Глава 14
Невезение – повод для самоанализа. Если только не надо сушить сухари

Мы начали в кабинете на нашем этаже, а кончили в следственном управлении полиции. Как говорится, начали за здравие, а кончили за упокой. Я знала, что около проходной нашего «Муравейника» дежурили журналисты, мы были горячей новостью дня – отравление в газопромышленном холдинге, пострадало больше тридцати человек. Некоторые до сих пор находятся в тяжелом состоянии.

В отделении у следователя работал телевизор, и я пока сидела и ждала черт его знает чего, наверное, у моря погоды. Погода, кстати, была чудесной, и было так тепло, словно настало молочное июльское лето, хотя на календаре все еще был май. У меня забрали мобильный телефон в качестве вещественного доказательства чего-то, все еще неведомого мне, сумку, сняли отпечатки пальцев, намазав руки какой-то грязной липкой гадостью. Возможно, в этот самый момент я и подумала в первый раз:

Сначала мысль была чисто теоретической, и я подумала об этом, но как-то отвлеченно, как мы думаем о том, что, возможно, в следующем году не получится поехать в отпуск, так как все подорожало. Потом я сидела и смотрела по новостям о том, как наши сотрудники в состоянии «средней тяжести» лежат в госпиталях, смотрела в повторе, как целое море «Скорых» собралось у проходной холдинга, как Джонни метался, не зная, что делать и кого куда пропускать. Носилки, визг сирен, паника и стоны. Один журналист пробрался в холл на первом этаже, где Игорь собрал людей. Он снимал, как людей тошнило и рвало, снимал, как кто-то рыдал без остановки. Журналисты умеют накалить атмосферу до беспредела, но в данном случае ничего не нужно было накалять – все было очень плохо. Куда хуже, чем обычно. Совершенно пустой стакан и разбитый к тому же. И тогда я подумала:

И я тут же позвонила сестре, воспользовавшись правом на один звонок. Я не знаю, почему не набрала номер Игоря, но точно знаю, почему не позвонила маме. Ее я не хотела нервировать раньше времени, потому что, положа руку на сердце, я была в тот момент – полная катастрофа, не человек, а какая-то размазня. Я позвонила Лизе, потому что помнила ее номер наизусть. Мобильный-то мой отобрали. Все системы моего ошалевшего организма работали неверно. Я еле говорила, отвечала на вопросы невпопад, не верила самой себе.

– К тебе можно приехать? – спросила Лизавета без малейшего промедления. Уже позвонив, я вспомнила, что сестра беременна и что не надо было впутывать ее в это.

– Ко мне можно приехать? – спросила я непослушным голосом. Руки дрожали. Страшно хотелось пить. Следователь Серафимович посмотрел на меня с такой очевидной смесью жалости и презрения, что меня передернуло.

– Можно, – кивнул он. – Адвоката вам можно. Мы пока проводим предварительное разбирательство.

– Разбираетесь, – кивнула я. – Ага. А сестру можно?

– Сестру… ну, пусть приедет. В случае чего сопроводит вас. – От этих слов мне поплохело так, словно я сама наелась пресловутой солянки. А Серафимович снова, уже не в первый раз, задал мне вопрос, на который я никак не давала ему тот ответ, на который он рассчитывал. Впрочем, он не слишком-то огорчался.

– Вы подтверждаете, что на видео с камеры наблюдения столовой именно вы выливаете неизвестную жидкость в чан с супом?

– Нет. Не подтверждаю, – выдохнула я, и Серафимович отбросил ручку в сторону.

– Тогда как объяснить эту запись?

– Я не знаю, не знаю. Я ничего такого не помню, понимаете?

– Провалы, значит? Такая у вас тактика? – с пониманием кивнул Серафимович. – Понимаю. В анамнезе что-то есть?

– В анамнезе? – не поняла его я.

Следователь вздохнул и покачал головой:

– Вы испытываете вражду по отношению к кому-то из сотрудников вашего предприятия?

– Нет, не испытываю.

– Совсем ни к кому? Ни к одному человеку? Всех любите? Просто в духе заповедей Евангелия.

– Я не всех люблю. Но и вражды не испытываю.

– А к Виктору Аркадьевичу Постникову тоже относитесь хорошо? – спросил Серафимович, и я закрыла руками лицо. Все выходило как-то до странности просто. По версии следствия, я из чувства личной неприязни и бог знает еще каких чувств решила отомстить Вите Постникову, подлила какую-то дрянь в суп и теперь косила под психа. Все было логично, все удовлетворяло следователя.

– Я не подливала ничего в суп. Даже не ходила в столовую вчера.

– Но и на рабочем месте вас не было. Это подтвердили все сотрудники вашего отдела. Кроме того, в недавнем времени у вас уже были эпизоды, верно?

– Вы про кофе? – устало вздохнула я.

– Я про кофе. И там вы признали свою вину и даже согласились оплатить ущерб.

– Да я просто не хотела связываться, – ответила я.

Серафимович с пониманием кивнул. Он не верил ни единому моему слову, но вел себя на редкость спокойно и дружелюбно. Мужчина, по всей видимости, уже признал дело раскрытым и закрытым и предчувствовал премии и бонусы. А может, просто был спокойным и уравновешенным сотрудником полиции. В конце концов, работать ему приходится с разным контингентом. Воры и убийцы, среди которых оказалась и я. Вор и убийца.

Дверь в кабинет распахнулась, и внутрь влетела моя разъяренная беременная сестра – животом вперед.

– Фая! Фаечка, ты тут? Что происходит? В чем бы вы ее ни обвиняли, она ни в чем не виновата! – Серафимович подскочил и тут же отступил, поставленный в тупик этим самым животом.

– Вы кто? Адвокат? Не адвокат? Так, пожалуйста, остановитесь. Вы не можете присутствовать при допросе.

– Допрос? – ахнула Лиза, и я заметила, как ее глаза распахнулись в неподдельном ужасе. – Что случилось?

– Ты новости смотрела? – бросила я, и она помотала головой. Еще бы, зачем смотреть новости, когда есть сериалы!

– Я требую прекратить обмениваться сообщениями. Пожалуйста, покиньте помещение… э-э…

– Елизавета Павловна Тушакова, – бросила Серафимовичу сестра, но прозвучало это так, словно она его обвиняет в предательстве Родины.

– Елизавета Павловна, подождите в коридоре.

– Подождать чего? – спросила сестра.

– Окончания допроса. Оформления документов.

– Каких документов?

Я заметила, как губы Лизы дрогнули. В любой другой день я бы вскочила и принялась защищать ее и оберегать, но не сегодня. Сегодня я с удовольствием присоединилась к ней, и мы принялись вместе рыдать в кабинете следователя Серафимовича.

– Ничего, ничего. Я даже не представляю, где его брать, этого адвоката. А какого тебе надо?

– Уголовного, – всхлипывала я. Серафимович, раздавленный нашей женской солидарностью и частичной беременностью, махнул рукой и не мешал нам больше «обмениваться сообщениями», которые, впрочем, по большей части были бессмысленными. Затем Лизавета все же покинула кабинет, предварительно тоже, о господи, сдав отпечатки пальцев. Она была не обязана этого делать, но на предложение Серафимовича она вскочила, гордо подняла голову, расправила плечи и протянула ему обе руки.

– Делайте, что хотите!

Позже я слышала, как в коридоре моя сестричка «доставала» Серафимовича попытками доказать ему, что «Фаечка не могла» и это все «ерунда какая-то, все разъяснится», и под конец начала просить отпустить меня домой. Судя по тому, с каким злым лицом Серафимович вернулся в кабинет, отпускать меня домой никто не собирался.

– Фаина Павловна Ромашина, – сухо отчеканил он. – Вы задерживаетесь на сорок восемь часов для вынесения обвинения. Вам понятно?

– Да, понятно, – тихо ответила я. Я хотела было снова заплакать, но оказалось, что у меня уже не было слез. Дальше все напоминало дурной сон. На меня надели наручники и повели к выходу из здания. Весь этот путь: коридор – лестница – коридор – еще один коридор – несколько поворотов – рядом со мной молча шла побелевшая Лизавета. Я прокляла себя за то, что не позвонила Игорю вместо нее. Я не помнила его номер наизусть. Я не была уверена, что теперь, когда я подозреваемая в такой жути, он станет иметь со мной дело.

– Что мне делать? Что сделать? – спросила Лиза, когда мы стояли у дверей.

– Позвони Игорю! – ответила я – Может, он что посоветует.

– Да-да, я позвоню! – крикнула Лизавета, и двери раскрылись. Все было как в кино, только хуже. Когда меня выводили в наручниках, у Лизаветы чуть не начались преждевременные роды. Мое восшествие на Голгофу, в какую-то квадратненькую полицейскую машинку с решетками везде и всюду, снимали журналисты. Они даже попытались взять у меня интервью. Журналисты кричали:

– Зачем вы это сделали?

– Что вы использовали?

– Как так можно?

Они меня уже осудили и приговорили, и я знала, что вся эта чушь немедленно пойдет в эфир. И мама узнает. Эта мысль была отчего-то самой ужасной. Плевать, если бы меня посадили хоть на десять лет, хотя, конечно, нет, не плевать, но мама! Что она подумает? Как будет плакать одна, как запрется дома, чтобы не отвечать на вопросы своих подружек по йоге. Я вроде ничего не сделала, но отчего-то в моей голове звучало:

В машине рядом со мной осталась сидеть молчаливая женщина в форме. Она скучала, для нее все происходящее было обыденным и серым. «Какая скука, безмозглая дура из офиса дошла до ручки и вместо того, чтобы уволиться к чертовой матери и уехать на Алтай за просветлением, отравила половину офиса какой-то дрянью и теперь едет просветляться в места, куда менее приятные, чем Алтай». Я сидела на скамеечке: наручник крепко держал меня, его пристегнули к какой-то трубке, я подпрыгивала на кочках, иногда, если кочка была слишком глубокой, руку резало болью, но не слишком сильной. И вот странно, я не думала ни о чем: ни о том, как спастись, ни о том, что же произошло и как я могла сделать такое и даже не помнить об этом. Я думала про себя: «Поехали-поехали в лес за орехами, орехами калеными, Вовке даренными, по кочкам, по кочкам…» Когда еще я увижу Вовку.

– Выходим, подозреваемая! – сказала мне вдруг женщина в форме. Я очнулась, огляделась и поняла, что машина остановилась. Я так забылась и ушла в себя, что не заметила этого. Мы находились во внутреннем дворе напротив серого, обклеенного на новомодный манер плиткой здания. Женщина в форме посмотрела на меня и неожиданно пробормотала: – Это хороший изолятор, тут нормально.

– Да? Спасибо! – ответила я так, словно это именно ее заслуга, женщины в форме. Та покачала головой и отвернулась. Интересно, что за всю дорогу она ни разу не спросила меня, виновна я или нет, ее этот вопрос не интересовал. А теперь ее работа была выполнена, и меня уже забирали другие люди. Это было странно, словно я снова попала в детство, только не мое, а другое – ужасное, сиротское, бездомное, с чужими людьми, которые распоряжаются тобой, с серыми металлическими дверьми, закрывая которые замки издают громкий лязгающий звук. Я не принадлежала себе, я не могла больше решать, что я хочу надеть, куда хочу пойти, что мне делать сейчас и чего не делать.

– Раздевайтесь, – попросила меня сухо, но вежливо еще одна равнодушная женщина, которую я даже не стала запоминать. В изолятор временного заключения привозили людей, которые теоретически еще не являлись даже обвиняемыми, но это ничего не меняло. На сорок восемь часов, до решения суда о нашей дальнейшей судьбе, каждая из нас переселялась в мир, где все мы становились только объектами. Нас нужно было раздеть, осмотреть, описать ссадины и рубцы, переписать и пронумеровать все вещи, которые мы оставляли в камере хранения. Нас нужно было проверить на предмет педикулеза – о, эта процедура чуть не заставила меня сломаться и забиться в конвульсиях прямо на полу. Затем нас нужно было помыть – душевые были вполне приемлемыми, куда лучше, чем я ожидала. Чем-то внутреннее наполнение изолятора напомнило мне больницу, в которой не так давно лежала на сохранении Лизавета.

Сейчас казалось, что все мое прошлое: беременность сестры, все наши распри по поводу Сережи, свадьба, в которую до самого последнего момента никто не верил, – все отошло куда-то вдаль, словно всю мою жизнь уложили в маленькую лодочку, а затем кто-то подошел и оттолкнул ее ногой от берега. И вот она уплывает за покрытый дымкой горизонт. Лодка плывет по течению, а я стою на пустом крошечном островке размером с мою комнату. Рядом со мной спали еще две такие же потерпевшие крушение. Я – помытая, усталая, голодная и очень-очень сонная. Самый большой парадокс – то, что я спала в ту мою ночь в изоляторе как убитая.

На следующее утро нас подняли рано, мы заправили кровати – мои коллеги по клетке сообщили, что если не сделать этого, то придет страшная женщина «начальница» и будет карать. Как именно, они не сказали, а я не стала уточнять, только усмехнулась про себя. Мама всю жизнь пыталась приучить нас с Лизаветой стелить постели. С Лизой все получилось, и теперь она той же пыткой сносит мозг моему племяннику. Со мной весь «педагогизм» потерпел полнейший крах.

Просто мама никогда не «карала» меня должным образом.

Я застелила кровать, следуя подробным инструкциям черноволосой Карины, очень милой и приятной: ее взяли в магазине на воровстве вещей, она хотела приодеться к лету. Вторая, Захра, обвинялась в карманной краже кошелька, но нам она клялась, что не делала этого. Клялась громко и четко, явно рассчитывая на то, что наша камера прослушивается. Я же, к сожалению, вела себя совершенно неадекватно: представилась даже не Фаиной, а Ромашкой, черт его знает почему. Обе дамы, Карина и Захра, на это мое представление обменялись такими взглядами, что я тут же пожалела об этом. На вопросы их я так мало могла сказать о том, в чем меня обвиняют, что женщины быстро перестали спрашивать о моей «статье» и «за что взяли» – пожалели, видать. Так мы болтали между собой о своем, о девичьем. О росте цен, о том, что невозможно же в самом деле продавать авокадо за почти сотку. О том, что нынче везде понатыкали видеокамер – большой брат следит за нами, что это нарушает нашу конституционную свободу на частную жизнь (и косвенно затрудняет процесс бесплатного приобретения вещей на лето). Больше всего возмущалась Захра, и ее возмущение было, как бы тут сказали, «инкриминирующим». Но надо же человеку высказаться.

За болтовней прошел завтрак, который, кстати, тоже во многом напомнил мне ту баланду, которой кормили Лизавету в больнице. Я не смогла ее съесть. Я вообще не совсем нормально себя чувствовала – видимо, тотальное подавление стрессом сделало меня нетипично сонной, вялой и апатичной. Как будто я уже принимала снотворные таблетки Малдера без перерыва несколько месяцев. Сидение в маленькой комнате, где было вообще нечем заняться, еще более усыпляло. Я просто сидела на кровати, как воробей на жердочке, и ждала у моря погоды. Иногда пыталась прикинуть, смогу ли провести вот так много лет?

Хотелось повеситься. Но от этих мыслей и без того становилось очень трудно, почти невозможно дышать.

– Ромашина? На допрос! – позвали меня. Я не могла сказать, сколько было времени. В камерах все были очень счастливые, часов ни у кого не было. Я даже обрадовалась тому, что меня позвали, хотя и не планировала особенно сотрудничать со следствием. Я знала, что все, сказанное мной, может быть, и будет использовано против меня. Машка Горобец часто говорила – «молчи, за умную сойдешь», и теперь я планировала использовать эту народную мудрость по полной программе.

– Ромашина? – спросил меня другой следователь, не Серафимович. Я не знала, радоваться мне или огорчаться переменам.

– Да, – ответила я, справедливо считая, что признание своей фамилии меня глубже не закопает.

– Хорошо. Как поспали?

– Как в раю, – буркнула я, и следователь поднял голову от бумаг. Ох, сколько же они уже бумажек понаписали, мне же из-под них не выбраться.

– Извините, – зачем-то сказал он. Затем откашлялся, перебрал несколько листков А4, переложил их по-новому, словно готовясь к какой-то атаке на меня. Я косилась на бумажки, но не понимала ни слова. – Фаина Павловна, вы по-прежнему утверждаете, что не подливали концентрат эмульсии пиримифос-метила в суп в вашей столовой?

– Не подливала что? – спросила я, так как это был первый раз, когда таинственному яду было дано имя. – Это хоть что такое?

– Это концентрат эмульсии пиримифос-метила, – сухо ответил следователь. Он явно считал, что я тут ему «комедию ломаю».

– Нет, я не подливала. Я по-прежнему отрицаю.

– Ага, ага, – кивнул следователь и снова переложил бумажки. А дальше он задал мне вопрос, от которого я подпрыгнула на месте и принялась нервничать заново. Он спросил, как хорошо я знаю Игоря Вячеславовича Апреля.

– Что? Почему? Зачем вы спрашиваете? Он тут при чем? Какое отношение это имеет к вашему этому следствию?

– Почему вы нервничаете? – совершенно по-своему отреагировал на мои слова следователь. – Вы хотите сказать, что не знаете его?

– Я не хочу этого сказать. Я его знаю, я с ним живу. Он мой… как это говорится…

– Сожитель? Даже так? – присвистнул следователь. Теперь он мне не нравился совсем. А слово «сожитель» мне не нравилось еще больше, оно было как часть сюжета криминальной хроники. Обычно сожитель либо кого-то пырнул ножом, потому что не поделил последний стакан боярышника, либо его самого пырнули по той же причине. Я села на место и скрестила руки. Затем подумала и спросила едко:

– Я ведь могу не говорить без адвоката? – следователь скривился и ухмыльнулся.

– Я вам больше скажу, Фаина Павловна. Вы и в присутствии адвоката можете молчать как рыба. Только это ничего не поменяет. Концентрат эмульсии пиримифос-метила – это удобрение такое. Вернее, не удобрение, а пестицид для борьбы с жучком в цветах. Знаете, у кого был такой пестицид в офисе? У вашего сожителя Игоря Вячеславовича Апреля. Он сам нам сообщил об этом, как и о том, что большой флакон этого концентрата у него исчез прямо из офиса.

– И его вылили в суп! – воскликнула я.

– Именно так. Видите, у нас с вами уже наметился прогресс. Потому что именно вы, Фаина Павловна, подмешали его в суп. А потом вышли из столовой и спрятали флакон в укромном уголке на парковке. Но мы его нашли.

– Какие молодцы, – кривлялась я.

– Мы – да, мы – молодцы, и мы знаем об этом, – спокойно отвечал проклятый следователь. – Таким образом, когда придут результаты экспертизы, мы будем с вами говорить уже как с обвиняемой. Так зачем запираться?

– Я не запираюсь, вы сами меня запираете! В камере, – продолжала ерничать я. А потом вдруг мне в голову пришел вопрос: – Вы нашли флакон на парковке? А где именно, можете сказать?

– Зачем же, если вы сами его туда положили? Вы и сами знаете, – в тон мне отвечал следователь.

– Ну, давайте считать, что у меня продолжается амнезия. Вам ведь, верно, уже рассказали про мои провалы?

– Рассказали, – кивнул следователь задумчиво. Ему явно не нравился мой пофигизм. Он мне и самой не нравился. Я попыталась вспомнить, где именно в тот злополучный день Апрель поставил машину. Кажется, с самого края парковки, почти у проходной Джонни. Мест было мало. Где там можно спрятать флакон?

– Так где же? Откройте тайну?!

– Может, вам еще и следственный эксперимент на вашей подземной парковке провести? Чтобы все было, как у Жеглова с Шараповым? Фаина Павловна, хватит ломать комедию. «Помню – не помню» вам не поможет.

Следователь устало переложил еще одну бумагу с места на место, а я сидела в глубокой задумчивости, понимая, что, кажется, ничего вообще не понимаю. Подземная парковка? Да мы с Апрелем на ней сроду не парковались? Что это значит? Что это все, черт возьми, значит?!

– Не лучше ли пойти на сотрудничество со следствием, пока еще не поздно? – вздохнул следователь.

– Уже поздно, понимаете? Слишком поздно! – пробормотала я и попросила проводить меня в камеру.