– Мусье! Мусье! Плямо сичас, надо виходить! Поля на виход! Иначе отплавишься в депо на севелный вокзал, да.

Какой-то сенегальский стрелок (нет, беру свои слова обратно, просто негр в коричневой форме и красной пилотке, уборщик, но я не знаю, как об этом сказать, чтобы не выглядеть маленьким белым расистом) (допустим, кузен милашки Лили, приехавшей из Сомали) (с точки зрения политкорректности, так, наверное, не лучше, зато позволяет мне ненароком упомянуть песню Пьера Перре, которого так сильно любила моя мать, познакомившая с его творчеством не одно поколение детей в том возрасте, когда учительница всегда права и все усваивается сердцем).

Ладно. Исправляюсь:

– Мсье, мсье… просыпайтесь. Вы прибыли в Париж.

Ох, как же мне было плохо. Ох, как же мне было холодно. Ох, как же тут было темно. И, ох, как же я был одинок в этом призрачном семейном отсеке.

Шум пылесосов бил мне по ушам, я скорчился, вздохнул, потер щеки – кожа как наждачка, встряхнулся и собирался уже было вылезти из этого проклятого отсека, когда заметил лежащий на столике лист бумаги.

Это была страница, вырванная из блокнота. Это был рисунок. Мой портрет.

Это был я, улыбавшийся во сне.

Я, благодаривший Натана, Патоша, Момо, Артура, Камиллу и всех моих друзей за то, что они все еще живы.

Что они по-прежнему есть.

И как же я был хорош… То есть, простите, как же хорош был портрет. Так хорош, что я едва осмеливался узнать в нем себя.

Но нет. Это был я. Я счастливый. Такой, каким я себя не видел уже тысячу лет. На самом деле я был не так уж и стар. И выглядел не так уж идиотски. И не так уж изможденно. Это был настоящий я. Красивый я. Я, нарисованный от руки. Такой, которого любили, пусть немного, но по-настоящему, хотя бы то время, что потребовал этот набросок.

Под этим рисунком китайской тушью с размывкой имелась легенда, выполненная красивым, элегантным и очень гармоничным почерком, следующего содержания:

Мы живем одной жизнью, грезим о другой, и та, о которой мы грезим, истинна.

Не знаю почему, но я вдруг как-то сразу протрезвел. На меня навалилась пелена грусти. Не знаю почему. Быть может, потому, что в этом отражении я увидел себя таким глупцом…

Я взял свой подарок и ушел.