Первым астронавтам, одиннадцать веков назад двинувшимся на покорение Космоса, он представлялся черной искрящейся глубью, разделенной надвое кольцом Млечного Пути; они знали, что увидят известные им еще по наблюдениям с Земли созвездия, – подобные глыбам, огромные сгустки света, висящие в пустоте. Их ожидания оправдались, однако при этом астронавты испытали то, чего нельзя вообразить, не побывав среди звезд.

Мореходы далекого прошлого покоряли ширь океанов, летчики парили в бескрайней атмосфере, первопроходцы полярных просторов славили безграничное величие Белого Молчания, но все-таки – что такое земные масштабы в сравнении с пустотой, в которой пылают миллиарды огней? Неправда, что огромное пространство – это явление того же порядка, что и пространство малое, как утверждает китайский философ в древней притче. Сформировавшиеся на Земле чувства, привычки, надежды разлетаются уже при первом соприкосновении с бесконечностью.

Никакие прикидки расстояний на глаз здесь невозможны. Любая мелькнувшая искорка может быть и сигнальным огоньком другой ракеты, проносящейся невдалеке, и звездой, приславшей свои лучи через триллионы километров пустоты. Объекты, на которые попал солнечный свет, внезапно проявляются, но, выйдя из его лучей, оказавшись в тени какого-нибудь небесного тела, мгновенно исчезают, будто никогда и не существовали. Одновременно теряется ощущение движения. Ракета может беспомощно зависнуть или мчаться с невероятной скоростью – звездное небо останется одинаково неподвижным. Любые изменения в направлении движения ракеты, любой поворот вокруг оси воспринимаются лишь как перемещение звездной сферы, и все органы чувств обманываются этой иллюзией. На Земле благотворное воздействие воздушной перспективы смягчает остроту далеких очертаний, располагая каждый объект в соответствующем пространственном месте; зато в пустоте объекты или видны хорошо, или не видны вообще. Здесь отсутствуют какие-либо переходы, затенения, полутона – здесь существует только абсолютный блеск или столь же абсолютная тьма.

В древности мореходов мало заботили глубины, разверзавшиеся под поверхностью моря, – не они были их врагом. Мореплавателей атаковали и топили их суда вихри, бури, тайфуны, которые присылали вполне видимых предвестников. Враг возвещал о своем прибытии вздымавшимися волнами, буйством воды и туч. Встречаясь с этой стихией «с глазу на глаз», моряки ощущали на себе ее мощный натиск и удары, вступали с ней в схватку и побеждали или погибали. Ничего подобного не случается среди звезд. Пока не изобрели постоянно действующую радарную защиту, ракеты подвергались метеоритным ударам; бывало, что доли секунды отделяли вполне благополучное путешествие от смертельного столкновения. Потом изобрели и постоянно совершенствовали средства защиты. Многих человеческих жизней стоило формирование принципов и законов звездоплавания, отличных от земных.

Взять, например, встречи ракет в пространстве. Они фиксировались в судовом журнале с пометкой «близкая», если корабли разминулись на расстоянии нескольких тысяч километров, то есть как бы на противоположных концах самого большого Земного океана. Но если они расходились на расстоянии, равном диаметру Земли, это событие тоже следовало фиксировать как встречу. И так должно быть, потому что, если бы люди попытались без изменений перенести земные представления о путешествиях в бездну Космоса, они обрекли бы себя на абсолютное одиночество. Потому что, как следует из элементарных расчетов, в таком объеме пространства могли кружить не миллионы, а миллиарды кораблей, однако миновали бы тысячелетия, прежде чем один из них прошел около другого так близко, что его можно было заметить невооруженным глазом. Каждый из нас, современников, полагает, что он представляет себе, как выглядит звездный пейзаж. Мы привыкаем к нему с ранних лет, знакомимся с его бездонным мраком и ледяной пустынностью благодаря безопасности полета, совершенству кораблей и постоянному общению с черным небом, открывающемся нам в иллюминаторах ракет, мы постепенно осваиваемся с увиденным. Путешественники начинают все больше внимания обращать на планеты, которые для пустоты являются тем, чем для земного пейзажа – горы, деревья, реки, – то есть знаками его изменчивости. Правда, слабыми, но зримыми, а это уже много значит. Диски одних небесных тел уменьшаются, других – растут, луны и планеты входят в различные фазы, перемещаются на застывшем и неподвижном звездном фоне, и таким образом визуально ощущается динамика путешествия при наличии в обозримом пространстве – иначе, чем на Земле – и места вылета, и его цели.

В истории космонавтики описаны случаи страха, который охватывал путешественников, когда Земля на какое-то время скрывалась за другим небесным телом. Современные юноши считают, что предки были слабодушны, ибо сами они не находят ничего особенного в светлом голубом пятнышке, на котором, если смотреть с расстояния в миллион километров, невозможно различить даже контуры континентов и океанов. Но так же как космонавты прошлого поняли, что межпланетное пространство – явление совсем иного рода, чем земное, так и мы, люди «Геи», постигли простую и трудную правду, что короткий полет внутри Солнечной системы совсем не похож на длительное путешествие за ее пределы.

Как известно, «Гея» не сразу направилась к Южному полюсу Галактики, а сначала пересекла всю Солнечную систему в плоскости эклиптики. Мы миновали пояс малых планет за орбитой Земли, в котором обращается почти 260 миллиардов астероидов, потом, пролетев Марс, пересекли отмеченные черными линиями на картах неба пути многочисленных комет из семейства Юпитера. Этот гигант Солнечной системы сделал их своими рабынями, похитив из пространства мощью своего притяжения, действующего на огромном расстоянии. Он неустанно меняет пути этих комет, пока наконец не извергает их за пределы нашей системы или не привязывает к определенной орбите. «Гея» двигалась внутри Солнечной системы двадцать восемь дней со скоростью тысяча километров в секунду, прокладывая путь среди роя астероидов, метеоритов и комет. За это время были проверены все ее навигационные приборы. Тогда мы жили событиями, вторгавшимися к нам извне; приближаясь, увеличивались в размерах планеты, расположенные за Юпитером и посещаемые весьма редко; невооруженным глазом теперь можно было видеть их гигантские газовые оболочки, возмущаемые вихрями глубинных течений; постепенно достигнув максимальных размеров, их диски начинали уменьшаться. Одна большая планета за другой отходили назад, окруженные роями застывших ледяных спутников, пока в виде маленьких светящихся точек не исчезали далеко за кормой «Геи». Одновременно мы измеряли пройденное расстояние по неустанно слабеющему блеску Солнца, пока наконец на траверсе Плутона наше светило не превратилось в одну из звезд – правда, самую яркую из всех. Земли нельзя было различить уже много дней; ее слабенькая искорка потерялась в потоках света, излучаемого материнской звездой.

Между орбитами Урана и Нептуна с промежутками в тринадцать дней нам встретились две автоматические космические станции; они курсируют в этих мертвых, охваченных холодом пространствах, неустанно разыскивая кометы и метеориты, еще не отмеченные на небесных картах, регистрируют свои открытия и предостерегают всех об опасности радиосигналами. Я сказал, что мы встретили эти станции; в действительности мы прошли мимо них на таком расстоянии, что их нельзя было различить не только взглядом, но и в телескопы. Они дали знать о себе ритмичным пульсом радиосигналов, что позволило точно определить их положение и направление полета. Таких станций насчитывается около шестнадцати тысяч. Они дольше, чем другие, остаются в пространстве, прилетая в один из портов Солнечной системы по радиовызову лишь затем, чтобы пополнить резервуары топливом на следующее десятилетие.

Вблизи орбиты Цербера астрогаторы начали постепенно выводить наш корабль из плоскости солнечной орбиты. С этого момента «Гея» должна была войти в море пустоты; начиналось непрерывное наращивание ее скорости. Как я уже говорил, средняя скорость корабля при полете через эклиптику была близка к тысяче километров в секунду. Так мы двигались восемьдесят два дня и за это время прошли около семи миллиардов километров. Несведущим это расстояние могло показаться весьма значительным, но, когда мы вышли за пределы Солнечной системы, на стенах кабины рулевого управления появились карты в масштабе в миллион раз более мелком, чем использовавшиеся ранее. На этих картах пройденный нами путь невозможно было показать: вся Солнечная система, до самых своих границ, включая самые отдаленные планеты, была представлена здесь как маленькая черная точка.

Как я уже сказал, многим из нас подсознательно казалось, что пространство за пределами нашей системы будет выглядеть иначе, чем то, которое мы уже видели и изучали. Хотя мы и знали, что так быть не может, в день, когда было объявлено о прохождении орбиты Цербера, многие пораньше утром с затаенным волнением вышли на смотровые палубы. Однако звездное небо предстало перед нами по-прежнему неподвижным.

Я стоял на передней обзорной палубе. Полярная звезда, скрытая за кормой, была не видна. «Гея», выйдя на курс, как бы спадала от северного полюса звездной чаши, направляясь к Южному, где на обширном выступе Млечного Пути сияла цель нашего путешествия – созвездие Центавра.

Перед нами простиралась Галактика. Огромные белесоватые скопища застывших в беспорядочном нагромождении звездных туч пересекались извилистыми черными провалами – это была холодная космическая материя, затемнявшая свет находящихся позади нее звезд. Взгляд невольно устремлялся вдаль этих просвечивающих континентов вперед – к солнцам Центавра. Там, в обильно насыщенном светом пространстве, среди мириадов звезд, таких слабых, что глаз вскоре переставал различать их, словно они таяли, когда на них смотришь, ярко сияли огни Южного Креста, а по другую сторону полюса Галактики, близ сверкающего алмазными гранями громадного шарообразного скопления Тукана 47, светились Магеллановы Облака.

Свет его Большого Облака преодолевает разделяющее нас пространство за 80 000 лет. Это звездное скопление, в котором насчитывается почти пятьсот миллионов солнц, выделялось на черном фоне бесформенным пятном белесой мглы. За ним, на границе видимости, окруженное мерцающими клочьями, светилось Малое Облако – словно отражение первого в бесконечно далеком черном зеркале.

Оба эти спутника нашей Галактики миллионы лет двигаются за ней на одном и том же расстоянии, привязанные силой тяготения.

Я разговаривал с товарищами о том, что видимость улучшилась с того времени, когда мы покинули Солнечную систему, в которой кружит затемняющие свет частицы пыли. Примерно час спустя люди стали расходиться, палуба пустела. Я остался один. Удивительно, как увлекало меня созерцание звездных облаков; я чувствовал почти физическое усилие взгляда, состязающегося с бездонными пропастями. Зрелище не изменялось, но не надоедало – вероятно, потому, что возбуждало все новые и новые мысли, которые, однако, мне было трудно выразить.

Я стоял в раздумье, а звезды сияли – не тем изменчивым, мерцающим, словно капризным блеском земных ночей, но светом ровным и неколебимым – как искорки, заключенные в черную ледяную оболочку. Вдруг совсем рядом послышался шепот; я оглянулся в ту сторону. Почти рядом со мной стоял человек и смотрел, подобно мне, в бездну. В полумгле я заметил лишь, что он почти на голову ниже меня. «Какой-то юноша», – подумал я. Он тихо сказал:

– Там сердце Галактики… – и едва различимым жестом указал на место, где сходились созвездия Стрельца, Змеи и Скорпиона. Теперь мы оба смотрели туда; над нами звездной тучей висело созвездие Стрельца, ярчайшее из всех, разделенное трехлучевым разливом непроницаемой темени.

Мой сотоварищ продолжал шепотом разговаривать сам с собой. Привыкнув к монотонному звучанию его голоса, я стал различать отдельные слова; он перечислял названия созвездий, но не как астроном-классификатор, а как человек, радующийся тому, что видит редчайшую коллекцию.

– Парус, – говорил он, – Скорпион… Южная Корона… Хамелеон… Летающая Рыба… Сеть… Что за странная фантазия была у древних, – вдруг громко произнес он, будто продолжая только что начатый разговор, – чего только не видели они в этом хаосе огоньков! Я все пытаюсь сложить из них что-нибудь, отвечающее названиям созвездий, но ничего не получается.

Его звонкий голос и то, что он назвал звезды «огоньками», подтвердили мою догадку – рядом со мной стоял юноша. Он говорил громко, но как бы про себя, и я не отвечал ему. Вдруг, не оборачиваясь в мою сторону, он сказал:

– Ты ведь доктор, правда? Скажи, как чувствует себя наш новый товарищ?

Я не сразу понял его и промолчал.

– Ну, этот парень с Ганимеда, которого вы оперировали, – пояснил он.

– Жив, но без сознания, – ответил я несколько сухо, потому что юноша, обращаясь к старшему, должен был хотя бы назвать себя. Чтобы преподать ему небольшой, но полезный, думалось мне, урок, я довольно холодно спросил: – Кто ты?

– Я? – В его голосе послышалось удивление. – Я Амета… пилот. Я был удивлен до крайности и пару минут молчал. В ангарах «Геи» было больше сорока ракет; их должны были пилотировать добровольцы – техники, физики и инженеры, прошедшие специальную подготовку. На всей Земле лишь небольшая группа людей занималась исключительно пилотажем; они работали в филиалах Института скоростных полетов; пятеро или шестеро из них вошли в состав нашего экипажа. Среди них самым известным был Амета – насколько мне известно, единственный человек, достигший во время экспериментального полета скорости свыше 190 000 километров в секунду, и, несмотря на тяжелейшие осложнения в организме, его вернули к жизни. Мое удивление было тем сильнее, что я представлял его себе огромным, атлетически сложенным мужчиной, а в действительности, судя по фигуре и голосу, это был почти мальчик. Когда он пошел к выходу с палубы, я последовал за ним.

В матовом свете внутреннего коридора я присмотрелся к нему впервые. Это был низкорослый крепыш с непропорционально большой головой, рыжими всколоченными волосами, с худощавым лицом, крепко изваянным носом, загнутым на кончике; его полные губы были крепко сжаты, будто хранили какую-то тайну. Двигался он легко, но чувствовалось, что это сильное тело словно бы сплетено из крепких пружин, готовых в любую минуту развернуться с огромной силой. Сначала я подумал, что ему лет двадцать, но, когда мы вошли в более освещенную часть коридора, что в стороне от смотровой палубы, в уголках его глаз стали видны глубокие морщинки. При разговоре он пристально смотрел мне в лицо, как будто оценивая, чего я стою.

Коридор стал шире. С одной стороны помещалась глубокая ниша с креслами, в противоположную был вделан аквариум. В его переливающейся зеленоватой глубине виднелись тени лениво плавающих крупных рыб. В нише сидели астрогатор Сонгграм и светловолосая девушка, с которой я был едва знаком, Лена Беренс, сотрудница корабельного филиала Института планирования будущего. Мы сели рядом с ними. Амета некоторое время молча рассматривал аквариум; лучи, проходившие сквозь воду, окрашивали его медно-каштановую шевелюру почти в черный цвет.

Неожиданно он сказал:

– А зачем мы, собственно, летим на другие звезды?

– Но ведь кто-то должен полететь первым… – заговорила было Лена, но Амета прервал ее; оказалось, она не уловила его мысли – как, впрочем, и я.

– Почему мы летим на другие звезды, а к нам, на Землю, никто никогда не прилетал?

Завязался спор – могли ли появиться на Земле в древние времена, несколько тысяч или даже миллионов лет назад, пришельцы из других миров.

В конце концов Сонгграм сказал:

– Наша Солнечная система малопривлекательна. Во-первых, она расположена на дальней окраине Галактики, где редки скопления звезд, между ветвями спиральной туманности, на расстоянии около 30 000 световых лет от ее центра. Мы – глухая, отдаленная «провинция» Вселенной. Далее из всех планет нашей системы только на Земле есть высокоразвитые формы органической жизни, но это – одна из самых малых планет, ее трудно наблюдать с больших расстояний. К тому же за последние сотни миллионов лет она, как и другие небесные тела, не раз переживала периоды обледенения. Все это могло отпугнуть даже самых рьяных астронавтов других миров от желания наведаться к нам.

Амета кивнул.

– Ты прав, шансов на то, чтобы к нам кто-то собрался в гости, очень мало… Жаль, однако, – добавил он. – Раньше люди либо совсем не думали о живых существах, населяющих другие миры, либо хотели познакомиться с ними только из любопытства. Теперь мы иногда ощущаем такую же тоску, как человек, который идет ночью и хочет кого-нибудь встретить…

Я не думал, что Амета мог так смягчиться: жесткие складки у губ пилота исчезли. По своему обыкновению во время разговора он смотрел кому-нибудь в глаза. Сейчас взгляд его встретился со взглядом Лены – та сначала широко раскрыла глаза, а затем, как бы защищаясь, опустила веки. Мгновение спустя она встала и предложила перейти в сад. Сонгграм, которому предстояло дежурство в кабине рулевого управления, кивнул нам на прощание и направился к лифту. Мы втроем двинулись в другую сторону. Я вышел последним из ниши, вся она была в мигающих бликах, отбрасываемых светом из глубин аквариума, и, почти коснувшись его стеклянной стены, я встретил взгляд большой рыбы, которая, слегка покачиваясь, замерла в воде. У нее был подковообразный рот; по сторонам его, как усы, шевелились два слизистых отростка, придававших рыбе не то глуповатое, не то насмешливое выражение.

У скал над ручьем несколько человек напевали какую-то песенку. Мы прошли в дальний конец сада, для чего пришлось подняться на небольшой пригорок, поросший виноградными лозами; тропинка спускалась с него по глинистому оврагу к беседке, скрытой среди высоких кустов сирени и орешника. Я шел последним и задержался на вершине холма, чтобы посмотреть на багряное солнце; его диск пересекали узкие, казавшиеся на ослепительном фоне черными цепочки туч. Мне казалось, что я простоял на холме пару минут, а на самом деле – дольше: когда я двинулся к беседке, голубые сумерки уже сгустились. Внутри увитой листьями беседки было почти темно. Я услышал голос Аметы:

– В Космосе нет ни голубого неба, ни ярких красок, ни тени и ветра, ни журчания воды, ни птичьих голосов. Ничего, кроме раскаленных газов, ледяных планет, вечной ночи и пустоты. Земля – это что-то редкостное и необычайное… Ты спрашиваешь, почему я стал пилотом? Ты могла бы с таким же основанием спросить, почему твои ноги опираются именно на этот камень. Если бы его не было, на этом месте лежал бы другой.

– Я понимаю, – возразила Лена. Она пошевелилась, и я увидел золотистое сияние ее волос. – Но ты ведь не камень, тебя никто не клал на это место, ты выбрал его сам.

– Гм… – пробормотал Амета, и я невольно снова, вопреки реальности, представил его себе широкоплечим великаном. – Да разве все обязательно должно быть досказано до конца? – Почему я пилот? Некоторые считают, что эта профессия отличается от остальных постоянным риском, будто пилот, как игрок, все время разыгрывает партию, ставка в которой – жизнь. Это неправда; я не игрок, и не герой, и даже не глупец. Я живу, как другие, только, быть может…

– Может – что? – тихо спросила Лена, и по звучанию ее голоса я понял, с каким огромным вниманием она слушает Амету.

– Сильнее…

Казалось, что он обдумывает, что сказать дальше.

– Ты спрашиваешь, почему я стал пилотом? Видишь ли, я… хочу, чтобы можно было путешествовать по Галактике. Для этого нужно достигнуть очень высоких скоростей. Некоторые утверждают, что это невозможно. Если бы я ограничился уверенностью в своей правоте, этого было бы мало. Риэш утверждал, что человек не может преодолеть порог скорости – 180 000 километров в секунду. Я хотел доказать, что это неправда. Доказать это теоретически я не умел, поэтому нужно было опровергнуть его теорию собственным примером…

– А ты можешь мне сказать, почему… ты тогда улыбался? – тихо спросила девушка. – Прости, не знаю, правда ли это…

Амета крякнул, вроде бы смутившись.

– А, ты слышала об этом? Да, правда: когда меня вытащили из кабины, на моем лице застыла улыбка. Это, может быть, очень глупая история. Когда я включил ускорители, началось то, что называют мерцанием сознания, ты знаешь. Я боролся с этим сколько мог, потом полуобморочное состояние начало усиливаться. Я не знал, что делать, чтобы не наступил конец, я уже потерял зрение и чувствовал, что сейчас потеряю сознание. Но умирать не хотелось, а еще меньше хотелось, чтобы на этом все кончилось. Поэтому наперекор всему я начал смеяться – и лишился сознания.

– Не понимаю… Ты не хотел, чтобы кончилось – что?

– Полеты, – просто ответил Амета. – Я не рассуждал логически, потому что не был на это способен, но, вероятно, представлял себе дело так: когда откроют кабину и увидят, что я улыбался до конца, подумают, что это… не так трудно. – Он заколебался. – Я понимаю, что сейчас это звучит глупо, однако повторяю: я уже не думал, потому что думать не мог. Можешь назвать это проявлением своего рода инстинкта.

– Ты мог погибнуть, – еле слышно произнесла девушка.

– Да, я учитывал это. Но когда человек умирает, с ним умирает и то, что он пережил, и его будущее: возможности, которым не дано было развиться, все его чувства. Нет в этом ни горечи, ни печали, потому что мертвые отсутствуют, а как может кто-то, кого нет, печалиться о собственной судьбе? Все просто, остаются лишь некие следствия, но может быть… не будем об этом говорить.

– Ты не хочешь?

– Могу, пожалуйста, – ответил он как-то более сухо. – Дело в том, что я не сближаюсь ни с кем, кроме себе подобных.

Когда Лена ушла и мы остались вдвоем в совсем уже темной беседке, я сказал Амете:

– Знаешь, пилот, ты избрал плохой способ отпугивать девушек… если не хочешь связывать свою жизнь ни с одной из них.

– Я не от себя отпугиваю девушек, – возразил он, и по голосу я понял, что он улыбается, – а от возвышенного образа героя, коим я не являюсь. Меня и моих товарищей окружает ореол фальшивой романтики, он многих привлекает. В таких случаях следует иногда причинить боль, это отрезвляет. Ну что ж, я воспитан в старых традициях и продолжаю их придерживаться.

– Постой-ка, сколько же тебе лет?

После всего сказанного я поднял его возрастную планку лет до двадцати восьми, может, даже тридцати.

– Сорок три. Да, я придерживаюсь старых основ, но готов их пересмотреть, если нужно будет…

Мы вышли вместе с ним и на тропинке попали в полосу света, проникавшего сквозь кустарник, из-за которого доносилось негромкое хоровое пение. И тогда, в тот вечер, я еще раз увидел Амету и поразился тому, что он такой маленький.

Возвращаясь к себе, я взглянул на часы: время подходило к одиннадцати. В коридорах вместо фонарей дневного света зажглись синие лампы ночного освещения. Корабль погрузился во мрак, на всех палубах стояла тишина. Я пошел в больницу. Бокс, где лежал юноша с Ганимеда, был слабо освещен фиолетовой лампой, висевшей далеко от изголовья. Мы уже успели навести по радио справки на Земле и знали, что он выпускник факультета космонавтики, через три месяца должен был вернуться домой. Теперь он поневоле стал участником звездной экспедиции.

Я осторожно подошел к больному. Его лицо было неподвижно. Только очень слабое подрагивание ноздрей при вдохе показывало, что в его теле теплится жизнь. Он по-прежнему был без сознания. Шрей считал необходимым исследовать его мозг, однако мы откладывали это, чтобы юноша мог окрепнуть после тяжелой операции.

Я стоял над кроватью и внимательно разглядывал лицо спящего, словно пытаясь прочитать его тайну. Но, кроме печати огромной слабости, на лице юноши не отражалось ничего. Вдруг на его щеках задрожали длинные тени ресниц, и я затаил дыхание; подумав, что он просыпается. Однако он лишь вздохнул и вновь застыл. Я проверил автомат, дежурящий у его изголовья, и вышел в коридор.

Когда я проходил по зеркальным плитам фойе, взгляд мой непроизвольно задержался на араукарии. Подумалось о том, что ее нежные иглы, дрожащие при малейшем дуновении, теперь со страшной скоростью несутся в пространстве вместе с ракетой. Я закрыл глаза. Огромное металлическое веретено «Геи», несущее в себе машины и людские судьбы, мчалось вперед сквозь вечную ночь. Где-то в глубине окружающего ее мрака двигались обломки железа и скал, распавшиеся ядра комет и остатки расколовшихся планет. Кометы лишь вблизи солнца передвигаются быстро, а на самых удаленных участках орбиты, афелиях, они, темные и оледеневшие, ползут лениво, подстерегая ракеты. Целесообразность радарной защиты уменьшилась с увеличением быстроходности кораблей. Наш, например, уже не мог маневрировать, поскольку любая корректировка движения повлекла бы ужасающие изменения скорости, от которых бы вся конструкция разлетелась, а человеческие тела превратились в пенообразную массу. Общий вес метеоритов, блуждающих вблизи Солнечной системы, составляет примерно миллиарды тонн, но статистические расчеты показали, что возможность столкновения не превышает одной семнадцатимиллионной. Я двинулся дальше. У двери своего жилища остановился, чтобы проверить, не забыл ли я невзначай своей записной книжки в саду, но она оказалась на месте, в нагрудном кармане. Когда я оторвал от нее руку, послышался негромкий, медленно нарастающий свист, который раздавался одновременно со всех сторон. Корабль ускорял ход. Это происходило каждую ночь – раз в сутки. По инструкции следовало прекращать всякую работу и ложиться, хотя это было и не обязательно. Перед включением двигателей через динамики, размещенные во всех помещеньях, передавались предупредительные сигналы. Именно такой сигнал, приглушенный, но отчетливый и настиг меня на пороге комнаты. Я замер и, склонив голову, с закрытыми глазами, долго вслушивался в его глухой, монотонный звук, который отныне будет сопровождать меня долгие годы.