4.1. Вера, религия, культура
4.1.1. Вера как ценность культуры. Культура и религия
Вера, будучи ценностью, – это специфическое отношение людей с окружающим миром, другими людьми, самими собой (как другими) и, наконец, с Богом.
В этом отношении прежде всего содержится убеждение в бытии и значимости кого–либо или чего–либо, в осуществимости, т. е. возможности (или невозможности) чего–либо. Это убеждение основано в большей степени на чувстве (а порой даже на бессознательных импульсах), чем на достоверном знании.
Появление такого убеждения в жизни человечества и каждого человека было и остается крайне важным, так как вера в возможность, осуществимость каких–либо действий и идеалов, реализацию стремлений жизненно необходима. Только непроизвольные, инстинктивные, механические действия не требуют веры, а любое намеренное движение к цели, преодоление препятствий, создание чего–либо нового немыслимо без нее. Так, например, чтобы просто перепрыгнуть через что–то, надо поверить в возможность этого. Вера способствует открытиям, свершениям изобретателя, ученого, художника, политика.
Люди верят в Бога или дьявола, верят ученым и астрологам, верят в идеалы коммунизма или идеи национал–социализма. Вера – очевидная жизненная ценность. Все наше знание о мире во многом основано именно на ней. Мы не проверяем массу сведений, получаемых нами, а доверяем (зачастую напрасно) людям, книгам, средствам массовой информации. Вера в успех способствует нашей активности и побуждает к действию. Вера в судьбу может, напротив, приводить к фаталистической пассивности. Но жить, будучи Фомой неверующим, по меньшей мере, трудно, если вообще возможно. Вера – необходимый момент того, что мы называем цивилизацией и цивилизованностью. А является ли Вера ценностью культуры, и если да, то какая это Вера и во что? На эти вопросы нет однозначных ответов.
Вера бывает ложной, иллюзорной, античеловечной и антикультурной. Бывает вера в превосходство одной расы над другой, в исключительную ценность своей нации или конфессии, в собственную исключительность. Фанатизм, до которого она может доходить, делает ее слепой. Вера как ценность культуры должна быть направлена на обработку, оформление, облагораживание, очеловечивание жизни общества.
Так, культурный потенциал религиозных верований, веры в Бога осмысляется по–разному. Вера как ценность культуры в целостности культуры должна быть органично связана с другими культурными ценностями: Добром, Истиной, Красотой, Свободой. Верой именно такого рода нередко считают религиозную, хотя и не бесспорно.
То, что мы называем религиозной верой, сначала в истории человечества выражало представление о вмешательстве некоторых явлений окружающего мира (живого, одушевленного) в жизнь человеческих сообществ и предполагало возможность использовать природные силы в своих интересах для защиты от нежелательных, опасных в отношении людей действий тех же природных сил.
Позже, когда мир начал «двоиться» (мир земной и мир запредельный), эти представления преобразовались в веру в сущностное для людей значение сил запредельных. Веру в их мощь, в то, что земная жизнь производна и зависима от них, от Неба, от Богов. Отношения этой Веры с культурой, по мере развития понимания того и другого, оцениваются весьма неоднозначно.
Существует атеистическая позиция, согласно которой религия – это мракобесие, «опиум народа», «духовная сивуха», выражение и результат слабости человека, его невежества и бескультурья. Даже если это не воинствующий атеизм (типа ленинского), то все же считается, что культура не нуждается в религиозной вере, что нравственность не только не обосновывается, но и не поддерживается верой, а Бог или не существует вовсе, или это – некая догматизация идеалов, которая не обязательна для разумного, просвещенного, цивилизованного и культурного человека. Б. Рассел, утверждавший, что нормальному культурному современному человеку не нужна вера в Бога, сохранил бы из религии кое–что полезное для введения в рамки поведения людей. Но его рассуждения о религии, лишенной Бога и догм, религии, не основанной на вере, не оставляют ничего религиозного в такой «религии». Неоднократно высказывалось мнение, что возможности и могущество разума человека уменьшаются религиозной верой, а она к тому же и впрямь нередко догматична и фанатична в своих установках, предписаниях и проявлениях. Различные церковные организации много раз пытались так или иначе ограничить духовную и умственную свободу.
Такова одна из крайних позиций, но есть и другая, тоже крайняя позиция. Согласно ей считают, что без веры, и именно без религиозной, нет и не может быть настоящей культуры. Так, И. Ильин писал, что возможна нехристианская культура, но совершенно невозможна культура безбожная:
…Культура творится не сознанием, не рассудком и не произволом, а целостным, длительным и вдохновенным напряжением всего человеческого существа, отыскивающего прекрасную форму для глубокого содержания.
А это возможно, только когда инстинкт человека «приобщен к духовности в порядке любви и веры. Вера есть духовный язык инстинкта». Ж. Маритен отмечал, что культура есть произведение духа и свободы, присоединяющих свое усилие к природному, и «поскольку это развитие не только материально, но и принципиально морально, само собой разумеется, религиозный момент играет здесь главную роль…».
Вера, с этой точки зрения, рассматривается как смыслообразующая ценность, т. е. как то, что придает смысл и непреходящую ценность всему остальному в жизни:
Религия есть, прежде всего, настроение; она дает абсолютную основу для наших идеальных оценок (вернее, есть сама не что иное, как осознанная до конца вера в идеальные ценности), согревает и освещает высшим смыслом всю нашу жизнь.
Тогда вера не обязательно противопоставляется разуму и науке. Макс Планк считал, что религия и естествознание не исключают, а «дополняют и обусловливают друг друга».
Такая религиозная вера существует прежде всего как вера в Бога. Именно Бог выступает как высшая ценность: абсолютная истина, абсолютное добро, абсолютная красота, как смысл человечности и человеческой свободыивтоже время – как ее высший предел. Религия, вера в Бога оказываются при этом выражением живого человеческого чувства, возможности и необходимости единения людей, основанного на идеалах святости, справедливости, любви и милосердия. Только по отношению к Богу являются ценностями все остальные блага жизни и культуры. И если религия окончательно не формализовалась, то Бог, эта сверхценность, не просто абстракция идеалов, а нечто живое, действующее, переживаемое и чаще всего персонифицируемое. Люди могут вступать и вступают с этой сверхценностью в самое непосредственное общение, коллективное и личное, интимное. И поскольку она обычно воплощает в себе (или определяет) все действительные ценности данной культуры, то люди – которые не вечны, не абсолютны ни по отдельности, ни все вместе, со всеми их делами, заботами, ценностями – могут непосредственно взаимодействовать с абсолютными и вечными ценностями: добром, красотой, истиной, справедливостью.
Таким образом, бренность, временность человека и человеческой культуры вроде бы преодолеваются через связь с Богом, которая придает смысл вечного временному, непреходящего – бренному. Религия при таком ее понимании является не просто феноменом культуры, а ее определяющим и смыслообразующим моментом.
Однако это так, только если религия и религиозная вера идеальны. Кроме того, и первая, и вторая крайние позиции оценивают отношение к культуре религии вообще любой религиозной веры. А в мире существовали и существуют весьма разные религиозные верования. Не однозначны и их связи с разными культурами, их место и значение в том, что именуют культурой.
Сторонники первой позиции, атеистической, слишком упрощенно понимают своеобразие религиозной веры, сводя ее к вере в сверхъестественное, громя ее с позиций рационализма и делая упор на антикультурности деятельности тех или иных церковных организаций.
Сторонники второй позиции исходят из идеального представления о религии. Они отбрасывают как несущественное то, что находится в противоречии с ценностными смыслами культуры, причем не столько в самих верованиях, сколько в их интерпретациях и реализации (в той же догматике, сознании и действиях верующих, в их жизни).
По поводу связи религии и культуры, видимо, возможна и третья позиция. Фактически она сводится к тому, что религия может быть по–разному связана с культурой. Культура может реализовываться на религиозной основе, но не на всякой. В то же время существование и реализация культуры возможны и на светской основе.
В любом случае отношения людей, их сообществ к религиозным верованиям различны еще и потому, что сама культура бывает более высокой или более низкой по своему уровню.
Религии вообще – не существует. Исторически возникают и реализуются не только разнообразные религии, но и секты, а также течения внутри каждой из них. Поэтому очень трудно говорить о культурном смысле религии вообще. Проще это сделать применительно к уровням культуры.
На низшем, витальном уровне любая религиозная вера, прежде всего, полезна, удобна и выгодна человеку. Она необходима для комфортной жизни, престижна в его кругу и может способствовать его успеху. Человек будет, скажем, ходить в церковь, молиться, выполнять религиозные обряды и даже вести себя в соответствии с божественными заповедями потому, что ему от этого лучше живется. Лучше в смысле удовлетворения не слишком высоких жизненных потребностей. Но в тех случаях, когда религиозные предписания начнут мешать его делам, комфортной жизни, они легко могут быть отринуты или проигнорированы. Бог, религиозные святыни, заповеди для человека, находящегося на этом уровне культуры, выступают в качестве значимостей в определенных смыслах и до определенного предела. Эти святыни, заповеди, даже Бог не высшие в его иерархии ценностей и не самоценны. Их значимость ограничена полезностью в отношении к утилитарным потребностям. И все, даже самые яркие, проявления религиозности в таком случае обычно внешние и носят формальный характер. И даже спасение собственной души оказывается менее ценным, чем хорошие условия земной жизни.
На уровне самопроявления религиозная вера заключается как раз в ее самоценности. Человек испытывает потребность в Боге, в вере в него безотносительно к жизненным благам. Он искренне верует, Бог для него действительно высшая ценность, а религиозные ценности приоритетны по отношению ко всем другим. Религиозная вера во всех ее проявлениях выступает как нормальное существование. Вера, жизнь в вере ощущаются и осознаются как норма. Религиозные обряды, ритуалы осуществляются в соответствии с этой нормой, заповеди и предписания воспринимаются как обязательные для выполнения, ибо это ведет к спасению души, которое более ценно, чем удовольствия или практический успех. Более того, человек верит в то, что его долг и долг других людей – не только самому глубоко веровать, но и по мере сил содействовать укреплению веры. Такой человек знает, что и для своего, и для всеобщего спасения он должен быть милосердным, проявлять любовь к ближнему, противостоять греху и соблазнам, ведущим к нему. В общем, он стремится жить по–божески, и у него бывают угрызения совести, если он сознает, что согрешил, отклонился от правильного жизненного пути.
На уровне самопроявления, самореализации возможна действительная истовость веры, которая может доходить до фанатизма в отношении как себя, так и других. Вера на этом уровне требует от человека полной отдачи. Конечно, не все верующие этого уровня становятся отшельниками, монахами, святыми или религиозными фанатиками. Но и у обычных, у просто верующих этого уровня культуры нередки проявления религиозной нетерпимости, догматизма. Например, когда высшей ценностью оказывается буква, а не дух Священного Писания, сама заповедь, диктующая норму поведения, а не живой действующий человек. Именно на этом уровне религиозные мораль и искусство считаются более ценными в сравнении с любыми светскими проявлениями нравственной и эстетической культуры. И вообще, для людей этого уровня весь смысл жизни и культуры сосредоточивается в Боге и вере в него, причем, что очень важно, не просто в вере, а в конкретной религии (христианской, исламской или другой).
В таком случае вера как долг, норма, как осознаваемая высшая ценность может входить и входит в противоречие с чувствами, желаниями и стремлениями человека, которые истолковываются другими или им самим как грешные, ведущие к ослаблению веры. И эти желания, стремления, чувства, оказывается, необходимо подавить во имя веры. Точно так же оценивается человеком отношение других людей к Богу и вере. При этом он исходит не из глубины своей души, а из того, что ему диктует религиозная норма, более или менее внутренне принятая им. Всякое отступление от нормы или расхождение с ней ощущается как конфликт, который необходимо разрешить в ее пользу, иначе слабеет и теряется вера, разрушаются ценности – святыни и душа оказывается в смятении. Преодолевать такие конфликты помогают ритуалы и традиции. Атмосферу нормы, долженствования, устойчивость верований укрепляют существующие религиозные организации. Человека стараются не оставлять один на один с Богом.
Значение внешних религиозных форм, традиций и ритуалов в этом смысле огромно. Правда, эта же внешность ведет к возможности лишения веры ее содержания, к ее массовой ритуализации, формализации и рационализации. Но в то же время внешность форм ограждает от опасности чрезмерной индивидуализации веры, от искажений и отступлений от нее и, в конце концов, от ее исчезновения.
На высшем уровне культуры, уровне духовной элиты, религиозная вера как раз индивидуализирована, содержательна и духовно высока. Бог на этом уровне – это идеал и самая высокая доминантная ценность человека. Вера выявляется прежде всего как чувство осмысленности жизни, ее продолженности в вечность. Речь идет об осмысленности жизни вообще и собственной жизни, направленной к Богу, в частности. Направленной не потому, что так удобно человеку, не потому, что такова норма его бытия, а потому, что таково его искреннее желание и внутреннее стремление. И эта направленность к Богу не абстрактна. Для христианина, например, она выражена в любви к людям. Идеал веры на высшем уровне культуры воплощен в образе Иисуса Христа, Богочеловека. Высококультурный христианин должен быть подобен Иисусу, для которого не было ни эллина, ни иудея, а были люди, для которого человек был дороже всякого ритуала и буквы закона (не человек для субботы, а суббота для человека), который учил тому, что Бог есть Любовь, который проповедовал терпимость, кротость (но не слабость!), человечность и милосердие. Это должно быть истинное милосердие, не исполнение христианского долга, а желание, веление сердца. Милосердие не ради собственного спасения, а из любви к ближнему (даже если он враг твой). В образе Христа явлена нравственность, в которой главное не нормативная сторона (хотя и она есть), а совесть, нравственное чувство, обращенное вовнутрь, не позволяющее судить других прежде, чем осудишь самого себя: «Что ты смотришь на сучёк в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?» (Лк. 6:41).
Если человек выходит на уровень религиозной культуры, близкий к высшему, то он не оказывается в противоречии с культурой светской (высшего уровня), с нравственной и эстетической культурой, так как в полноценной религиозной культуре важны не формальные моменты ритуала, текста и веры, а реальная очеловеченность жизни, чувств, намерений и действий человека. В таком случае неверующий тоже может жить по–божески, не думая об этом, не зная и не ощущая этого.
Для высшего уровня религиозной культуры характерна внутренняя устремленность человека к единению с Богом, слиянию с ним. Но, во–первых, такого уровня достигают немногие. Во–вторых, и они сталкиваются со сложными, а порой и трагичными проблемами. Люди, способные приблизиться к такому уровню культуры, часто вступают в противоречие с официальной религиозностью, церковью и религиозной традицией. Их вера оказывается слишком индивидуализированной, не укладывающейся в привычные рамки. А это всегда вызывает у окружающих опасение и нередко трактуется как гордыня и ересь. Человек высшего уровня культуры остается как бы один на один с Богом, без посредников–священнослужителей. Но стремление слиться с Богом и жить по–божески в небожеском мире и в одиночку – трагично во всех отношениях. Очень остро это чувствовали датский мистик XIX в. Серен Кьеркегор, а позже, в ХХ в., немецкий философ Мартин Хайдеггер. Невозможность слиться с Богом, жить в земном мире по истине другого, запредельного мира приводит к порывам отчаяния, к глубокой, хотя и мудрой скорби. Неприятие рационального рассудочного отношения к Богу (христианства профессоров, как это назвал Кьеркегор) усиливает моменты иррационализации и мистизации веры. Конечно, дерационализированная вера – вбольшей мере вера. Но в иррациональности и мистичности человек с его разумом и логикой начинает теряться. И, что еще важнее, у него остается только одна возможность общения с другими верующими и с Богом – мистическая связь, суть и действие которой невыразимы в обычной логике слов и понятий, находясь за гранью ясных ощущений. Но жизнь духа не состоит лишь из неясного, а поведение и поступки конкретны и только странным образом соотносятся с внутренним состоянием человека. Всякая форма религиозности расплывается и утрачивается. И в формальном плане в религии остается мало религиозного. Но форма ведь не бессодержательна, не бессмысленна. Религиозность, утрачивая форму, утрачивает и содержание, как–то сливается со светской всечеловечностью. Бог выступает как идеальное выражение общечеловеческих Добра, Красоты, Истины в их внутренней самоценности для человека. Бог оказывается как бы внутри, и уже не сам ли человек оказывается Богом? Или отношения с Богом оказываются невозможными в силу того, что он – непостижим, непредсказуем, недоступен. И «мыслящему тростнику» (Б. Паскаль) остается только склониться перед его неизвестной волей. И непонятно, имеет ли Бог отношение к человечности, к человеческим ценностям и смыслам. Тогда намечается переход к слепой вере, которая якобы сама по себе есть свет для избранных, для тех, кого Бог сподобил. Но что же остается другим людям?
При любом из вышеотмеченных «или» религия становится все менее конкретной: менее – христианством, менее – исламом и т. д., а более – верой в Бога (или нечто высшее) вообще. В мире уже давно появилась тяга к этому. В ХХ в. она выразилась в экуменическом движении, цель которого – единение разных церквей: «Мы уверены, что экуменическое движение, хотя и христианское по происхождению, должно стать движением всех религий в стремлении к единению». В цитируемой книге приводится заявление Свами Вивекананды:
Мы, индуисты, не просто терпим, мы отождествляем себя с любой религией: молясь в мечети – с мусульманами, поклоняясь огню – с зороастрийцем и преклоняя колени перед крестом – с христианином.
Но вся эта книга представляет экуменическое движение как очевидную и опасную ересь. Ревностные католики, православные и мусульмане считают экуменические идеи ложными и вредоносными. Пока что различия религий и особенности каждой из них представляются принципиальными для верующих. Возникала и существует не религия вообще, а определенные верования. Они, так или иначе, соотносятся с конкретными культурами, выражая, а в чем–то и порождая, как их особенности, так и особенности культуры в целом.
4.1.2. Религиозные верования в процессах становления цивилизации и культуры
В древнейшую эпоху, когда человеческий род еще формировался, уже существовали некие предметы, тотемы, фетиши, талисманы, обереги, амулеты и т. д. Их трудно назвать божествами в более поздних смыслах, но они были значимы для жизни людей ничуть не меньше и являлись предметами веры и поклонения, хотя и не безусловного. К ним относились любые объекты окружающей среды, наделенные особым умением воздействовать на человека, его жизнь и действия. Это могли быть священные животные, растения или духи, как добрые, так и способные причинить вред, в том числе и духи предков.
Возникновение веры в так называемые «потусторонние», сверхъестественные силы позже нередко пытались объяснить слабостью и страхом человека перед силами природы, его зависимостью от них и невежеством. Что–то от истины в объяснениях такого рода есть, но именно «что–то» – и не более. Дело в том, что первичные верования вовсе не были верой в потустороннее и сверхъестественное. Древнейший человек характеризовался очень слабой выделенностью из природы и противопоставленностью ей. Фундаментальное различие в отношении современного и древнего человека к окружающему миру состоит в том, что для современного человека мир явлений (именно окружающий!) есть в первую очередь «Оно», а для примитивного, древнего человека он есть «Ты». Современный человек различает мир одушевленный и неодушевленный, а для древнего неодушевленного мира не существовало. Жизнь была везде: в человеке, звере, растении, камне, ударе грома, блеске молнии, шуме ветра. «Оно» может рассматриваться как элемент, часть группы, ряда предметов или событий. И тогда предметы и события могут восприниматься в качестве схожих и управляемых общими или особыми закономерностями, которые делают поведение объектов предсказуемым (одинаковые удары грома и вспышки молний). А вот «Ты» – уникально, имеет непредсказуемо личностный характер. «Ты» проявляет себя, свою волю и вовлекает все существо человека в двусторонние отношения. Например, туземец готов укусить камень, о который споткнулся, стрелу, которая его ранила. Различия между живым и мертвым, действительным и иллюзорным, между обычными впечатлениями и снами, галлюцинациями почти незначительны. Все живет, действует и имеет самостоятельное конкретное существование.
Поэтому человек верит не в сверхъестественное, а во вполне реальное вмешательство разнообразного «Ты» в его жизнь: священные предметы (а также божки и духи древности) – это существа, находящиеся рядом с человеком, с которыми он органично связан и имеет довольно свойские отношения (может и обругать, и высечь, и отбросить). Есть, конечно, и страх, и опасение, но есть и другое: попытки разнообразно использовать в своих интересах волю и характер этих существ (через магию, колдовство, ритуал и т. д.). Как пишет Ф. Кликс, «в колдовстве будущее событие даже не предсказывается, а вынуждается: жертва умиротворяет сердитых богов, и потому они «посылают дождь или удачу на охоте».
Родоплеменная организация жизни людей постепенно, по мере своего развития, несколько изменила характер верований. Возникли устойчивые культы и ритуалы. Причем при их закреплении укреплялись и отличия в культах и ритуалах одних групп людей от других. Развитие веры в единых для рода или племени животных либо растительных предков, с одной стороны, отразило возникшую социальную организацию, а с другой – само явилось социально организующим и цивилизующим моментом. То же можно сказать и о культе вождей, и о выделении жрецов (шаманов, колдунов), как особых людей, общающихся с предками и духами. Шло постепенное относительное отделение мира людей от окружающего мира, а также от мира других людей. Появились представления о своих и чужих предках, божках, духах, их возможных столкновениях, большем или меньшем их могуществе.
Все вышеуказанные моменты дополнились и углубились при становлении древних государственных цивилизаций. Отделенность конкретного социума от остального мира закреплялась и закрепляла этносы при их формировании. Люди создавали свой особый (в чем–то уже искусственный) внешний мир и начинали осознавать свою выделенность из природы и отделенность от других людей. Например, древние египтяне преобразовали, окультурили долину Нила и уже различали, с одной стороны, «людей», а с другой – не только животный и растительный мир, но и ливийцев, азиатов, африканцев. Люди отличались и от богов, так как людьми считались те, кто жил в Египте, одевался и вел себя по–египетски.
В то же время долго оставалось представление о том, что люди, боги и другие элементы Вселенной – единосущностны. Например, небо могло мыслиться как корова или как женщина, а Бог мог предстать в виде сокола или крокодила. Все явления природы были разными, но имели как бы одну основу и могли переходить из одного состояния в другое. Мерки человеческого поведения, в свою очередь, становились точкой отсчета для понимания внечеловеческих явлений лишь потому, что они были известнее, ближе и понятнее. Поэтому и боги вели себя, как люди, бывая то благосклонными, то враждебными, то равнодушными.
Такого рода религиозные верования развивались повсеместно, как элементы всех древних цивилизаций. Но были ли сами эти верования цивилизующими? Видимо, да. Ведь они были своеобразным выражением использования, осмысления и освоения человеком природы, моментом регуляции отношений с ней и вообще появления человеческого в отличие от природного. Верования помогали жить людям, свободным от инстинктивных программ поведения, взаимодействовать с окружающей средой и упорядочивать отношения между людьми внутри сообществ. Верования задевали ориентиры поведения и, оформляясь в культы, становясь ритуалами и традициями, формировали жизнь сообщества и существование индивида в нем – жизнь уже в отстраненности от мира как «Ты», которое преобразовывалось в мир как «Оно».
Таким образом, верования стали элементом устойчивости человеческих отношений с миром и формами (ритуальными, церемониальными, культовыми) цивилизованной жизни, отличной от животно–растительного существования и еще более от первобытно–дикого. И в этом смысле процессы цивилизации и окультуривания жизни совпадали, т. е. верования были моментом становления и цивилизации, и культуры. Это очевидно, если иметь в виду витальный уровень культуры и появление в жизни людей религиозных ценностей как значимостей, т. е. того, что почитается (как кажется), обеспечивает успех в деятельности и поддерживает саму человеческую жизнь.
Почти совпадали в своем становлении цивилизация и культура (применительно к верованиям) и в том, что касалось специализированного уровня (уровня самопроявления) культуры и ее ценностей как норм бытия. Уже в доцивилизованные периоды уровень самопроявления, специализированный уровень культуры в сфере верований проявлялся в деятельности шаманов, колдунов, а отчасти и родоплеменных старейшин, вождей. Позже, в древних цивилизациях, то же самое было реализовано более системно в профессиональном статусе жрецов, служителей храмовых культов. Появляются люди и организации – посредники между религиозными ценностями и другими людьми (земледельцами, скотоводами, воинами). Отношения с религиозными ценностями, значимостями закрепляются в традициях, нормах поведения, особых формах бытия. Верования действуют через исполнение предписанного, должного, через соблюдение норм, следование традиции, совершение ритуалов, проведение церемоний, исполнение обрядов. Посредники–священнослужители лучше, чем другие, знают необходимые формы проявления верований, обеспечивают практическую сторону их реализации, трактуют их смысл. Для остальных культ и религиозные предписания выступают как должное, т. е. то, что должно выполняться, чему должно соответствовать поведение, чем должно определяться отношение к миру, другим людям и божествам. В этом смысле религиозные формы существования выполняют цивилизующую роль, упорядочивая жизнь.
Высший же уровень культуры, т. е. собственно культура (в том понимании, о котором шла речь выше), даже в древних цивилизациях, не говоря уже о более ранних периодах, не сразу становится возможным. Ведь выход на этот уровень, во–первых, предполагает появление ценностей, не замкнутых на полезности, практически не сводимых к норме и должному, но тем не менее выражающих страстные желания, стремления и идеалы отдельного человека. Во–вторых, уровень полноценной культуры предполагает наличие высокой (не утилитарной) ценности отдельного человека в обществе, в котором он мог бы выступать в качестве высшей ценности для другого. В древних цивилизациях то и другое возможно в периоды их расцвета, для избранных, для отдельных представителей высших слоев и каст и, в большей мере, не в отношении к другим конкретным людям, а в идеальных представлениях о богах или полубожественных существах, в которых воплощаются высшие человеческие ценности, такие как Истина, Добро, Справедливость, Красота и т. д. Языческие боги обычно похожи на идеальных людей, и поэтому языческие верования могли в принципе быть выражением высокой степени облагораживания жизни, высокого уровня культуры.
Все развитые так называемые языческие верования по–разному, но содержали в себе элементы предельного очеловечивания и одухотворения природного (сил природы, действующих на людей и как люди). С одной стороны, это идеальное содержание возникло как отражение совершенствования человеческой жизни, а с другой – проявившись, стало действовать на жизнь и людей, которые, оказывается, могут жить и вести себя не как животные, а как боги.
Но языческие верования, даже самые прекрасные (типа греческой олимпийской религии), в целом были неустойчивы в отношении очеловечивания людей. Дело не в том, что они сохраняли возможность человеческих жертвоприношений, не в грозности, неумолимости и порой жестокости многих языческих божеств, просто в них не было устойчивых представлений об идеальной жизни, прежде всего, как о духовной. Не было акцента на необходимости именно духовного совершенствования человека в земной жизни. Древнеязыческие религиозные верования все же были ориентированы на прагматичное бытие. Человеку диктовалось: поступай так, чтобы не разгневались боги, и ты обретешь помощь в конкретных делах и блаженство за гробом, улучшенное подобие земного существования. Земные заслуги и грехи каждого иногда считались важными, поведение (в том числе и отношение к другим людям) оказывалось значимым. Но при оценке земных деяний доминировала количественная сторона. И даже если при их взвешивании преобладали благие поступки и намерения, это не означало, что человек духовно преобразится. Он будет вознагражден, но не спасен. О спасении души верующего, а тем более всех верующих, не было и речи, так же как и о духовном единении людей в этом или ином мире. В языческих верованиях не было заложено представлений о смысле человеческой жизни, как приобщенной к вечному духовному бытию.
В языческих верованиях было не развито самое существенное, что в дальнейшем по–разному проявилось в так называемых мировых религиях, хотя в язычестве и можно увидеть подступы к этому. Речь идет о ценности духовного состояния и развития человека, которая связана с единой сверхценностью, единым Богом. Монотеизм, т. е. религии, основанные на вере в единого Бога, появляется в истории человечества вслед за политеизмом, т. е. многобожием. В разных регионах земли развиваются разные варианты монотеистических верований. В некоторых из этих религий утверждается возможность обретения человеком блаженного состояния, приобщения его к вечности, к истинной жизни. При этом земное существование человека видится как некий переходный момент, значимость которого оценена по–разному в каждой из них.
К сожалению, в этой книге мы не сможем рассмотреть особенности и своеобразие культурных смыслов каждой из так называемых мировых религий. Хотя понятно, что буддизм, ислам, христианство и все остальные религии имеют культурное своеобразие и особые отношения с самой культурой.
Например, культурная специфика христианства связана с верой в Иисуса Христа как Богочеловека, Спасителя.
Христианский Бог – единый, всемогущий, всеблагой – дает надежду на спасение любому человеку: униженному, бедному, несчастному, знатному, могущественному – и не только праведнику, но и грешнику. Условие одно: вера в Христа Спасителя, а для согрешившего – искреннее раскаяние. Иисус Христос – не просто творец и владыка всего, отдаленный от людей, но Бог, ставший Богочеловеком, пострадавший за грешных людей, своей болью и смертью спасающий каждого. Всем страждущим он дает надежду и утешение. Каждая душа общается с Богом через веру, посредством молитвы. Ивтожевремя жизни людей придается всеобщий смысл. Земная жизнь становится моментом небесной истории, вечного существования. Души людей обретают бессмертие, которое зависит от отношений людей, поскольку спасение души обеспечивается не только через внутреннюю веру, молитву, но и через действенное отношение человека к другим людям, через его поведение.
Христианством утверждаются всеобщие нормы нравственности, которые надо соблюдать. И если в Моисеевых ветхозаветных заповедях они в основном имеют запретительный характер (не убивай, не прелюбодействуй, не кради и т. д.), то в Новом Завете они дополняются. Человеку предписывается: не творить зла и не противиться злу силой, любить даже врагов, прощать, не судить других людей, творить милостыню, быть милосердным и вообще стремиться быть совершенным, как совершенен Отец Небесный.
В христианском мировоззрении укрепилось убеждение, что Бог будет судить о человеке по его делам. Зло будет наказано и за него воздастся, а добро будет оценено. Даже если и были отступления от идеала христианского поведения, искупление всегда возможно, можно заслужить прощение, если не на земле, то на Небе. Промысел Божий существует для всех людей, но каждый отдельный человек имеет возможность выбрать свой путь (путь греха или спасения).
Не только христианство, но и вообще мировые религии в земной жизни (условиях социального неравенства, физического, экономического и духовного рабства) утверждают ценность свободы духа. Однако религиозные организации в разные исторические периоды нередко преуспевали в попытках «консервации духа» вместо его развития.
При этом каждая из конфессий, даже внутри одной религии осознает особенности своей религиозной культуры. В частности, это касается православия.
Единый в своем истоке христианский мир исторически разделился на два: западно–и восточно–христианский. Это разделение было неизбежным вследствие различных ментальных основ, ибо «Рим никогда не понимал Востока» (православного Востока. —Г.С.). Глава современной школы Анналов Жак Ле Гофф пишет, что отделение двух частей Римской империи уже с IV в. «превратилось в пропасть». Греки и эллинизированные народы в соответствии со своим национальным характером поняли христианство как указанный свыше путь к спасению личности и ее совершенствованию во Христе. Римляне и романизированные народы поняли христианство как совершенную программу общественного устройства, которая, будучи осуществленной на земле, непременно ведет к Спасению. Русские, возможно, благодаря своему сердечно–созерцательному настрою душ обратились к Православию «греков» (так на Руси именовали византийцев), восприняв Православие прежде всего как Красоту («Бог есть Красота, Сверхкрасота, Все–красота…» <св. Дионисий Ареопагит>) и ориентируясь при этом на вершинные образцы аскетической дисциплины. Высокая аскетическая практика преображения «внутреннего человека» была в Древней Руси воспринята и реализована как норма.
Счастливая судьба была в том, что молодое Киевское государство с самого начала своей христианской жизни получило в наследство от Византии все самое духовно насыщенное, что она могла дать… Мы имеем в виду выбранную духовную ориентацию – на максимальные, а не на средние духовные ценности (курсив мой. – Г. С.).
Подчеркнем, что данный феномен предопределил сугубо древнерусские, «чистые» проявления православной культуры. Например, знаменный распев, пятиярусный иконостас, «Троица» св. Андрея Рублева, луковичная архитектура. Именно в этих явлениях в совершенстве воплотился духовно–нравственный архетип русской культуры. Один из классиков метафизического персонализма П. Е. Астафьев пишет:
Глубоко, по самому существу своему религиозный, наш народный дух не может считать религиозную задачу земной задачей, выполняемой устроением какой бы то ни было организации людей, властей и народов на земле, и вовсе не в таком устроении «царства Божия на земле» видит осуществление правды Божией, «ибо он помнит, что «царство Божие» в нас самих, а не вне нас.
Мыслитель подчеркивает: основной мотив нашей народности – «душа человеческая всего дороже…».
Вместе с тем культура православной цивилизации была ориентирована на принцип синергийности, т. е. стремление к соединению с Богом не в Его трансцендентной, непознаваемой сущности, а в Его проявлениях (энергиях – благодати, силе, любви, мудрости и т. д.), соединению, в результате которого в здешнем мире достигается преображение тленного в нетленное. Западный путь развития культуры, главное в котором – самоценность человеческой личности, вел к расширению пропасти между Богом и человеком, формированию самосознания человека как властелина земли, обустраивающего ее уже «по собственному образу, подобию».
Л. А. Тихомиров, осуществив обширный анализ истории человеческой мысли и духовных исканий в труде «Религиозно–философские основы истории», показал, что в их основе лежат два краеугольных камня: идея личного Бога–Творца и идея самосущной природы. Соответственно, эти начала порождают и два противоположных устремления – искание царства Божия и созидание царства человеческого. Христианство учит видеть прогресс в нравственном совершенствовании человека и духовном преображении мира, в то время как попытки переустроить мир по рациональным критериям земного благополучия не имеют сами по себе положительного смысла. В мире идет постоянная борьба добра и зла, которая движет человечество не к Богу, а к безрелигиозному всесмешению, одномерному миру.
Запад и Россия по–разному относятся к преодолению искушения хлебом и властью и заповедям Блаженства.
«Христианские критерии убеждают нас, – пишет Н. А. Нарочницкая, – православная Россия не часть постренессансной западноевропейской цивилизации, выросшей на рационалистической философии Декарта, идейном багаже французской революции и протестантской этике мотивации к труду и богатству».
Вместе с тем Европа имеет общий фундамент культуры и истории – христианство.
Подлинное единство, которое может принести подъем и самостоятельность Европе, – в признании вселенской равноценности наших опытов.
Будущее – в конструктивном соединении исторического наследия и творчества всех этнических, конфессиональных и культурных составляющих Европы: германской, романской, славянской, Европы латинской и Европы православной. Поэтому «русский вызов» – это не вызов, это «призыв». А будущее России – это будущее Европы.
В целом и этот призыв православия, и призывы разных религиозных конфессий актуальны и гуманистичны. Другое дело, как они реализовались прежде и реализуются сейчас.
4.1.3. Религия в культуре современности
В земной жизни, в условиях физического и социального неравенства мировые религии утверждают, что все люди исходно равны, что у каждого есть возможность иной, более совершенной жизни. В условиях причинно–следственных и социальных зависимостей и буддизм, и ислам, и христианство по–разному провозглашают и отстаивают свободу духа. Свобода эта – не своеволие, не произвол индивида. Она гарантируется и ограничивается Богом, для которого (в исламе и христианстве, например) все возможно и вера в которого дает все степени позитивной свободы.
В мире раздоров и эгоизма мировые религии вроде бы содействуют духовному единению людей (одной веры). В бесчеловечном мире религиозные представления содержат в себе призыв и требование быть человечными, совестливыми и ответственными, терпимыми и милосердными. И, что особенно важно, религиозная вера упрощает для человека решение мучительной проблемы смысла жизни. Отдельная жизнь, ощущаемая как момент вечной жизни, становится исходно и очевидно осмысленной.
И поскольку вера в Бога (по крайней мере в мировых религиях) видится в качестве осмысляющей, облагораживающей, одухотворяющей силы, то кажется очевидным, что религия не просто феномен культуры, а необходимый элемент ее высшего уровня.
Эта очевидность – только следствие того, что религия рассматривается в качестве идеала, при отбрасывании всех внутрирелигиозных противоречий, при забвении того, как каждая из религий реализуется в неидеальном мире, при отвлечении от вопросов об основании веры и о различиях между религией как идеальной верой и религией как верой социально–организованной и оформленной в конкретной церкви, в конкретных культах, в окостеневающих формах, в попытках подавления духа.
Неоднозначность оценок религии как явления культуры на сегодняшний день очевидна. Дело в том, что в XIX–XX вв. ярко проявилась позиция человека, которому Бог уже не нужен, а нужна какая–то совершенно абстрактная религия, в которой Бог выступает выражением всечеловеческого единения и всеобщей любви, но по сути лишен всех атрибутов божественности. Мировые религии, особенно христианство, давно обросли спекулятивными философскими и теологическими построениями. Обожествленный разум человека как бы исчерпал веру в конкретного Бога. Ценность религиозной веры в наш век безудержного научно–технического и промышленного прогресса кажется по меньшей мере сомнительной. Б. Рассел, например, считал, что движение за реформацию церкви содействовало освобождению человека, в то время как М. Лютер писал о Копернике следующее:
Люди слушают новомодного астролога, который тщится доказать, что вращается Земля, а не небесная твердь, Солнце и Луна… Этот дурак хочет перевернуть всю астрономию, но Священное Писание говорит, что Иисус повелел остановиться Солнцу, а не Земле.
Вера в Бога, как считал Рассел, не дает человеку видеть мир таким, каков он есть, и не бояться его. А в идеале (по Расселу) «хорошему миру нужны бесстрашный взгляд и свободный разум». Правда, ученый хотел бы сохранить проповедуемые христианством поклонение, смирение и любовь, но не страх, не суеверия и не догмы:
Дело первостепенной важности – сохранение религии, не зависящей от догм, принять которые не позволяет нам интеллектуальная честность.
Однако возникает вопрос, что в такой религии остается религиозного? В ХХ в. для многих из тех, кто хотел бы сохранить религию, возродить религиозность, божество как бы устраняется или становится просто безличным воплощением высших духовных ценностей, необходимых для обеспечения гармонии в обществе.
С точки зрения З. Фрейда, например, вера в Бога – это иллюзия, а религия – коллективный невроз. Фрейд заявил, что у разума нет высших инстанций и что воспитывать надо не веру, а чувство реальности.
Один из его последователей, Э. Фромм, считал, что ученый защищал нравственное ядро религии от нее самой (от веры в Бога). Он писал:
Многие проповедники веры в Бога являются по своей человеческой установке идолопоклонниками или лишены веры, в то время как некоторые наиболее пылкие «атеисты», посвятив свои жизни благу человечества, делам братства и любви, обнаруживают веру и глубокую религиозность.
Но что же за религиозность без Бога?
Во всяком случае, очевидно, что мыслителями ХХ в. был произнесен приговор традиционной религии. Но он был объявлен и традиционной культуре в целом, старой морали и прежним эстетическим представлениям, поскольку содержал в себе призыв к поискам новых ценностей (и обновлению старых, если возможно), для того чтобы спасти чрезмерно рационализованную и оскопленную потребительством (сведенную к низшему уровню) культуру.
При этом понимание религии то вроде бы кардинально изменяется, и она начинает описываться как «осознанная до конца вера в идеальные ценности» (С. Франк), и тогда она фактически отождествляется со светской культурой на ее высшем уровне;то утверждается, что в наше время вся человеческая культура должна служить задаче строительства дома Божьего. Но и в том и в другом случае сохранение человеческой культуры, ее смысл, ее развитие ставятся в зависимость от веры.
Современный человек иногда подталкивается к мысли, что человечество теряет культуру, утрачивая религиозную веру. И речь идет все же о вере в Бога, без которого религия не может быть религией. До сих пор многим кажется, что для человека неизбежен выбор между тем, что Бог есть, и тем, что его нет. Выбравший первое, по мнению Б. Паскаля, почти ничего не теряет в случае, если выбор ошибочен. Зато он может многое обрести, в том числе и вечное блаженство, если выбор оказался верным и Бог есть. Выбравший второе рискует потерять все, кроме некоторых весьма сомнительных благ земной жизни, в том случае, если Бог все–таки есть. Если Бога нет, то он и при этом ничего не обретает. А не выбирать, как считал Паскаль, нельзя. Выбор делается, хотим мы этого или нет. И должен делаться в пользу веры.
Паскаль в своем рассуждении был вроде бы убедителен. Недаром его мысли снова стали интересными для людей ХХ в., так как это век массового сомнения в ценностях, заложенных традиционной культурой. Речь идет не о прямом атеизме, хотя он и распространен, а о подрыве веры в единого Бога, единые ценности (Добра, Красоты, Любви), единый спасительный Разум (в науку, технику, в идеал человеческого общества, понимаемый, скажем, как коммунизм).
Древние цивилизации имели иной, более чувственно–конкретный характер ценностей, в том числе высших. Но постепенно, к ХХ в., была достигнута высокая степень абстракции ценностей жизни, определяющих ее смысл: абстракции Бога (будь то Христос, Будда или Аллах), абстракции идеального типа общества (будь это коммунизм или Всеединство В. Соловьева), абстракции идеального Человека (или группы, слоя, класса). И именно в этот исторический момент появилось странное представление о том, что Бог умер. Ф. Ницше, ярче всех выразивший эту странность, видимо, оказался прав даже больше, чем сам предполагал. Абстрактные боги и абстрактные вечные ценности агонизируют на протяжении всего ХХ в., поскольку там, где обозначалось высшее Добро, оказывалось и высшее Зло, и оно воплощалось в жизни гораздо конкретнее, чем Добро. Там, где Любовь, там и Ненависть, где Красота – Уродство, где Разум, там и непроходимая Глупость, где Бог, там и Дьявол.
Дело в том, что вера в Бога, Добро, Любовь, Красоту и Свободу есть всегда чья–то вера. Каждый человек (или каждый конкретный социум) знает и ценит своего Бога, свое Добро, свою Красоту, свою Свободу. И чем сильнее эта вера, тем она обычно и нетерпимее. Чем больше человек находится в оппозиции к другой вере и к неверию, тем требовательнее его вера, тем больше он может превращать ценности своей веры в их противоположность для других. И тогда моя свобода то и дело оборачивается чьим–то рабством, мое Добро – Злом для кого–то. И если бы только в мыслях и чувствах, но ведь и в действиях.
Выбор, о котором писал Паскаль, не так прост. Это выбор не просто между верой и неверием в Бога, а между их конкретностями. Опасна не только активная страстная вера, но и активное страстное неверие. Как показывает история, крайности религиозной и антирелигиозной установок стоят друг друга. И в истории России, наряду с утверждением православия и его ценностей, развивалось сектантство, обнаружился и утвердился раскол, широко проявилось презрение к официальной церкви, зрело тяготение к неофициальным ценностям. В Советском Союзе, возникшем после революции в России, утверждение официального атеизма, видимый отказ от всех форм религии, притеснение верующих сочетались со стремлением внедрить веру в новые абсолютные ценности. На место слепой веры в божественное откровение ставилась слепая вера в марксистское учение. На место ожидания Царства Божьего – ожидание пришествия коммунизма. Но несоответствие реальной жизни ценностям, утверждавшимся религией или официальной идеологией, вело к фактическому разрушению веры и в дореволюционный, и в послереволюционный период.
Сейчас, когда в нашей стране на всех уровнях происходит отказ от зачастую фальшивых безрелигиозных идеалов, наблюдается движение к возрождению религиозной веры и ее ценностей. И такое возрождение начало казаться чуть ли не панацеей от массового нравственного оскудения. И вот уже появились первые признаки активного насаждения религиозности. Например, настораживает то, что сначала в некоторых школах ввели Закон Божий в качестве пока необязательного предмета, затем всерьез стали обсуждать якобы необходимость придания православию статуса государственной религии. Так же настораживают попытки (в том числе и через средства массовой информации) установить тесную связь религии и нравственности как прямую зависимость, в том смысле, что именно религиозность влияет на нравственность и только положительно, а отказ от веры в Бога якобы неизбежно ведет к безнравственности. Если это так, то выбор между верой и неверием должен быть сделан обязательно и, конечно в пользу веры в Бога.
Но, во–первых, вера в Бога так же, как и вера в коммунизм, вовсе не гарантия нравственного совершенства, а неверие вовсе не обязательный признак безнравственности. И дело не только в том, искренне ли верит человек, действительно или нет. Самая искренняя вера в ценности абсолютного порядка как раз и вела чаще всего к страшным результатам в жизни общества. Во–вторых, неверие, проявляющееся как разрушение веры, свержение богов и кумиров, само по себе тоже не ведет ни к чему, кроме пустой свободы без ценностей.
Над всем этим стоит задуматься, и особенно в России, где из «казенной» веры в идеалы коммунизма и «казенного» же (хотя и неполного) атеизма сейчас совершается переход. А вот к чему? К официальной и столь же казенной религиозности? Но ведь это уже было, и это вовсе не так заманчиво, как кажется некоторым. Но скажут: нужны же идеалы, нравственные ценности?! Нужны, конечно. И не только нравственные, но и эстетические. Но очень сомнительно, что введение в школе Закона Божьего вместо атеистического ликбеза и установление Библии в качестве настольной книги вместо краткого курса истории КПСС или «Капитала» успешно решит сегодня (а главное, в перспективе) проблему идеалов и нравственных ценностей, красоты и гармонии жизни и интереса к ней. Особенно если христианизация населения пойдет столь же навязчиво, как шла его атеизация. Абсолютное отсутствие святынь опасно для человека и общества. Но и в абсолютизации их тоже нет необходимости (это можно увидеть на примере истории нашей страны).
Естественно, очень многое зависит от того, что реально происходит с людьми, каким становится человек в процессе воспитания, социализации и инкультуризации. Что пробуждается в нем, становится устойчивым в плане приоритетных ценностей. Что ставится на место ценностей прежних поколений, на место прежних богов и идолов. Как отмечал Э. Фромм,
идолами бывают не только изображения в камне и дереве. Идолами могут стать слова, машины, вожди, государство, власть и политические группы. Наука и мнение ближних тоже могут быть идолами; для многих идолом стал сам Бог.
Ученый призывает прекратить споры о Боге и объединиться в деле разоблачения современных форм идолопоклонства независимо от того, религиозные мы люди или нет. Но, борясь с религиозными или светскими идолами, необходимо также всеми силами утверждать живые формы человечности на любой, религиозной или нерелигиозной, основе. И это означает, что надо утверждать, сохранять и обогащать культуру, которая в своем бытии нередко отождествляется с нравственностью.
