Наградив Чарльза Линдберга Крестом летных заслуг 11 июня, Калвин Кулидж не захотел задерживаться в Вашингтоне. Как только появился удобный повод покинуть собрание, он вместе с миссис Кулидж отправился на вокзал Юнион-Стейшн, где их, а также небольшой отряд журналистов и сопровождавших президента лиц (всего семьдесят пять человек, а также две колли и ручной енот по имени Ребекка) ожидал специальный поезд. Этот поезд отправлялся в Южную Дакоту, где президент планировал провести долгий летний отпуск. Кулидж страдал от хронического несварения и астмы, и поэтому был рад покинуть душный Вашингтон. Администрация президента впервые переезжала в такое удаленное место.

Фактическим местопребыванием правительства США в следующие три месяца было здание школы в Рапид-Сити. Сами Кулиджи проживали в тридцати двух милях от нее, в резиденции под названием «Государственный охотничий дом» у подножия горы Харни в природоохранном парке Кастер. «Государственный охотничий дом», по сути, представлял собой небольшое строение, где были только гостиная и спальня с ванной по коридору. Но Кулиджи не жаловались. В те времена все было проще, чем сейчас.

Президенту Кулиджу нравилось смотреть на себя в кинохронике. Поскольку до охотничьего дома он добрался, когда уже было темно, то на следующее утро все сопровождающие (а их с местными чиновниками и группой поддержки набралось около двухсот человек) загрузили весь свой багаж обратно в автомобили, проехали двести ярдов и разыграли сцену прибытия перед камерами, запечатлевавшими «исторический момент».

Для Южной Дакоты визит президента стал очень важным событием. Руководство штата отчаянно пыталось сделать его привлекательным для туристов. Кому-то пришло в голову, что если все увидят, как президент доволен посещением местных водоемов, то к ним захотят приехать и другие рыбаки. Для успеха предприятия на рыбоводном заводе в Спирфише было выращено специально две тысячи форелей – крупных и хорошо откормленных. Их тайком привезли и выпустили в небольшую спокойную реку неподалеку от резиденции Кулиджа, оградив это место растянутыми между берегами сетями. К сожалению хозяев, Кулидж заявил, что рыбалка его не интересует, но потом его все же удалось переубедить. Облаченный в деловой костюм, он взял в руки удочку и забросил крючок с наживкой в воду. Оголодавшая рыба тут же клюнула, и через мгновение Кулидж вытянул свой трофей. Улыбающегося до ушей президента едва удалось увести прочь от берега. После этого мистер и миссис Кулидж почти ежедневно съедали на обед свежепойманную форель, хотя многие утверждали, что рыба эта была невкусная. Правда, Кулиджу не хотелось дотрагиваться до червей, и вместо него наживку на крючок насаживали его охранники. Если не считать червей, то он был совершенно счастлив.

Пока Кулиджи отдыхали и наслаждались рыбалкой в Блэк-Хиллзе, Чарльз Линдберг продолжал принимать почести от своих поклонников, рвение которых с каждым днем только усиливалось. Альва Джонсон в своей опубликованной в «Нью-Йорк таймс» статье, которую он написал в Сент-Луисе, поражался тому, насколько невозмутимым оставался Линдберг во время парада и других празднеств, устроенных в его честь. «Полковник Линдберг ни разу не показал словами или жестом, что он понимает, в честь кого устроена эта демонстрация. Не улыбнулся и не помахал рукой. Ничто не заставило его признать, что все это великолепное зрелище и все эти оглушающие крики прославляют именно его». На следующий день Линдберг с удовольствием показал воздушные трюки в Форест-парке толпе из ста тысяч зрителей, но, когда приземлился, вновь стал очень серьезным. «Праздничный дух покинул его, едва он ступил на землю, – сообщал Джонсон. – Как только он оказался вне своей любимой стихии, к нему вернулось строгое и довольно мрачное расположение духа. На земле он чувствует себя не так уж непринужденно».

Дальше было только хуже. Из Сент-Луиса Линдберг полетел в Дэйтон в штате Огайо, чтобы посетить Орвилла Райта, одного из изобретателей аэроплана (другим был его покойный брат Уилбер). Власти города в спешке организовали парад и торжественный прием и страшно огорчились, когда Линдберг отказался присутствовать на мероприятиях на том основании, что это частный визит. Многие разочарованные горожане даже отправились к дому Райта и потребовали, чтобы им показали их героя. Линдберг снова отказался, тогда толпа начала проявлять беспокойство и угрожать разнести дом Райта. Только после этого Линдберг вышел на балкон, поддавшись мольбам Райта, волновавшегося за свою собственность, и помахал толпе рукой.

Когда Линдберг вернулся в Нью-Йорк, прилетев на Митчел-Филд 24 июня, журналисты отмечали, что он выглядел довольно угрюмым. «Полковник Линдберг показался гораздо более усталым по сравнению с тем днем, когда он улетал из Нью-Йорка неделю назад. Он не улыбнулся ни разу», – писал еще один журналист из «Таймс». Когда Линдберг садился в автомобиль, чтобы поехать на Манхэттен, к нему подбежала привлекательная девушка и попросила пожать ему руку. Реакция Линдберга поразила многих. «Он хмуро посмотрел на нее и сказал: «Никаких рукопожатий», – и быстро отдернул руку», – докладывал репортер «Таймс». Девушка была явно разочарована, да и сам Линдберг, похоже, был удивлен, но уже не мог ничего поделать с собой; у него просто не получалось сдерживаться и вести себя разумно.

Но мир отказывался видеть в нем какого-то другого человека помимо добродушного героя, так что пресса вскоре перестала писать о его недоброжелательном поведении и продолжила изображать его таким, каким его хотели видеть все.

В то время, когда Линдберг разочаровывал свою поклонницу на Митчел-Филд, командор Ричард Бэрд продолжал удивлять летное братство на аэродроме Рузвельта. На взлетной полосе он распорядился подготовить специальный земляной скат, чтобы «Америке» было легче взять разбег. Трижды самолет закатывали на этот скат, и трижды Бэрд оглядывал небо с серьезным видом и заявлял о том, что полет откладывается. Эти задержки «начинали уже казаться смешными», как говорил раздосадованный Тони Фоккер.

После того как Флойд Беннет окончательно покинул команду, Бэрд назначил главным пилотом Берта Акосту. Акоста, загорелый мужчина экзотического мексиканско-американо-индейского происхождения с раскованными манерами героя-любовника, был закоренелым ловеласом. Его латиноамериканские черты и низкий чарующий голос «кружили головы представительницам прекрасного пола», как писал один обожавший его биограф. «В кинематографе он мог бы стать вторым Валентино». При этом Акоста был еще и одним из самых бесстрашных воздушных трюкачей. Его коронным номером было подобрать платок с земли концом крыла. Правда, такие навыки вряд ли оказались бы полезными для трансатлантического перелета.

В помощники Акосте Бэрд определил норвежца Бернта Балхена, хотя по спискам Балхен числился механиком и запасным пилотом, поскольку Родман Уонамейкер хотел, чтобы экспедиция была исключительно американской. Балхену разрешили стать членом экипажа только на том условии, что он подаст заявку на получение гражданства США. На пресс-конференции Бэрд сообщил, что Балхен является, в основном, пассажиром и лишь иногда сможет брать на себя управление, когда Бэрд будет занят другими делами. В действительности же Балхен находился за штурвалом на протяжении почти всего перелета.

На одном из первых испытательных полетов с Акостой обнаружилось отсутствие главного пилота. Когда «Америка» вошла в облака, Акоста весь напрягся и стал заметно волноваться. Через несколько минут самолет вошел в опасный штопор. Балхен схватил штурвал, который Акоста с видимым облегчением ему отдал. «Терпеть не могу тучи, – покраснев, признался Акоста. – Если будет большая облачность, я останусь на земле». Как выяснилось, Акоста не имел представления о том, как летать только по приборам. Самолет Бэрда долетел до Парижа единственно только потому, что управлял им Балхен, не потребовавший взамен никакой особой славы.

Четвертый член экипажа казался и вовсе невзрачным. Джордж Новилл, радист в отставке, в очках, не оставил заметного следа в истории. Отцом его был богатый производитель шляп из Кливленда (который был достаточно важной фигурой, чтобы удостоиться некролога в нью-йоркской «Таймс», тогда как его сын такой чести не удостоился). Если Новилл и произвел какое-то впечатление на своих товарищей, то никто из них не обмолвился на этот счет ни словом. В автобиографиях Бэрда и Балхена ему уделяется ничтожно малое внимание, а в других биографиях и вовсе не говорится; своих записей он тоже не оставил.

Что касается самого Бэрда, то это был довольно примечательный человек, хотя и такой, какого не разгадаешь с первого взгляда. Прирожденный искатель приключений, он пустился в свое первое кругосветное путешествие в двенадцать лет, уговорив родителей (по всей видимости, уж слишком снисходительных) отпустить его одного на Филиппины в гости к другу семьи, а потом вернувшись другим путем. Кругосветное плавание он закончил, когда ему было уже почти четырнадцать лет.

Бэрд был умным, красивым, довольно храбрым и безусловно щедрым, но также и патологически тщеславным, напыщенным и самолюбивым человеком. О себе он писал исключительно как о доблестном, спокойном и мудром. Кроме того, он, по всей видимости, неоднократно лгал.

9 мая 1926 года – ровно за год до того, как пропали Нунжессер и Коли, – Бэрд с Флойдом Беннетом совершили перелет от Шпицбергена до Северного полюса и обратно за пятнадцать с половиной часов, побив рекорд полета норвежского исследователя Арктики Руаля Амундсена на дирижабле (тогда дирижаблем управлял Умберто Нобиле, еще один итальянский пилот). Полет Бэрда сразу же назвали величайшим достижением, слава о котором останется в веках. Бэрда произвели в командоры, а по возвращении домой встретили с почестями и вручили медаль. В его честь называли детей и улицы. Один восхищенный поклонник даже написал биографию его собаки по кличке Иглу.

Но с самого же момента полета возникали сомнения в правдивости Бэрда. Знающие люди не могли понять, как Бэрду и Беннету удалось управиться за пятнадцать с половиной часов. На том же самолете часто летал Балхен, и ему никогда не удавалось приблизиться к крейсерской скорости в 65 узлов (74,8 мили в час). Для полета на Северный полюс требовалась скорость почти в три раза больше. Более того, самолет был оборудован огромными лыжами для посадки на снег, что замедляло скорость примерно на 5 миль в час. Когда Балхен сказал Беннету, что не понимает, как они добрались до Северного полюса и вернулись обратно за такое короткое время, Беннет ответил: «Мы и не добирались». Он признался Балхену, что вскоре после вылета у них произошла утечка масла, и они просто летали кругами четырнадцать часов, даже не теряя из виду Шпицберген.

Слухи, что Бэрд по меньшей мере преувеличил ряд своих подвигов, ходили долгие годы, и подозрения усиливал отказ родственников пилота предоставить его записи для публикации. Записи стали доступными для изучения только в 1969 году, когда архив Бэрда приобрел Университет Огайо для основанного Центра полярных исследований имени Бэрда. В журнале полета было много помарок на тех страницах, на которых Бэрд указывал пройденное расстояние, и из-за этого многие высказали мнение, что он фальсифицировал данные. Согласно более мягкой версии, он просто допустил ошибки в расчетах и начал рассчитывать все заново. Никто из исследователей не был абсолютно уверен в своей правоте, но, согласно утверждению Алекса Спенсера, сотрудника Национального музея авиации и космонавтики в Вашингтоне, в настоящее время среди экспертов распространено мнение, что Бэрд и Беннет не долетели до полюса.

В 1959 году, спустя два года после смерти Бэрда, была издана автобиография Балхена, в которой поднимался ряд вопросов. Родственники Бэрда выразили свой громкий протест. Под их давлением издатели вырезали несколько отрывков и отозвали из продажи первые четыре тысячи экземпляров книги. Но полностью родственников Бэрда это не удовлетворило. К тому времени Балхен был уже гражданином США и уважаемым офицером ВВС США, но сенатор Гарри Бэрд, брат исследователя, как утверждается, сделал все возможное, чтобы Балхена не произвели в бригадные генералы и без лишнего шума освободили от его обязанностей. Балхен провел последние годы своей карьеры, изучая печатные материалы в библиотеке Пентагона.

В тот момент, когда некоторые уже не верили, что Бэрд вообще когда-нибудь вылетит в Европу, он решился на полет. Ранним утром 29 июня «Америку» закатили на вершину ската и приготовили к взлету на рассвете. Это был первый взлет большого самолета в трансатлантической гонке после того, как упал и сгорел самолет Рене Фонка. При этом самолет был перегружен больше предыдущего. Одно только радиооборудование весило восемьсот фунтов. Бэрд постарался предусмотреть все возможные случаи. Он даже взял с собой воздушный змей, который можно было бы использовать в качестве антенны для радио и как парус в случае падения самолета в океан. Также он взял на борт две спасательные шлюпки, запасы еды и воды на три недели, мешок писем авиапочты и «освященный» флаг США, сшитый руками прапраправнучатой племянницы Бетси Росс в качестве подарка народу Франции. В последнюю минуту, слегка запаниковав, Бэрд решил уменьшить нагрузку и отказался от двух канистр бензина, фляжки с горячим чаем и четырех пар мокасин, а также снял брызговики с колес. Особой разницы заметно не было, но, к счастью, все обошлось. После довольно тяжелого разгона самолет все-таки поднялся в воздух, перелетел через провода у дальнего края взлетной полосы и устремился навстречу Европе.

Заявленной целью Бэрда был не первый перелет в Париж – он высокомерно заметил, что даже не претендовал на приз Ортейга, – а доказательство того, что в современном мире возможны безопасные и регулярные перелеты над Атлантикой с несколькими пассажирами на борту. Да, он доказал, что такие полеты действительно возможны, но только если пассажиры не возражают против возможной посадки на воду, не долетая до пункта назначения. Если бы Бэрд поставил себе целью доказать, насколько замечательным пилотом был Чарльз Линдберг по сравнению почти со всеми остальными, у него не получилось бы это лучше.

Несмотря на длительную подготовку, почти все в полете шло не по плану. Под главным баком с бензином в центре самолета было оставлено место, чтобы можно было проползать с одной половины на другую, но никто не додумался испытать этот проход в полном зимнем облачении. Бэрд застрял и десять минут пролежал под баком, потому что никто не слышал его криков из-за рева моторов. Новилл, разминая ноги в тесном пространстве, порвал провода, выключив тем самым радио и превратив себя в совершенно бесполезного члена экипажа. Где-то над Атлантикой Балхен попросил Акосту взять штурвал на минутку, пока он будет искать под сиденьем пакет с сэндвичами. За это время Акоста умудрился послать машину в штопор со скоростью 140 миль в час, на которой у него едва не оторвались крылья. Балхену пришлось вырвать штурвал и исправить ситуацию. «Лучше все время вести тебе», – тихо сказал ему Акоста, и Балхен провел за штурвалом почти весь полет. Как писал журнал «Тайм», Бэрд в один момент так разозлился, что даже ударил Акосту по голове фонариком. Они собирались приземлиться у мыса Брей-Хед в Ирландии, но отклонились от курса настолько, что оказались над Брестом во Франции, более чем в двух тысячах миль от предполагаемого назначения.

Но в своей книге «В небо», опубликованной в следующем году, Бэрд ни о чем таком не писал. Согласно его словам, экипаж его самолета осуществил едва ли не один из самых героических подвигов в истории человечества. «Шли часы… было почти невозможно прокладывать курс. Мы не могли определить, в каком направлении дует ветер, куда нас сносит и какой участок воды или суши находится под нами». В заключение он делает вывод: «Я искренне считаю, что ни один из летчиков еще не испытывал ничего подобного». И это не упоминая о том, что по тому же самому маршруту пятью неделями ранее летел Чарльз Линдберг, совершенно один и в похожих погодных условиях, причем приземлился он там, где и собирался, и никогда ни на что не жаловался!

В отдельной статье, написанной для журнала «Нэшнл джиогрэфик» осенью 1927 года, Бэрд намекает на то, что якобы сознательно вылетел в плохую погоду. «Я не хотел дожидаться таких условий [то есть хорошей погоды], потому что трансатлантические перелеты будущего должны будут совершаться не только при идеальных условиях, – писал он. – Более того, мы могли получить гораздо больше научных и практических знаний при плохой погоде». В результате им пришлось, как он выразился, «вести самый суровый воздушный бой из всех, что когда-либо имели место». И он продолжал: «Я не говорил о своих опасениях своим товарищам. Им и без того приходилось несладко. Напряжение было ужасным. Только авиатор знает, что значит находиться 18 часов в воздухе, не видя земли или воды под собой. Сомневаюсь, что какой-либо другой самолет шел вслепую на протяжении такого длительного времени».

Его слова поразительным образом контрастируют с воспоминаниями Балхена, который сразу после перелета написал в «Нью-Йорк таймс»: «Самолет у нас был хороший. Моторы никогда не давали повода для беспокойства. Ни разу за весь полет мне не приходилось вылезать на крыло, чтобы прочистить мотор… По моему мнению, это был самый скучный и монотонный перелет, в каком я когда-либо участвовал». В своей собственной книге Балхен писал, что полет проходил «в прекрасной и ясной звездной ночи». Это была одна из фраз, которую позже, под влиянием родственников Бэрда, ему пришлось исключить из своей книги.

Когда они достигли Франции в районе Бреста, Бэрд приказал Балхену следовать вдоль береговой линии к Гавру, а не лететь сразу в Париж, то есть идти странным обходным маршрутом. Как позже писал Балхен, под ними проходила прямая железная дорога в Париж, но Бэрд настоял на том, чтобы они сначала подлетели к устью Сены, а потом шли вдоль реки. Так их полет продлился на два часа больше, чтобы подлететь к городу, когда погода улучшится.

Как и в случае с Линдбергом, на аэродроме в Ле-Бурже собралась многотысячная толпа, но после полуночи, когда никто не прилетел и продолжал идти дождь, многие сдались и разошлись по домам. Среди присутствовавших были Кларенс Чемберлин и Чарльз Левин, которые прилетели в тот день в Париж в рамках своего тура по европейским столицам.

Бэрд писал: «Все французские авиаторы, ожидавшие нас в Ле-Бурже, согласились, что мы не только не должны были приземляться из-за плотной облачности, но и, вполне возможно, могли бы погубить нескольких наблюдателей». Однако это расходится с воспоминаниями Чемберлина. «Шел небольшой моросящий дождик, – писал он. – Было облачно, но облака нависали не слишком низко, для того чтобы самолет опустился и безопасно приземлился, как только покажутся огни Парижа». В своей книге Бэрд писал, что наблюдатели с земли слышали звук моторов. Чемберлин сказал, что они ничего не слышали.

«Моей главной задачей стало обеспечить безопасность товарищей и не погубить никого на земле, – продолжал Бэрд, стараясь изобразить свою неудачную попытку как акт героизма. – Единственное, что нам оставалось, – это вернуться к воде». Он приказал развернуть самолет к побережью Нормандии.

Там у них почти закончились запасы топлива. Было слишком рискованно приземляться на поле, поэтому они решили опуститься в море. Балхен совершил идеальную посадку примерно в двухстах ярдах от деревни Вер-сюр-Мер, и четверо членов экипажа вышли на берег, который семнадцать лет спустя прославится как один из береговых плацдармов, на которых высаживались британские войска во время Второй мировой войны. В результате посадки отвалились колеса и их крепление, но в остальном самолет не пострадал.

Об этом эпизоде Бэрд писал следующее: «Я чувствовал свою исключительную ответственность за жизнь своих товарищей. Мне казалось, они не верили в то, что нам удастся безопасно приземлиться, но, тем не менее, смело смотрели в будущее… Они до последнего выполняли приказы. За штурвалом в то время оказался Балхен». На самом деле, такое высказывание граничило с вопиющей неблагодарностью. Балхен вел самолет много часов и, скорее всего, спас их жизни своей умелой посадкой.

Череда любопытных эпизодов на этом не закончилась. Слух всех четырех членов экипажа был нарушен из-за постоянного гудения моторов, и они не слышали друг друга. Акоста, судя почти по всем воспоминаниям, сломал ключицу, хотя позже сказал, что тогда не чувствовал никакой боли. Другим повезло, и они не получили никаких травм. Выбравшись на берег, они почти сразу же увидели на идущей вдоль берега дороге молодого человека на велосипеде, но тот испугался странных чужаков, выбравшихся из моря, и поспешил скрыться из виду. Дрожа от холода, они переходили от дома к дому, но не могли объяснить, кто они. Новилл, все еще страдая от временной глухоты, что-то кричал жителям деревни на плохом французском языке. Наконец они добрались до маяка на холме в полумиле от пляжа. Дочь смотрителя маяка, Марианна Лекоп, позже вспоминала, что ее семья проснулась от звука моторов самолета – довольно необычного звука для деревушки Вер-сюр-Мер. Она посмотрела в окно, но ничего не увидела. «Примерно в три часа мы проснулись снова от того, что в дверь громко стучали, – продолжала она. – Отец увидел у порога четырех человек. Один из них кричал по-французски: «Авиаторы! Америка!» Внутрь вошли четверо усталых мужчин. До этого они безуспешно стучались в еще несколько домов. Они были странно одетыми, полностью промокшими и грязными. Все это показалось нам очень подозрительным».

Месье Лекоп и его родные впустили авиаторов в дом, дали им одеяла и напоили горячими напитками. В изумлении они выслушали рассказ Новилла о перелете, но не могли ничего сообщить миру, потому что телефонная и телеграфная связь в деревне с шести вечера до восьми утра не работала. Когда Бэрд с товарищами вернулись на пляж, было уже светло. Там они обнаружили, что местные жители вытащили их самолет на берег, что было неплохо, но тут же принялись его разбирать, очевидно, считая его своей законной добычей, подобно останкам кораблекрушения. Шестеро мужчин, пыхтя, взбирались вверх по берегу под тяжестью одного из огромных моторов. Бэрд убедил их вернуть мотор, но другие части самолета исчезли навсегда, в том числе и полоска ткани длиной в сорок футов, на которой было написано название самолета. Позже были сообщения о том, что эта полоска украшала стену казино в Довиле. Самолет так и не вернули в рабочее состояние. Все, что осталось от него сегодня, – это несколько кусков ткани за стеклом в музее Вер-сюр-Мера. Вывеска с названием тоже, похоже, исчезла навсегда.

Несмотря на все неудачи, экипажу Бэрда, когда он наконец-то добрался до Парижа (на поезде, на следующий день), устроили не менее грандиозный прием, чем Линдбергу. «Никогда раньше я не видел ничего подобного тому дикому ликованию в Париже, – писал Балхен в своих мемуарах. – Улицы у вокзала были заполнены народом, люди сгрудились вокруг машины, разбили окно и чуть не перевернули ее». Женщины пытались обнять их и поцеловать. Возможно, именно в этой давке Акоста и сломал ключицу – по крайней мере тогда он впервые ощутил боль. Автомобиль должен был отвезти их в отель «Континенталь», но он не заводился, и толпа стала толкать его, громко крича. «Женщины прыгали на подножки, простирали к нам руки и целовали, пока у нас не покраснели лица, – продолжал Балхен. – Жандармы в отчаянии размахивали руками, пытаясь контролировать движение, но потом расталкивали локтями толпу, подбирались к нам и сами просили автографы».

В Америке воцарилось почти то же воодушевление, с каким было встречено известие о перелете Линдберга, – по крайней мере оно превосходило радость, с какой встретили весть о перелете Чемберлина и Левина. В каждой подробности перелета газеты неизменно пытались увидеть что-то положительное. Например, тот факт, что самолет Бэрда провел в воздухе сорок три часа – почти на четверть дольше, чем самолет Линдберга, – трактовался как героическое достижение, а не как неудача и следствие отклонения от прямого пути. Бэрд сказал журналисту «Нью-Йорк таймс»: «Мы почти в полном порядке, как могут быть в полном порядке четыре человека, проведшие нелегкие сорок часов». Он признался, что на протяжении почти всего полета они точно не знали, где находятся, – в изданной в следующем году книге эти слова он предусмотрительно опустил.

Поскольку Бэрд был выше Линдберга званием, то ему устроили более торжественный официальный прием. На второй день пребывания в Париже Бэрд посетил Дом инвалидов. Один парализованный авиатор, капитан Лежандр, пришел в такое восхищение при виде Бэрда, что поднялся с кресла и впервые за девять лет пошел. Рука об руку они с Бэрдом подошли к могиле Наполеона, и при виде этого зрелища взрослые люди расплакались, как дети.

Похоже, Америка превращалась в страну богов.