Не знаю, когда я полюбил Анну. Это, должно быть, случилось давно, но я осознал это лишь во время катастрофы, когда мы потеряли товарища. Наша совместная жизнь и теперь не стала сплошной вереницей светлых, тихих дней. Путешествие складывалось из множества событий, с которыми я не всегда справлялся, бывало, впадал в гнев или чувствовал себя беспомощным и совершенно разбитым – как после трагического события на «Гее». Но и в гневе, и в печали я любил Анну – и всегда скучал по ней, даже когда она была совсем рядом.

Много месяцев подряд я работал до поздней ночи. После такой работы обычно спал как убитый и просыпался утром, не помня, кто я и как меня зовут. Когда же я себя обретал, первым ощущением было одно: Анна со мной. Это осознание переполняло меня всего, оно окружало меня, казалось, оно освещает и комнату, и каждый предмет, которого касается ее взгляд; и мне думается, если бы я утратил все воспоминания, забыл прошлое и не помнил ничего, кроме нее, я все равно остался бы самым богатым человеком на свете. По вечерам мы уходили на смотровую палубу, туда, где я когда-то целовал ее под звездами. Мы смотрели в темноту и ощущали – не касаясь друг друга, – что мы рядом. А высоко над нами сияло скопление Плеяд, огромные стаи светил, летящих в пространстве.

Однажды Анна прервала молчание словами:

– Любимый, правда, там, вокруг этих солнц, обращаются населенные живыми существами планеты?

– Да, – сказал я, еще не понимая направления ее мысли.

– Таких планет, населенных разумными существами, в Галактике должны быть миллионы, верно?

– Конечно.

– Значит, эта чернота не мертвая и не пустая: ее непрерывно пронизывают взгляды миллионов живых существ!

Как поразили меня эти слова, такие простые и естественные! Анна права, подумал я. Когда я смотрю на холодные огни Южного Креста, мой взгляд, может быть, скрещивается со взглядами неизвестных существ, которые хотя и отличаются от нас, и выросли под другим солнцем, но, так же как и мы, всматриваются в грозную вечную красоту Вселенной.

Четыре месяца спустя после катастрофы я получил отпечатанную в старинном стиле карточку со словами:

Группа биофизиков «Геи» имеет честь пригласить Вас

в Большой зал на расширенное заседание;

начало в шесть часов вечера по местному времени.

Порядок дня:

1. Предварительное сообщение профессора Гообара.

2. Дискуссия.

Тема предварительного сообщения – «Проблема трансгалактических путешествий».

Казалось, никогда еще время так не тянулось, как в этот день. Работая в больнице, я то и дело посматривал на часы. Решил прийти на заседание в пять часов, но, как бы случайно, направился к Большому залу в четыре часа, полагая, что там еще никого нет. Каково же было мое удивление, когда уже издали стал слышен шум голосов. В пять двадцать зал был заполнен до отказа. Со своего места в верхнем углу амфитеатра я видел море голов: во всех проходах стояли люди, оставалась свободной лишь узкая полоска пространства у больших черных досок. Собрался весь экипаж «Геи»; лаборатории и смотровые палубы опустели, не было только одного человека – дежурного астрогатора, но и тот следил за всем, что происходило в зале, по телевизорам, установленным в кабине рулевого управления.

Когда пробило шесть часов, из боковой двери, что у самой кафедры, вышел Гообар. Поднялся на возвышение, довольно долго перебирал куски мела, аккуратно уложенные под доской, наконец взял один, повернулся, слегка поклонился и заговорил.

Он начал с перечисления некоторых общеизвестных фактов, напомнил о мерцании сознания в моменты приближения к субсветовой скорости – «световому порогу», – о попытках преодолеть этот порог, иногда кончавшихся смертью участников опыта. В конце своего короткого вступления он сказал:

– Большинство специалистов считало, что путешествовать со скоростью свыше 190 000 километров в секунду для человека невозможно. Однако другие выражали надежду, что нам когда-нибудь удастся открыть средства, предохраняющие человека от губительного действия огромных скоростей. Поскольку общепринятая теория жизненных процессов исключает возможность таких средств, они утверждали, что эта теория, по всей видимости, ошибочна и будет опровергнута. Что касается меня, то я никогда не придерживался ни первой, ни второй точек зрения.

Нет – по отношению к первой, потому что принятие ее принципов обрекает априори все опыты в этой области на неуспех; нет – также по отношению ко второй позиции, поскольку на место существующих научных теорий выдвигаются новые не потому, что те были ошибочными – такая эпоха научного мышления уже миновала, – а потому, что новая теория всегда имеет характер значительно более общий по сравнению с прежней и вмещает ее в себя как некий особый случай. Вот поэтому я поставил себе задачу создать новую теорию жизненных процессов.

По залу пронесся легкий шум.

Гообар написал на доске общеизвестное энергетическое уравнение живой клетки и, отряхивая мел с пальцев, продолжал:

– Коллеги, вероятно, поражены моим утверждением, что может существовать теория более общего характера, чем та, которую выражает написанная формула. Действительно, эта формула охватывает все известные проявления жизненных процессов в земных организмах, от простейших – например, бактерий, – до высших, как человек. Но можно ли представить себе теорию более общую, чем эта? Единственную возможность ее я вижу в такой постановке вопроса: жизнь на Земле есть всего лишь конкретный случай активного существования, имеющегося на планетных системах Вселенной. На других небесных телах могут быть существа, возникшие иначе, чем на Земле. Наша жизнь – форма существования белковых соединений, но давно уже высказывались предположения, что могут существовать структуры, подобные белку, построенные на основе атомов кремния, – так называемые силиколипиды. Опираясь на это рассуждение, я решил искать более общий закон, управляющий возникновением всех форм жизни, которые могут возникнуть на миллионах планетных систем Космоса. Возможность создания такой теории на основе эксперимента исключалась, поскольку мы даже отдаленно не знаем, как могут возникать неизвестные нам организмы. Единственным доступным путем было создание теории на основе всеобщих законов, действующих во Вселенной, то есть законов мертвой материи. Как известно, создана новая отрасль математики, отражающая жизненные процессы земных существ, так называемая биосенсорика; я поставил себе задачу обнаружить ее математическую «кровную родню» и могу сказать, что после нескольких лет работы нашему коллективу это удалось.

По залу вновь разнесся глухой шум, будто волна пронеслась над головами собравшихся, и сразу стихло.

Гообар написал первую формулу и некоторое время всматривался в нее, наклонив голову. Затем он начал писать очень быстро. Уравнения вытекали одно из другого. Глухо скрипел мел в мертвой тишине; иногда его кусок со стуком падал на пол. Постепенно доска покрывалась малоразборчивыми знаками. Я уже давно потерял нить рассуждения и следил за развитием доклада по реакции ученых. Некоторые поначалу делали записи. Подавшись вперед на стульях, они читали каждую появившуюся на доске формулу, временами морщили лбы или застывали неподвижно; иногда на их лицах появлялось что-то вроде едва заметной улыбки или облегчения, словно они замечали в чужой толпе знакомое лицо. Напряжение в зале нарастало: то один, то другой хватал обеими руками доску пюпитра, как бы стремясь встать, но застывал, не закончив движения. Тембхара, сидевший впереди меня, облизывал пересохшие губы, а его соседка Чаканджан приложила обе руки к вискам, как бы желая отгородиться от всего, что мешало следить за развивающимся рядом уравнений, заполнивших доску вплоть до рамы. Гообар, ни на секунду не задумываясь, продолжал выписывать свои вычисления на сверкающей панели темно-красного дерева. Закончив их, он сказал:

– А теперь заменим детерминанты…

Он нажал на кнопку. Механический рычаг поднял покрытую формулами доску вверх и опустил на ее место новую; ученый подул на руку, обсыпанную белой пылью, и стал писать дальше. Внезапно он остановился, наклонил по-птичьи голову, вглядываясь в формулы, и хрипловатым голосом произнес:

– Теперь подставим везде однородные поля и получим…

Он написал короткое уравнение.

– Как видите, пример, сведенный к самой общей формуле, показывает неизбежное прекращение жизненных процессов при скорости выше светового порога. Иначе говоря, за этим порогом должна наступить смерть.

Короткий отзвук, похожий на сдавленный вздох, вырвавшийся из одной огромной груди, всколыхнул воздух. А Гообар, стоя у доски, невозмутимо продолжал:

– Все это совершенно верно. Смерти избежать нельзя – так заканчивается данная формула. Я долго не мог найти выход, мне казалось, что дальше двигаться некуда. Однако это не так. Что произойдет, подумал я, если перевернуть проблему, отбросить общепринятый путь и подойти к ней не со стороны жизни, а именно со стороны смерти? Если за основу принять организм, внезапно убитый огромной скоростью, и последовательно рассмотреть ситуацию с ним на меньших скоростях?

Гообар опять повернулся к доске, стер рукавом несколько знаков и начал писать, продолжая рассуждение:

– Подставим еще раз однородные поля… А сейчас Гарганову транспозицию… теперь у нас получилось…

Он заключил написанную формулу в рамку. Еще мел в его пальцах не успел оторваться от темной доски, как в зале послышались едва сдерживаемые возгласы. Я оглядел зал. Кибернетики, биологи, математики вскочили с мест и замерли, словно пораженные явившимся им чудом. Одни стояли, наклонившись, другие, тяжело опершись о пюпитр, всматривались горящими глазами в доску. Гообар вытер со лба крупные капли пота, повернулся к залу и, словно не замечая, что там происходит, сказал:

– Как видите, смерть, наступающая при превышении скорости света, обратима… Когда скорость возрастает постепенно, происходит постепенное умирание организма: распадающиеся группы энзимов, или иначе ферментов, начинают отравлять и уничтожать ткани, то есть наступает разложение. Однако если световой порог преодолеть быстро, путь к изменениям молекулярной структуры организма будет как бы заблокирован. И когда мы так же внезапно перейдем на меньшую скорость, все функции тканей восстановятся, как восстанавливается движение маятника на временно остановленных часах. Какое ускорение следует придать организму для выхода из пределов порога скорости в зону обратимой смерти? Формула отвечает: ускорение в двести раз больше земного, при котором организм будет весить 200 × масса в состоянии покоя, а значит, человек – около полутора тонн. Такое ускорение не убьет его, если будет действовать только лишь ничтожную долю секунды, а больше нам и не нужно. Фигурально выражаясь, таким образом можно пробить стену пограничной скорости. Каковы же дальнейшие перспективы? Представим, что у нас есть ракета с экипажем, которая приблизится к световому порогу скорости, а затем одним скачком перейдет к скорости более высокой. Наступит почти полная остановка всех жизненных функций членов экипажа. Можно сказать, что людей в ракете постигнет смерть; однако она обратима, и после длительного времени, когда ракета так же внезапно сделает скачок от скорости, превышающей световой порог, к скорости ниже порога, люди оживут. Следует подчеркнуть, что состояние такой обратимой смерти, или, если хотите, нечто подобное глубочайшему летаргическому сну, может длиться довольно долго – сотни или даже тысячи лет, поскольку в ракете, движущейся со скоростью, скажем, 999 тысячных скорости света, влияние времени практически прекращается, а значит, прекращается и процесс старения. Это даст возможность предпринимать экспедиции в любые отдаленные части Вселенной. Даже если путешествие продлится 100 000 лет, к цели долетят те же люди, которые отправились с Земли, а не их отдаленные потомки; эти люди не будут подвержены старению, не будут страдать от тягот путешествия; этот огромный отрезок времени не будет для них вообще существовать, поскольку на это время их сознание будет отключено. Как видите, в этом случае перед нами открываются перспективы несравненно более широкие, чем если бы мы могли путешествовать, не замедляя течения времени, поскольку в этом случае продолжительность путешествия всегда должна была бы вмещаться в пределах жизни одного поколения. Стало быть, мы можем сказать, что природа по отношению к нам безмерно благосклонна.

Конечно, этот новый способ передвижения в Космосе, – продолжал Гообар, – непременно повлечет за собой серьезные психологические последствия. Прежде всего нам станет доступно произвольное замедление и ускорение движения времени, и тем самым – старения наших тел; это способ, благодаря которому человек, погруженный в обратимую смерть, сможет перескочить через целые века и дожить до отдаленного будущего. Здесь появляется огромное количество проблем, из которых я хочу коснуться одной. Группа людей, отправившаяся в глубь Галактики, вернется на Землю через несколько сотен или даже тысяч лет. Эти люди оставят общество на определенном этапе развития, у них на Земле останутся близкие, родные, друзья. Их мировоззрение, привычки, обычаи, эстетические привязанности, их знания будут связаны с конкретной культурной формацией – со сложившимися обычаями, навыками, пристрастиями в сфере искусства, будничной жизни, научной работы и т. д. И вот они возвращаются в общество, им совершенно неизвестное, ибо оно непрестанно развивалось на протяжении веков, тогда как они остались на этапе, достигнутом при их вылете с Земли. Я вижу здесь серьезные трудности. Вернувшаяся группа людей окажется обособленной в среде землян, а если трансгалактические и более далекие экспедиции станут обычным явлением – а я считаю это неизбежным, – то на Землю в определенный период начнут почти одновременно возвращаться корабли с людьми, родившимися в 3100, 3200, 3500, 4000 году и так далее. Таким образом, будет возникать своеобразное соседство разных, далеко отстоящих друг от друга поколений и соответственно должны будут создаваться новые формы сосуществования, которые помогут возвращающимся быстрее освоиться в новом для них обществе.

Все это, конечно, проблемы весьма отдаленного будущего, которому и придется их решать. Я коснулся их лишь потому, что характерным для прогресса считаю эффект появления новых трудностей в тот самый момент, когда открываются перед нами новые пространства жизни… Это все, что я хотел сказать.

Гообар положил мел.

– Будут какие-нибудь вопросы? – спросил он, не глядя на собравшихся и безуспешно пытаясь стереть носовым платком белую пыль, въевшуюся в кожу пальцев.

Уже к концу лекции десятки человек встали с места и подошли к первому ряду кресел. Теперь же все стали спускаться по проходам и столпились около таблицы, будто их притягивала цепочка написанных плохим почерком формул. Трегуб, проходя мимо, окинул меня невидящим взглядом, пошевелил губами, как бы намереваясь что-то сказать, но не произнес ни звука и снова повернулся к таблице.

Я посмотрел на Гообара. Он опирался обеими руками о стол и выглядел очень усталым. Я попытался отыскать на его лице выражение гордости или торжества – ведь он совершил открытие, превосходящее человеческие мечтания, – распахнул перед людьми всю Вселенную. Но ничего похожего не было в его лице. Он смотрел на неподвижных и все еще молчащих людей с почти незаметной улыбкой, такой же, которую я подглядел, когда он стоял на оболочке «Геи», обращенный лицом к безграничному звездному пространству.

Трудно выразить настроение, охватившее нас после доклада Гообара. Когда улеглось первое впечатление и пучок радиоволн понес на Землю основные положения доклада (они должны достигнуть цели лишь через два с лишним года), специально созданный меж-групповой организационный совет начал распределять между исследовательскими коллективами программу новых работ, связанных с проектами трансгалактических путешествий. Конструкторы взялись за расчеты ракет нового типа, способных преодолеть порог скорости, кибернетики получили задание разработать новые виды автоматов для управления такими ракетами. Работы было невпроворот, и стало ясно, что коллектив «Геи» сможет выполнить только малую ее часть. Гообар и другие биофизики не намеревались почивать на лаврах и стремились выявить, к каким еще результатам может привести разработанная им теория. Все делалось с огромным, так и хочется сказать – с организованным подъемом, что воодушевляло людей. На корабле установилось праздничное, светлое спокойствие. Трехчасовой доклад придал нам столько сил для преодоления пустоты, что мы почти перестали замечать ледяной мрак, неизменно окружавший «Гею». Вечером следующего дня я невольно улыбнулся, увидев на смотровой палубе десятки людей, прогуливавшихся, как в первые дни путешествия, и державшихся еще более непринужденно, чем тогда. Останавливаясь, люди показывали друг другу отдаленные созвездия, словно огни городов, которые надо посетить в будущем.

Поздним вечером я отправился к Тер-Хаару; историк пригласил друзей – Амету, Зорина, Тембхару, Руделика, Нильса и меня – на бокал вина, чтобы, как он сказал, отметить в домашнем кругу нашу огромную победу.

Мы засиделись до поздней ночи. И если перед этим мы окружали проблему галактических путешествий заговором молчания, то теперь беседовали о ней как о давно предугаданной очевидности. Было уже далеко за полночь, когда Тер-Хаар, почти не принимавший участия в беседе, сказал:

– А знаете ли вы, что «Гею» не удастся переоборудовать для полетов со скоростью выше светового порога?

– Конечно, – ответил молодой Руделик. – Двигатели слишком слабы, и, кроме того, нужны совершенно новые автоматы.

– Еще почти три года отделяют нас от цели, – продолжал историк, словно не слыша замечания Руделика. – Потом мы начнем исследования планет Центавра. Они продлятся года два, а может, и больше. Потом восемь лет обратного пути – итого семнадцать лет. Мы будем уже весьма не молоды, когда вернемся на Землю. Следующая экспедиция, та, «настоящая» в центр Галактики, отправится не так скоро; должно пройти немалое время, пока проделают все испытания и опыты…

– Ну и что? Я не понимаю, к чему ты это говоришь, профессор? – нетерпеливо спросил Руделик.

Мы тоже не без удивления смотрели на историка, но это не сбило его с мысли. Он продолжал:

– Никто из нас, конечно, никогда больше не отправится в галактические просторы… Значит, по-настоящему в нашей жизни ничего не изменилось. Все идет по-старому. Открытие Гообара ни в малейшей степени не повлияет на наши личные судьбы ни теперь, ни в будущем, не так ли?

Наступила пауза – все молчали в удивлении. Наконец Руделик воскликнул:

– Профессор, что ты говоришь? Ты будто ослеп и не видишь, что происходит на «Гее»!

– Конечно, вижу, потому и хочу узнать причину подъема; поскольку на наши судьбы, как я сказал…

– Ничего себе, не повлияет! – гневно прервал его Руделик. – Ты говоришь, что наша судьба никак не изменилась, а я говорю, что она изменилась полностью. Профессор! Дружище! Разве ты не был здесь эти четыре года? Разве не чувствовал страшного бремени ожидания, которое – хотя мы боролись с ним и сопротивлялись ему – возвращалось каждый раз под новой маской? И никакой надежды на будущее: достаточно было представить себе, что до звезд, расположенных чуть дальше альфы Центавра, ракеты будут лететь по тридцать – сорок лет и путешествие станет пожизненным заключением, что пустота будет поглощать корабли и возвращать Земле старцев или детей, не знающих, как выглядит настоящее голубое небо, что за пределы, скажем, Сириуса мы не вырвемся никогда, – достаточно было все это осознать, чтобы у человека опустились руки… А теперь мы знаем, что галактическое путешествие будет выглядеть совсем по-иному, что мы возведем преграду пустоте и она не только не будет пожирать, уничтожать жизнь, превращая ее в ужасное многолетнее ожидание, – люди вообще не будут ее ощущать. Мало того! Перелетая, скажем, из Евразии в Австралию, человек, возможно, будет стареть больше, чем во время полета с Земли к туманности Гончих Псов, поскольку на Земле мы не сможем останавливать течение времени, как это возможно и даже необходимо на межзвездном корабле!

– Все это очень красиво, – упорно настаивал Тер-Хаар, – однако ты все говоришь о будущих экспедициях. Но ты не на палубе этого «сверхпорогового» звездного корабля, а на «старомодной» «Гее». Какая же тебе польза от этого открытия?

Руделик с отчаянием взглянул на нас, пошевелил губами, вздохнул, пожал плечами и ничего не ответил.

Вдруг Тер-Хаар рассмеялся. Никто не присоединился к нему, он смеялся один довольно долго, наконец между приступами смеха произнес:

– Нет… нет… Сейчас… Постойте…

Он закрыл глаза, смахнул слезу и сказал:

– Вы должны меня простить. Я совсем не хотел позабавиться на ваш счет. Это действительно очень серьезная и интересная проблема: как много из того, что составляет самое существенное содержание нашей жизни, лежит, по сути дела, вне ее физических границ!

– Да! – сказал Нильс. – Но разве так будет всегда? Разве люди всегда будут умирать?

Наступила тишина, которую прервал голос Тембхары.

– Представь себе, Нильс, что ты соединил концами три прямых отрезка. Какая это будет фигура?

– Треугольник.

– Правильно. Когда мы соединяем три прямых, получается треугольник безотносительно к тому, хотим мы этого или нет. Если бы кто-нибудь приказал мне соединить эти отрезки и одновременно категорически потребовал, чтобы это не был треугольник, я как конструктор заявил бы, что задача неразрешима и останется неразрешимой всегда – и теперь, и через миллиарды лет. Так вот, ответ на твой вопрос зависит от того, необходима ли смерть для существования жизни или нет?

– Как может она быть необходима? Ведь смерть – это отрицание жизни.

– Индивидуума – да, но не вида. Если бы я хотел одним словом ответить на вопрос, что является движущей силой биологической эволюции, я сказал бы: изменчивость. Если бы не изменчивость, первобытная плазма, возникшая в глубине палеозойского океана, прозябала бы в неизменном виде и до сегодняшнего дня не породила бы невообразимого богатства растительных и животных форм и в конце концов – человека. А теперь вопрос: на чем основана эта изменчивость? На том, что одни формы уступают место другим, рождается на свет потомство и из поколения в поколение происходят перемены – мелкие, трудноуловимые, но накапливающиеся в течение миллионов лет, дающие начало новым видам и типам. Переведем на наш обычный язык: это исчезновение родительских форм в пользу потомства, эта смена одних поколений другими называется смертью. Без смерти не было бы изменчивости. Без изменчивости не было бы эволюции. Без эволюции не было бы человека. Вот ответ на твой вопрос.

– Ты доказал, что в основе конструктивных принципов эволюции лежит смертность ее творений, – после долгой паузы сказал Нильс. – Пусть так. Но если эволюция не в силах создать бессмертие, может, этого достигнет человек?

Тембхара молчал.

– Ну а если даже… – раздался голос в глубине комнаты. – Если даже…

Мы посмотрели туда. Это говорил Амета.

– Что такое смерть? Кошмарное напоминание о небытии? Стыдливая горсточка праха, в который мы превратимся? Сознание того, что, борясь против Земли и неба, против звезд, мы побеждаем мертвую материю лишь затем, чтобы превратиться в нее? Да. И еще – знание того, как горение белка в наших телах, дающее начало музыке и наслаждениям, превращается в гниение? Да. Но в то же время смерть придает бесценную стоимость каждой секунде, каждому вздоху; она повелевает нам напрячь все наши лучшие силы, чтобы успеть добиться как можно большего и передать завоеванное следующим поколениям; смерть – напоминание о несокрушимой ответственности за каждое наше деяние, потому что сделанного нельзя ни изменить, ни забыть за такое короткое время, как жизнь человека. И вот по всему поэтому смерть учит нас любить жизнь и еще больше любить других людей, столь же смертных, как и мы, столь же исполненных мужества и страха, как и мы, и так же с тоской заглядывающих за пределы физического существования и строящих с любовью то будущее, которого им не дано будет увидеть. Ради бессмертия человек вынужден был отказаться от самого ценного свойства – памяти: разве чей-то мозг сможет охватить весь гигантский объем воспоминаний, рожденных бесконечностью?

Он должен был бы обладать холодной мудростью и безжалостным спокойствием богов, в которых верили древние. Но разве найдется такой безумец, который захочет стать богом, если можно быть человеком? Кто захочет жить вечно, если он сможет своей смертью дать жизнь другим, как астрогатор Сонгграм? Я по-другому жить не хочу. Каждый удар моего сердца славит жизнь и поэтому говорю вам: я не позволю отнять у меня смерть.