Глава двадцать первая. Между прошлым и будущим

Я увидела это во сне и тут же проснулась. Я знала ответ, и от этого меня трясло. Было так жарко, словно я была не дома, а в печке у Бабы Яги, и я лежала в кровати, отбросив одеяло, вспотевшая, больная, как в лихорадке. Я вскочила и побежала на кухню, сама не поняла, зачем. Только добежав туда, я поняла, что совсем не знаю, что мне делать дальше. Открыв кран, я жадно прильнула к нему и пила прямо так, от холодной струи, позволяя воде залить мне лицо, намочить и без того влажные от пота волосы. Сережа спал тут же, на кухне, но я вспомнила об этом, только когда повернулась – мокрая, ненормальная со сна, все еще в потрясении от мысли, такой простой и страшной в этой своей простоте, что я не знала, куда себя девать.

Я замерла и перестала даже дышать, я слушала ровное дыхание мужа, которого я бросила, которого я когда-то так любила. Сережа принял мой отказ с равнодушной покорностью, которая должна была меня покоробить, но не покоробила. Я заслужила это. Все лжецы рано или поздно должны прозреть и увидеть правду. Только так становятся рыцарями.

Сережа мирно спал. Его одежда лежала аккуратной стопкой рядом с кухонным диванчиком, сам он помылся, но от одежды еще пахло дымом от костра. Он топил печку в мамином доме и так грелся, он весь пропах дымом, и руки его почернели от сажи, которая все еще была у него под ногтями. Это было так непривычно, стоять рядом с ним, осознавая, что я ничего к нему не чувствую. Ничего плохого, ничего хорошего – только какую-то странную, тихую грусть.

Об мои голые ноги потерся Ланнистер.

– Сирота ты, сирота. Пойдем, я дам тебе колбасы, – прошептала я, осторожно приоткрывая дверцу холодильника. Ночью его свет был ярче, и я зажмурилась, как от боли. Ланнистер спокойно ждал, царственная особа с хвостом, пока я извлеку из недр забитого мамой холодильника заветный кусок «Докторской», а затем все так же, не мяукая, побежал за мной. Я пришла в комнату и села на кровать. Ночь на дворе, о чем ты, Лиза, куда тебя несет. Ложись спать, может быть, ты еще и не права, а людей перебудишь.

Сколько сейчас времени во Владивостоке? Черт, что я делаю? Я набирала номер мамы-жирафа.

– Елена Михайловна? – пробормотала я, сидя на подоконнике. Московская ночь сияла, как рождественская гирлянда.

– Кто это? – сонный голос, будущая Фаина свекровь еще не до конца проснулась, но уже негодовала.

– Это Лиза Ромашина, сестра Фаины. Вы извините, что я вас разбудила, – в ночной тишине мой голос звучал так громко, что я все время боялась кого-то разбудить. Но даже Василиса спала. Елена Михайловна помолчала, а потом чем-то зашелестела, наверное, надевала халат.

– А сколько времени?

– Я не знаю, честно.

– Что-то случилось? Что-то с Игорем?

Я вдруг поняла, как выглядит мой звонок со стороны, и похолодела.

– Нет-нет, что вы. Все в порядке. Господи, я не хотела вас напугать, мне просто очень нужно…

– Что? – спросила Елена Михайловна, уже не скрывая недовольство в голосе. – Что вам нужно в четвертом часу ночи?

– Скажите, Анна – она ведь умерла, да? – спросила я и тут же пожалела, что позвонила. Вот дура! Людей бужу и пугаю ни за что, ни про что. И этот сон, этот полный бред, плод моего больного воображения. Все из-за Капелина, это он меня расстроил и напугал. И звонил весь вечер не знаю зачем. Чтобы еще раз предложить свою помощь? Не нужно, спасибо, у нас свои адвокаты в семье – как у всех уважающих себя наркоторговцев.

И только тут я вдруг поняла, что Елена Михайловна молчит.

– Вы меня простите, – пробормотала я. – Я не знаю, зачем я позвонила. Я просто подумала… не важно, это все не стоит. Я прошу вас, простите меня…

– А Игорь… – спросила она, голос-призрак, эхо старой записи на пленке-катушке. – Игорь тоже знает?

– Я… не понимаю. Это что, правда? – выдохнула я. Елена Михайловна молчала. Тогда я попыталась сформулировать вопросы, но каждый из них был недостаточным, не подходил к масштабам того, что я узнала. Почему? Как такое возможно? Что за ерунда? И что, она это знала все эти годы? Ведь это же бесчеловечно!

– У нее не было никаких шансов, все выяснилось так поздно, слишком поздно. Ее родители были в отчаянии, они буквально заставили ее уехать в Израиль.

– Она никогда его не бросала, никогда не предавала, – я закрыла рот рукой, чтобы не закричать.

– Нет, никогда. Аня боялась, что Игорь поедет за ней, что будет мучиться с нею, не хотела, чтобы он страдал.

– Но он страдает. И он живет с этим по сей день, – сказала я. Елена Михайловна замолчала, пытаясь взять себя в руки.

– Он знает? – спросила наконец она. Теперь уже замолчала я.

– Нет. Я сама догадалась случайно. Игорь ничего не знает.

– Анна потребовала с меня клятву, понимаете. Она была такой… ей было невозможно перечить, – Елена Михайловна всхлипнула. – А Игорь ее так любил. Вы были правы, такую любовь никогда не забываешь, с нею живешь, как со шрамом от операции на сердце. Выжить можно, забыть – ни за что. Я знаю, да, это было неправильно.

– Что вы знаете? – возмутилась я. – Что именно вы знаете? Он забрал себе ее цветы, он до сих пор каждый день поливает их. А вы никогда не думали, что ваш сын имеет право знать?

– Возможно. Или нет. Я ни в чем не уверена, – пробормотала Елена Михайловна. – Решайте вы сами.

Я почувствовала себя бесконечно усталой и старой, мне захотелось свернуться калачиком и ни о чем не думать, ничего не решать. Но я уже знала – это так не работает. Можно еще немного потянуть, попробовать отложить, взять еще немного времени взаймы у кармы, но потом станет еще сложнее. И не заметишь, как пролетят годы. И проценты накопятся такие, что никакой рассрочкой не спастись.

Я встала, быстро оделась, посмотрела на спящую Василису – она не проснется как минимум часов до шести утра, если только не орать в комнате и не мяукать. Если что, ее отец спит в кухне на диване. Я растолкала Сережу, объяснила ему ситуацию и, подхватив телефон, выскочила из квартиры. От меня до сестры было около получаса пешком, летом это – рукой подать, а зимой – что ж, полезная для здоровья прогулка быстрым шагом. Очень быстрым. Бегом. Пока я вдруг не услышала крик.

– Лиза!

Я припустила еще пуще, но затем остановилась и развернулась. «Шарики» – нет, это не могут быть они. Их уже унес самолет «с белым крылом», на них уже охотится Садко, им не до меня.

– Гера? Господи, ты с ума сошел? Ты что тут делаешь? – ко мне от запаркованной машины бежал Капелин.

– Я что делаю? Ты что тут делаешь – в такое время? Господи, что у тебя с лицом?

– Я иду к сестре, – ответила я и уперла руки в бока. – Меня сегодня били по лицу бандиты. Теперь твоя очередь.

– Я… тут думаю, – заявил Капелин, осматривая с деловитым видом мои раны. Его заботливое, злое, недовольное лицо было так близко, и я вдруг подумала: господи, какой же он красивый-то, оказывается. Удивительная красота, а издалека-то и не видать. Вот чудеса.

– Значит, думаешь, – повторила я, отстраняясь, и Герман кивнул.

– Да. Я думаю.

– Былое и думы, – процедила я. – А чего тебе дома не думается?

– А чего ты трубку не берешь? Я звонил тебе весь вечер. Я хотел убедиться, что с тобой все в порядке.

– Убедился? – спросила я.

– Ну… теперь да.

– Имей в виду, я знаю, что ты звонил Файке, – поделилась с ним я.

– Знаешь? Вот черт, – сконфузился он.

– Да. Знаю. И даже то, что ты в курсе того, что со мной все хорошо, – с самого вечера, как нас отпустили из полиции. Файка тебе все сказала, сдала меня с потрохами. Так что же ты тут делаешь, товарищ аспирант? И чего ты мне телефон оборвал?

– Я хотел просить прощения. Да, я должен был сказать тебе это – я не знаю, почему я поверил, что ты… что вы с мужем… что наркотики в машине…

– Ну, поверил ты, что мы всей семьей торгуем героином, и чего такого? – спросила я, улыбнувшись. – В конце концов, об этом же сказали по телевизору, а он-то – истина в последней инстанции. Я сегодня в этом уже не раз убеждалась. Так что не за что тебе извиняться, это пусть телевидение извиняется за дезинформацию.

– Лиза, паясничаешь?

– Не без этого, – согласилась я.

– Я и перед мужем твоим хотел извиниться, – продолжил Капелин.

– И перед мужем моим, даже так? – рассмеялась я.

– Я не должен был судить человека, даже не зная его. Я не должен был…

– Даже приближаться ко мне, потому что я замужем и у меня дети? – Я вдруг как-то резко снова стала серьезной. Капелин отвернулся, потом кивнул.

– И приезжать сюда я не должен был, и звонить тебе не должен был.

– Но ты здесь, – сказала я. – Почему?

– Я не такой человек, понимаешь? – зло крикнул он. – Я никогда никого не уводил из семьи, я вообще ненавижу такие истории и презираю таких людей, понимаешь? Это просто какое-то свинство с моей стороны. Я не знаю, почему я здесь. Какое-то глупое чувство, будто мы о чем-то не договорили с тобой.

– Недоработанный гештальт, – пробормотала я.

– Что? – Капелин смотрел на меня без тени понимания. Конечно, он же физик, он же не психолог, откуда ему даже слова-то такие знать. Я улыбнулась.

– Ты почему без шапки? – спросила я. – Сам же мне говорил, что мозги – это важно, а свои простужаешь. Твои мозги – это же твой рабочий инструмент, так, да? А ты их морозишь.

– Лиза! – взмолился он. Тогда я подошла к нему ближе, поправила сбившийся воротник куртки, а затем взялась за него двумя руками и подтянула Капелина к себе.

– Ну, ты и длиннющий, – пробормотала я и на секунду замерла, поймав его изумленный взгляд. Ничего, ровным счетом ничего ты обо мне не знаешь, Герман Капелин. Я прикоснулась своими губами к его губам, и в первую секунду он даже не поверил, что я это сделала. Он стоял не шевелясь, не отвечая, но и не отстраняясь, словно пытался убедиться, что это не шутка и я не случайно поцеловала его, поправляя ему воротник. Я закрыла глаза и вдохнула его запах, незнакомый, пока еще совсем чужой, приятный, чем-то напоминающий о французских кофейнях. Его губы были жесткими, обветренными, теплыми. Его щеки были ледяными, колючими. Потом я открыла глаза и отстранилась.

– Тебя просто невозможно понять, – сказал Капелин.

– Да, да, – кинула я, скользя взглядом по его губам.

– Ты невыносима, – повторил он перед тем, как прижать меня к себе. Он поцеловал меня так, что мне стало больно, и ранка на губе снова засаднила. Наплевать. Я целовалась, и смеялась, и просила его не останавливаться – ни за что, никогда. Но это было невозможно, к сожалению. Во всем виновата московская погода, слишком холодно для бесконечных поцелуев. Капелин оторвал себя от меня – явно с большим трудом – и заглянул мне в глаза.

– Что мне с тобой делать, Лиза, а?

– Отвези меня к сестре, пожалуйста, – попросила я. Тогда он кивнул и, не задавая никаких вопросов, помог мне сесть в машину. Уже в салоне я вдруг спросила Германа, любит ли он котов.

– Ты это так шутишь или что?

– Нет, я вполне серьезно, – покачала головой я. Тогда Герман подумал и вдруг фыркнул, махнув рукой в воздухе.

– Любишь – не любишь! С котами вообще-то не так все просто. Тут ведь что главное, чтобы коты тебя полюбили. Потому что тут ведь на самом деле именно коты все и решают. У меня в детстве был кот, так он людей насквозь видел. К хорошему человеку он на колени прыгал, у плохого и колбасы не брал. Коты – они высшая раса.

– В точку, – кивнула я и переключила радиостанцию на магнитоле, точь в точь как это обычно делала Фаина.

Через несколько минут мы заходили в квартиру к сестре. Та выбежала к нам в наскоро наброшенном халате. Конечно, она перепугалась, она, как и я, давно уже ожидала от жизни любого кошмара. За окнами еще даже не начало светлеть, и теплый свет от настенного светильника делал нас всех чуточку краше, чем мы есть на самом деле. Игорь Апрель, неожиданно молодой в белоснежной майке и шортах в крупную клетку, босой, невозмутимый, как всегда, пожал Капелину руку, а потом поставил чайник и принялся стряпать какие-то бутерброды, словно в этом не было совершенно ничего ненормального – в моем визите к ним домой в такое время.

На подоконнике в кухне стояло несколько горшков с цветами. Я увидела их и вздрогнула, вспомнив разом, зачем я здесь. Зеленые, полные жизни, ухоженные растения – Фая говорила, что Игорь забрал некоторые цветы из офиса, «потому что им там было чего-то как-то плохо». Иногда, когда Игорь был занят, Фаина сама их поливала – по его просьбе.

– Ничего не хочешь пояснить? – спросила меня сестра, затащив в коридор. Она ткнула меня пальцем в бок. – Ну, говори!

– Больно же! – ахнула я.

– Гера Капелин? В четыре часа утра? Серьезно?

– По-моему, самое время, – ответила я.

– Где ты вообще его взяла? Ты никогда не перестанешь меня удивлять, сестрица!

– Очень на это надеюсь, – улыбнулась я, а затем сделала то, чего Фаина ожидала от меня меньше всего. Я обняла ее двумя руками и крепко-крепко прижала к себе, наплевав на ее вопли и возражения. И стояла, удерживая ее так близко, что она могла чувствовать биение моего сердца, а я – ее. Ее сердце выпрыгивало из груди.

– Ты только не волнуйся, – попросила я. – Ты только помни, что я рядом, что мы все – рядом, даже когда мы далеко, даже когда мы в Йемене или еще черт-те где. Мы все вместе, и ты почувствуешь это, если закроешь глаза и просто мысленно вспомнишь обо мне.

– Ты сейчас что, делаешь какой-то внеплановый психологический эксперимент надо мной? В режиме реального времени? Эй, сестрица моя, ты меня отпустишь? Нет? Ну ладно, будем так стоять. Но ты помнишь, что я по твоим же психологическим тестам – типичный интроверт недобитый, и для меня любой физический контакт с другим человеком – это всегда пытка. В четыре часа утра особенно. То есть ты осознаешь, что, обнимая меня, ты причиняешь мне нравственные и физические страдания. Прямо как статья из Уголовного кодекса.

– Я все осознаю, – кивнула я. – Ты готова?

– К чему? – спросила Фаина, следуя прямо за мной, след в след. Капелин стоял в дверном проеме, опершись на локоть, а Игорь поставил на стол чашки для чая и вопросительно посмотрел на меня, словно он знал, что я собираюсь сделать и зачем я пришла. И вдруг я поняла, как важно то, что я сейчас собираюсь сказать, и как долго, как бесконечно долго он, Игорь, ждал этого дня. Я кивнула ему и грустно улыбнулась.

– Как всегда – всего лишь сделать шаг в неведомое будущее…