Глава 16
На следующий день после того, как Печерский объявил товарищам свой план восстания, Лео все время ходил, погруженный в раздумья. Всегда внимательный, следящий за действиями охранников, в этот день он не был похож сам на себя – работал медленно, с огрехами, и за это несколько раз получил плетью от вахмана.
Вечером, едва их привели после работы в барак, Лео отозвал Печерского в сторону. Было заметно, что ему хочется что-то сказать, поделиться сомнениями. За Александром увязался и юный Шломо – со вчерашнего дня он старался не отходить от лейтенанта.
Как только они отошли в сторону, и их не могли услышать посторонние, Лео выпалил:
– Твой план не годится! Он не сработает!
– Почему? – удивился Александр. Ведь вчера Лео ничего подобного не говорил…
– Мои евреи не смогут убивать! – объяснил Лео. – Они мирные люди. Они могут только терпеть!
Он собирался сказать что-то еще, но тут юный Шломо неожиданно перебил своего наставника:
– Неправда, они смогут! Они не будут больше терпеть! Не будут прощать! Ни немцам, ни полякам, никому. Мы это не забудем. Никогда! Нам нужна своя страна, своя родина, тогда мы станем сильными.
Стало понятно, что со вчерашнего дня Шломо успел о многом подумать. У него в голове постоянно шла мыслительная работа. И он больше не пил…
Александр внимательно посмотрел на парня, ответил так:
– Ты и прав, и неправ. Да, евреи больше не будут терпеть и прощать. И они не забудут, как их убивали. Но ты неправ, когда говоришь о родине. Мне не нужна еврейская родина, сынок. У меня уже есть родина. Я живу, чтобы вернуться туда. Я еще приеду в Москву, на парад победы. Мне еще дадут орден, а может, и звезду героя…
Однако Шломо скептически покачал головой:
– Не будет этого, Саша. Ведь ты еврей…
Александр взъерошил волосы на голове парня, сказал:
– Иди и делай ножи, Шломо. Сорок ножей, не меньше. А ты, Лео, скажи своим: нам нужны патроны. Пистолетные патроны. Пусть женщины постараются их достать. Чем больше, тем лучше. Лишь бы только немцы нас не опередили…
Этот момент стал переломным. Больше никто не заводил разговоров о том, что «евреи мирный народ, они не могут убивать». Больше никто не выражал сомнения в успехе восстания. Все, кому Печерский поручил готовить оружие, упорно занимались этой работой. И с каждым днем, с каждым часом арсенал восставших пополнялся.
Начало положил Шломо – из заточки, что дал ему Печерский, парень сделал замечательно красивый нож – с резной рукоятью, удобно лежавший в руке. И тут же, не останавливаясь, поставил изготовление ножей на поток.
Самым сложным в этой работе было соблюдение секретности. Надо было исключить малейшую возможность того, что немцы или капо догадаются, чем занимаются в слесарной мастерской. Поэтому кто-то из заключенных постоянно дежурил у ворот мастерской, чтобы подать сигнал Шломо или другим слесарям.
Пока что все шло хорошо, и спустя два дня были готовы два десятка ножей и десяток топоров. Заключенные, участвовавшие в подготовке побега – Вайспапир, Юзеф, Шмуэль, Хаим – забирали «готовую продукцию» и уносили ее в жилые бараки, где тщательно прятали.
Придя в очередной раз, Аркадий Вайспапир спросил:
– Саша спрашивает, когда будет готово все?
Шломо подумал и ответил:
– Скажи командиру – все будет завтра к утру.
После него в мастерскую вошел Хаим. Взял приготовленный для него нож, с опаской провел пальцем по острому лезвию. Он никогда не держал в руках оружие! Как он будет убивать человека, даже если это будет эсэсовец? Хаим не представлял, как он сможет это сделать… Впрочем, долго раздумывать было некогда, пора было возвращаться на работу. И Хаим тщательно спрятал под одеждой полученный нож и вернулся в сортировочный барак.
Здесь он встретил вопросительный взгляд Сельмы. Этим взглядом она спрашивала его: получил? Хаим едва заметно кивнул в ответ. И они оба вернулись к работе. Но тут Сельма заметила, что начальник сортировки сержант Бекман задремал, развалившись на стуле. Снятый им китель свалился на пол. Сельма подошла, заботливо подняла китель, отряхнула его от пыли… и словно бы невзначай опустила руку в карман. Как она и надеялась, там лежало несколько патронов. Девушка достала их, и уже собиралась спрятать в стоявший на полке ящик – в нем уже лежали два десятка патронов, добытых ей за последние два дня.
…И тут дверь барака открылась, и вошел обершарфюрер Френцель. Куда девать патроны? Сельма быстро сунула их себе за пазуху – размер ее груди позволял это сделать. Сунула – и со страхом обернулась на Френцеля.
Эсэсовец по-своему истолковал ее страх. Ну да, ведь вчера утром эта девушка едва смогла встать. Она боится, что ее задушат, как задушили двух других больных девушек. Комендант решил успокоить ее. Он кивнул на лежавшее на разборочном столе дорогое колье и произнес:
– Не бойся! Ты хорошо работаешь. Хочешь, я подарю тебе это колье?
Взял украшение со стола и протянул девушке:
– На, возьми!
Но она с ужасом качала головой:
– Нет! Нет!
– Брезгуешь? – усмехнулся Френцель. – А если он подарит? – И кивнул на Хаима. Приказал: – Надень ей колье.
Хаим был перепуган до смерти. Он не мог не выполнить приказ коменданта! И он надел на Сельму это проклятое колье, снятое с кого-то из убитых.
Френцель задумчиво посмотрел на похорошевшую Сельму, сказал:
– Смотри, какая она красивая, правда? Ну, целуй ее, пока живой. Это ведь ты Хаим Битая Жопа, верно? Ну же, не бойся! Вы же все там по баракам совокупляетесь, как тараканы. А ты, Битая Жопа, чего робеешь? Целуй, я сказал! Где страсть?
Хаим выполнил и это приказание обершарфюрера. Он делал то, о чем так мечтал все последние дни, – он целовал Сельму. Он делал лучшее, что мог представить в жизни – и при этом чувствовал себя просто отвратительно! Ужасно! И со страхом думал о том, что чувствует Сельма. Она должна его возненавидеть! Возненавидеть за его покорность, трусость! За то, что он позволяет это делать с ними!
Френцель с мечтательным выражением наблюдал за целующейся парой. Даже облизнулся от удовольствия. Потом скомандовал:
– Больше страсти! Больше!
И Хаим, и Сельма чуть не плакали от унижения. А эсэсовец подскочил к Хаиму и стал щупать его пах.
– О, еврей! – воскликнул он. – Ты хочешь ее! Давай, не стесняйся меня! Я свой!
Заставить их совокупляться! Заставить быть мужем и женой! Пережить с ними это наслаждение! Глаза обершарфюрера горели от возбуждения.
Однако Хаим не торопился исполнять это новое приказание. Нет, он не мог, не мог этого сделать! Лучше умереть! Он ничего не говорил, не протестовал, но стал как каменный. Не мог рукой пошевелить – какая уж там страсть.
Френцель еще минуту смотрел на них. На его лице появилось выражение, какое бывает у обиженного ребенка. Комендант не мог скрыть своего разочарования. Он сморщился и направился к выходу. Хаим вздохнул с облегчением. Все? Неужели все кончилось?
Однако Френцель вдруг остановился, потом повернул назад. Подошел вплотную к ним. На его лице уже не было улыбки. Он заговорил:
– Ты, парень, – как я. Даже похож немножко. А она – как она. Как Берта, моя невеста. Она была еврейка. Понимаешь, Хаим Битая Жопа? Я любил еврейку. Она была моей первой женщиной. Я любил ее больше жизни. И она меня любила. Мы хотели пожениться. Но отец запретил мне. И правильно сделал! Совершенно правильно сделал! Потому что я нарушил бы закон крови! Смешал арийскую кровь с черной кровью неполноценной расы. Берта уехала от меня в Америку. А я теперь убиваю евреев. И люблю это дело. Это моя страсть! Почему у меня такая страсть? Что, у меня уже пистолет вместо члена? А кто в этом виноват? Не ты ли, еврейка?
Он вынул из кобуры пистолет, приставил его ко лбу Сельмы. Стал водить стволом пистолета по ее лицу, губам… Его рука дрожала все сильней.
– Смотри мне в глаза! – потребовал комендант. – В глаза! Ну? Как тебе мой член?
Хаим запустил руку за пазуху. Ладонь нащупала рукоять ножа. Сейчас, сейчас… Но как он это сделает? Как это вообще делают?
И тут неожиданно проснулся сержант Бекман. Увидел сцену с пистолетом и воскликнул:
– Давай, Карл! В чем дело? Давай, стреляй! Вали жидовку! Чего ты медлишь?
Однако Френцель не собирался стрелять. Он глубоко вздохнул, выпуская охватившее его возбуждение. Сказал осуждающе:
– Не вовремя ты! Все мне испортил, осел…
И вышел из барака.
