тем, что в нескольких остановках езды на трамвае по Бульварному кольцу проживали родители моей жены – Иван Яковлевич и Виктория Михайловна Дергилёвы. Они занимали одну из комнат бывшей квартиры-мастерской Константина Коровина – последнее московское пристанище живописца по адресу Мясницкая, 48. До революции огромный дом принадлежал почетному гражданину Г. П. Немчинову и врачу П. П. Воронину, первый этаж сдавался под магазины, а в верхних были элитные квартиры. Константин Коровин занимал престижный бельэтаж с огромными окнами, выходившими на Мясницкую улицу. В 1889 году здесь у Коровина некоторое время жил Михаил Врубель. После отъезда Коровина за границу в 1920-е годы квартира, как и все помещения в доме, стала коммунальной, заселенной семьями «красных» командиров средней руки. В 1930-е годы командиров расстреляли, и их вдовы тихо доживали свой век за коллективными еженедельными хоровыми песнями, как у М. Булгакова в «Собачьем сердце». Иван Яковлевич переехал в эту квартиру по обмену, ничего не зная о ее прошлом. Я помогал ему в переезде и могу сказать, что те, кто жил тут после Коровина, были плохими хозяевами. В коридоре с высоченными потолками лампочки перегорели еще в 1920-е годы, и никто не взял на себя смелость залезть к потолку и их сменить! По углам коридора громоздились пузатые дореволюционные чемоданы, скорее всего, брошенные еще непоседливым мастером живописи, и жутких размеров платяные шкафы, заплетенные паутиной. В квартире от прежнего хозяина оставался и огромный стол с синими майоликовыми вставками, который потом, спустя годы, мы передали в музей Строгановского училища. Интерьер комнаты несколько раз изображала моя жена.
На офорте «Портрет отца» Иван Яковлевич Дергилёв изображен в помещении, где бывали Ф. И. Шаляпин, A. M. Васнецов, Л. О. Пастернак, С. А. Виноградов, а П. А. Тучков играл на гитаре. Любил поиграть на гитаре и Иван Яковлевич, их у него было несколько. Не знаю, помогли ли коровинские стены, но в них он пережил ренессанс своего творчества.
В восьмидесятые годы Иван Яковлевич окончательно перешел от экспериментов в фотооткрытке к стабильной работе над фотокомпозициями с фотографированием на пленку и последующей цветной печатью. Все это он делал сам и в ночное время. Ночью любили работать почти все мастера промышленной графики СССР и их нудное вхождение в дневные проблемы шло через бесконечные чаепития. Крепкий индийский чай, голландские краски и кисти и хороший приемник-коротковолновик для прослушивания музыкальных программ западных радиостанций были верными друзьями художников. Традиция «гонять чаи», распространенная в «самоварной России», не только не исчезла в советский период, но и приобрела свои оттенки. У творческой интеллигенции, успевавшей несмотря ни на что «делать искусство», чай приобрел и допинговый вариант.
В период жизни на Мясницкой Иван Яковлевич стал безоговорочным авторитетом в советской изобразительной открытке, а тиражи его произведений доходили до 50 миллионов экземпляров.
Из тех жильцов, с которыми мне удалось пообщаться, выделялась вдова военного, который участвовал в партизанском движении на знаменитом «Бронепоезде 14–69». Соседи звали ее «комиссарка» и очень не любили за то, что она ставила в углу своей комнаты, а иногда и в прихожей, блюдечко с молоком для тараканов. Она-то и рассказала о довоенном быте квартиры. Тараканов было много, население квартиры с этим смирилось и не покушалось на их бытие. Тараканов просто не замечали.
Как-то я в один из приездов с сыном к Ивану Яковлевичу, стоя в очереди в туалет, высказал свое недовольство одному из соседей. Он искренне удивился и сказал, что нужно просто подойти к таракану и, дунув на него, сказать: «Фу…»
В квартире были очень высокие потолки. Когда мы решили переклеить обои и я залез по огромной лестнице к потолку, смотреть вниз было страшновато. Но был и плюс. Когда размотали рулон самых дешевых обоев по 70 копеек за пятнадцать погонных метров, то их грубый орнамент удивительно «сел» на огромной площади стены! Я вдруг понял, что обойная промышленность страны продолжала упорно и «от души» работать на кубатуру жилья среднего класса старой России.
Из окон комнаты, выходившей на Мясницкую, улица просматривалась вплоть до метро «Кировская». По этому маршруту Иван Яковлевич раз в две недели ходил на художественный совет в ДИЭЗПО (Дирекцию по изданию и экспедированию знаков почтовой оплаты), находившуюся в одном из помещений Почтамта, а я бегал к трамваю при возвращении домой. Сын уходить обычно не желал, т. к. ему – дошкольнику – давали в руки фотоаппарат без пленки и он самозабвенно «фотографировал» виды из окна. На праздники на Мясницкой скапливались демонстранты с транспарантами, флагами и цветами.
Несмотря на шикарные в своей основе интерьеры и оригинальный состав обитателей, коммуналка оставалась коммуналкой со всеми вытекающими из этого последствиями. Достаточно интеллигентное население, а я повидал коммуналок достаточное количество, не могло уничтожить ощущение какой-то неприкаянности… Ярких конфликтов там не было, но не было и понимания. Несколько лампочек в туалете, ведущие к разным выключателям, говорили об этом. Старинная мебель, оставленная прежним хозяином, была растащена по комнатам. Стулья красного дерева и абрамцевские полки и столики, уже сильно поломанные, встречавшиеся во всей квартире, были дополнены кривоватыми изделиями советских мебельных производств. Скрашивало обстановку только множество текстильных покрывал и вышитых салфеточек. Лишь у «комиссарши» все было строго – железная панцирная кровать с потертыми хромированными шариками-вставками, сундук и два табурета. Она всегда была готова к новому переезду, но переезд затянулся на десятилетия.
Долго находиться я там не мог и к вечеру спешил в родной Петропавловский. Переулки вокруг Солянки казались после шумной Мясницкой спокойной деревней. К себе я ехал мимо «Чистых прудов» с прилепившимся к ним ресторанчиком «Ландыш», где на большой веранде с видом на пруды собирались после удачно проведенного худсовета мастера открытки и марки. Они получали за свою работу не такие плохие деньги и могли это себе позволить. Сидели там до полного закрытия. Разговоров об искусстве «открыточники» и «марочники» почти не вели, т. к. попадали в ресторан после нескольких суток неусыпной работы. Просто отдыхали.
Далее трамвай пересекал Покровку с известным всем москвичам богато декорированным «домом-комодом» (дом Апраксина-Трубецких). Проезжал мимо Милютинского сада на Покровском бульваре и быстро приближался к дому с огромными бетонными скульптурами рабочего с отбойным молотком и колхозницы со снопом пшеницы и ружьем над центральным проездом во внутренний двор. Народ называл его генеральским домом. Дом был построен по проекту русского архитектора И. А. Голосова в формах постконструктивистической стилистики. Голосов был мастером крупной архитектурной формы, и дом на Яузском бульваре действовал как-то угнетающе. Построенный в 1934–1941 годах, он никак не подходил к древним постройкам, окружавшим Хитровку.
У этого дома я выходил из трамвая и уже в полной темноте, т. к. фонарей ниже по переулку не было, с опаской полубежал по уходящей вниз наклонной поверхности Хитровки.
Сегодня жилая застройка переулков вокруг Хитровки основательно отреставрирована, закрытые и обезображенные в советское время церкви в Подколокольном переулке приведены в порядок и опять открыли свои двери. Но из района исчезли художники, уступив место служащим офисов и новым купцам.
Недавно я посетил эти места. В окнах первых этажей мелькали неслышно работающие клерки в белых рубашках, в церквях шла неспешная и малолюдная служба. Я зашел в церковь Николы Чудотворца в Подкопаях и поставил к образам свечи. Было натоплено и пахло ладаном. Хитровская площадь, продуваемая свеженьким ветерком с Бульварного кольца, была пустынна. Пустынен был и мой родной Петропавловский. Чистенько, но скучно.
Хотел было подняться по площади до «генеральского дома» и съездить на Мясницкую, но вспомнил, что дом, где жил К. Коровин, а потом и И. Дергилев выселен, отреставрирован и стал каким-то учреждением.
И не поехал.
