Стефани

Стефани повезло. Когда она перешла в среднюю школу, мадам Перрен, тогдашняя хозяйка Луизы, предложила записать девочку в парижский лицей, гораздо более престижный, чем ближайший к их дому коллеж в Бобиньи. Она хотела по заслугам вознаградить Луизу за все ее труды.

Но Стефани не оценила ее благородства. Не успела она отучиться в третьем классе и пары недель, как начались неприятности. Она нарушала дисциплину. На уроках смеялась в кулак, бросалась книгами, грубила учителям. Одноклассники считали ее прикольной, но не любили. Дневник с оценками, замечаниями и приглашениями матери к директору она от Луизы прятала. Прогуливала уроки. Днем валялась на скамейке какого-нибудь сквера в Пятнадцатом округе и курила очередной косяк.

Как-то вечером мадам Перрен вызвала няню, чтобы выразить ей свое глубочайшее разочарование. Она чувствовала себя обманутой. Из-за Луизы ей пришлось испытать жгучий стыд. Она опозорилась перед директором – а ведь ей стоило большого труда уговорить его принять Стефани. Через неделю девочка должна явиться на заседание дисциплинарной комиссии. Вместе с Луизой.

– Считайте, что ее будут судить, – холодно добавила хозяйка. – Ваше дело – ее защищать.

Ровно в 15:00 Луиза с дочерью вошли в зал. Это была круглая, плохо отапливаемая комната с большими окнами-витражами зеленого и голубого цвета, как в церкви. За широким деревянным столом сидели учителя, советники и представители родительского комитета – всего человек десять. Они выступали по очереди.

– Стефани ведет себя неадекватно. Дерзит, никого не слушает…

– Девочка она неплохая, – добавил кто-то. – Но когда на нее находит, ее не уймешь.

Члены комиссии удивлялись, что Луиза не реагировала на тревожные сигналы. Она ни разу не пришла побеседовать с учителями. Ей звонили на мобильный и даже оставляли сообщения, но она ни разу не перезвонила.

Луиза умоляла дать ее дочери еще один шанс. Плача, она рассказала, что посвящает все свое время уходу за детьми и наказывает их, если они не слушаются. Что она не разрешает им делать уроки при включенном телевизоре. Луиза говорила, что у нее свои принципы и большой опыт в воспитании детей. Мадам Перрен предупреждала ее не зря: все это действительно напоминало судилище. Судили ее. Плохую мать.

Люди, сидевшие в пальто за огромным деревянным столом в холодном зале, качали головой и повторяли: «Мадам, мы не сомневаемся в ваших благих намерениях. Мы уверены, что вы делаете все, что в ваших силах».

Учительница французского, миниатюрная изящная дама, спросила:

– Сколько у Стефани братьев и сестер?

– Ни одного, – отвечала Луиза.

– Но вы ведь говорили о многих детях?

– Да, о детях, с которыми я сижу. Я за ними приглядываю. И можете мне поверить, моя хозяйка очень довольна тем, как я воспитываю ее детей.

Их попросили подождать за дверью, пока они будут совещаться. Луиза поднялась и послала членам комиссии улыбку, казавшуюся ей воплощением светскости. В коридоре, глядя в окно на баскетбольную площадку, Стефани продолжала глупо хихикать. Слишком полная и слишком высокая, с завязанным на макушке хвостом она выглядела комично. На ней были короткие пестрые шорты, делавшие ее задницу необъятной. Торжественная атмосфера заседания ничуть ее не испугала, только нагнала на нее скуку. Она ни капли не боялась, напротив, ухмылялась, как будто все эти училки в старомодных мохеровых свитерах и бабушкиных косынках были бездарными артистками и разыгрывали перед ней нудную пьесу.

Стоило Стефани покинуть зал, как к ней вернулось хорошее настроение и привычная бравада неисправимой двоечницы. Она хватала за руки ребят, выходивших из класса, подскакивала к ним, а одной застенчивой девочке прошептала что-то на ухо, отчего та, не сдержавшись, фыркнула. Луизе хотелось влепить ей пощечину, задать ей хорошую трепку. Должна же она наконец понять, каких унижений, каких жертв ей стоило растить такую дочь, как она. Нюхнула бы она, чем пахнет материнский пот! Ей хотелось передать Стефани свои страхи, вырвать ее из состояния идиотской беззаботности. Обратить в труху все, что еще оставалось от ее детства.

В шумном коридоре Луиза еле сдерживалась, чтобы не показать, как ее трясет. Она только прикрикивала на Стефани, требуя, чтобы та замолчала, и все крепче сжимала пальцами пухлое запястье дочери.

– Вы можете войти.

Классный руководитель просунул голову в дверь и пригласил их вернуться в зал. Они совещались не больше десяти минут, но Луиза не догадалась, что это дурной знак.

Мать с дочерью вошли, и он сразу взял слово. Стефани, объяснил он, дурно влияет на весь класс, и им не удается с ней справиться. Они приложили все старания, перепробовали все педагогические методы, но не добились успеха. Они исчерпали все свои возможности. Чувство ответственности не позволяет им превращать в заложников весь класс. «Не исключено, – заключил он, – что для Стефани будет лучше, если она перейдет учиться в другую школу, в своем районе, в более привычном для нее окружении, в понятной системе координат. Вы понимаете?»

На дворе стоял март, но зима не желала отступать. Казалось, холод будет длиться вечно. «Если вам требуется помощь для решения организационных вопросов, этим займутся специальные сотрудники», – добавила консультант по профориентации. Луиза ничего не понимала. Стефани отчислили.

В автобусе по дороге домой Луиза молчала. Стефани сидела в наушниках и ухмылялась, глядя в окно. Серой улицей они шли к дому Жака. Проходя мимо рынка, Стефани задержалась, рассматривая заполненные прилавки. Луизу охватила ненависть к дочери, к ее беспечности и подростковому эгоизму. Она схватила ее за рукав и с невероятной силой и грубостью потащила за собой. Ее душил черный-пречерный гнев, выжигая внутренности. Ей хотелось вонзиться ногтями в рыхлую плоть дочери.

Она толкнула калитку и, едва заперев за собой дверь, набросилась на Стефани с кулаками. Сначала она била ее по спине, лупила что было сил, и Стефани упала на пол, съежилась и закричала. Луиза продолжала ее бить. В ее хрупком теле проснулась неведомая мощь, и она хлестала дочь по щекам, драла за волосы, отрывая от головы ее руки, которыми та пыталась защититься. Она наотмашь ударила ее по глазам, обозвала последними словами и расцарапала до крови. Когда Стефани перестала двигаться, Луиза плюнула ей в лицо.

Жак с улицы услышал шум и подошел к окну. Он видел, как Луиза учит дочь уму-разуму, но не стал вмешиваться.

В доме поселились умолчания и недосказанности, делая атмосферу невыносимой. Мириам держалась с Луизой подчеркнуто отстраненно, хоть и старалась не показывать этого детям. Она разговаривала с ней сквозь зубы, сводя все их общение к четким инструкциям. Она следовала совету Поля, который настойчиво повторял: «Она нам не друг, а нанятый работник».

Женщины больше не пили вместе чай, Мириам – за обеденным столом, Луиза – прислонившись спиной к кухонному. Мириам больше не нахваливала няню: «Луиза – вы просто ангел»; «Луиза, второй такой, как вы, нет на свете». Она больше не предлагала ей прикончить в воскресенье вечером бутылочку розового, дремавшую в глубине холодильника. «Дети смотрят кино, так почему бы нам не позволить себе маленькое удовольствие?» – раньше говорила она. Теперь, стоило одной зайти в комнату, вторая тут же из нее выходила. Они все реже оставались наедине, выделывая сложные па, лишь бы избежать присутствия друг друга.

Наступила весна – бурная, долгожданная. Дни становились длиннее, на деревьях распускались первые почки. Теплая погода ломала зимние привычки и гнала Луизу с детьми на улицу, в парк. Однажды вечером она попросила Мириам отпустить ее пораньше. «У меня свидание», – взволнованно сообщила она.

Они встретились с Эрве неподалеку от его работы и пошли в кино. Эрве предпочел бы выпить по стаканчику на террасе кафе, но Луиза настояла на кино. Впрочем, фильм ему понравился, и на следующей неделе они снова на него пошли. В кинозале Эрве тихонечко дремал, приткнувшись к Луизе.

В конце концов она согласилась сходить с ним в паб на Больших бульварах. Эрве – счастливый человек, думала она. Он с улыбкой говорил о своих планах. Предлагал ей вместе поехать в отпуск в Вогезы. Они будут купаться голышом в озере и ночевать в горном шале одного его знакомого. Будут слушать музыку. Он привезет свою коллекцию пластинок – он не сомневался, что очень скоро она не сможет без них жить. Эрве собирался на пенсию, но не представлял себе, что будет наслаждаться заслуженным отдыхом в одиночку. Он развелся пятнадцать лет назад. Детей у него не было, и одиночество его тяготило.

Эрве использовал все известные приемы, но однажды вечером все же уговорил Луизу зайти к нему. Он ждал ее в кафе «Паради», напротив дома Массе. Они вместе спустились в метро, и Эрве положил свою красную руку ей на колено. Она слушала его, не сводя глаз с этой мужской руки, устроившейся у нее на колене с явным намерением заполучить нечто большее. С его притворно робкой руки.

Они неуклюже занялись любовью, он был сверху, и иногда они сталкивались подбородками. Лежа на ней, Эрве кряхтел, но Луиза не понимала – от удовольствия или от боли в суставах, и ничем не могла ему помочь. Эрве был такой маленький, что она чувствовала, как его лодыжки трутся о ее. У него были плотные лодыжки и волосатые ноги, и их прикосновения казались ей еще более непристойными и назойливыми, чем входящий в нее член. Жак был крупный мужчина, он занимался любовью с яростью, словно хотел ее наказать. После секса на Эрве снизошло умиротворение, словно он сбросил с плеч тяжкий груз. Он стал ей как будто ближе.

Именно там, в постели Эрве, в муниципальной квартире района Порт-Сент-Уэн, рядом со спящим мужчиной, Луиза подумала о ребенке. О крохотном новорожденном младенце, окутанном теплым запахом начавшейся жизни. О малыше, обреченном на любовь, которого она одевала бы в ползунки пастельных тонов и передавала с рук на руки Мириам, а потом Полю. Этот грудничок смог бы снова их сблизить, связать нерушимыми узами нежности. С его появлением исчезнут все недоразумения и раздоры, он наполнит смыслом рутину повседневности. Она часами качала бы малютку на коленях в маленькой комнатке, в тусклом свете ночника, который медленно кружился бы, показывая корабли и острова. Она гладила бы его по теплой головке и осторожно просовывала свой тонкий палец ему в ротик. А он тут же прекращал бы плакать, только посасывал своими припухшими деснами ее наманикюренный ноготь.

На следующий день она застилала постель хозяев старательнее, чем обычно. Она провела рукой по простыни, нащупывая следы их любви, следы будущего ребенка, который – теперь она в этом не сомневалась – обязательно появится. Она спрашивала у Милы, кого ей больше хочется: братика или сестричку.

– Представляешь, у нас будет малыш, и мы с тобой будем о нем заботиться!

Луиза надеялась, что Мила поговорит об этом с матерью, внушит ей эту мысль, и та постепенно проникнет в ее сознание и прочно в нем угнездится. И вот однажды девочка под восторженным взглядом Луизы в самом деле спросила Мириам, есть ли у нее в животе малыш.

– Ну уж нет, я лучше умру! – со смехом ответила Мириам.

Луизе это совсем не понравилось. Она не понимала, как Мириам могла столь легкомысленно смеяться по столь серьезному поводу. Если только она не боится сглаза… Ну конечно, она изображает равнодушие, хотя сама думает об этом не меньше Луизы. В сентябре Адам пойдет в детский сад, дом опустеет, и Луизе будет нечего делать. Срочно нужен новый ребенок, который заполнит своим существованием долгие зимние дни.

Луиза подслушивала их разговоры. Квартира была небольшая, и ей не пришлось даже особенно стараться, но в конце концов она все узнала. Правда, в последнее время Мириам стала скрытничать. Разговаривая по телефону, она уходила в другую комнату и закрывала за собой дверь. Она взяла привычку шептать что-то Полю на ухо, положив голову ему на плечо. У них появились секреты.

Луиза рассказала Вафе, что скоро у них будет малыш. Она так рада, говорила она, хотя работы у нее прибавится.

– С тремя детьми им без меня не обойтись!

Временами ее охватывала эйфория. Она смутно предчувствовала, что вскоре границы ее существования раздвинутся, она выйдет на новый простор, изведает более чистую любовь. Она станет жить с аппетитом. Она думала о приближающемся лете и о семейном отдыхе. Вспоминала запахи свежевскопанной земли, гниющие косточки оливок на обочине. Изогнутые кроны плодовых деревьев в ясном свете луны. Все опять станет просто, и не надо будет ни от кого таиться, ничего прятать и скрывать.

Она занялась ужином. В последнее время ее стряпня стала почти несъедобной. Для Мириам она готовила рисовую кашу с корицей, сильно перченые супы и прочие блюда, которые, по поверьям, увеличивают плодовитость. Украдкой она хищным взглядом осматривала тело молодой женщины и подмечала бледность лица, набухшую грудь, потускневшие волосы – по ее мнению, явные признаки беременности.

Белье она стирала с благоговением, словно жрица или колдунья культа вуду. Стиральную машину, как обычно, загружала она. Из кипы белья она извлекала трусы Поля. Нижнее белье она предпочитала стирать вручную. Трусы и бюстгальтеры Мириам – кружевные или шелковые – она стирала в раковине на кухне, исключительно холодной водой. Бормоча себе под нос молитвы.

Но ее ждали сплошные разочарования. Ей даже не требовалось копаться в мусорном ведре, она и так все видела. Видела пятно на пижамных штанах Мириам, подобранных с пола, с ее стороны кровати. Видела крохотную капельку крови на полу в ванной. Такую крохотную, что Мириам ее не вытерла, и она засохла на бело-зеленой плитке.

Кровь появлялась каждый месяц. Луиза узнавала ее запах. Мириам была не в состоянии скрыть от нее эту кровь, которая означала смерть очередного ребенка.

На смену эйфории пришла депрессия. Луизе казалось, что мир сжался, уплотнился и всем своим непомерным грузом повис у нее на плечах. Поль и Мириам закрывали у нее перед носом дверь, которую ей хотелось вышибить. Она мечтала об одном: войти в их мир, найти в нем свое место, пристроиться там, вырыть себе норку, обрести уютный уголок. Порой она чувствовала себя готовой постоять за свой клочок земли, но потом ее порыв угасал и она отдавалась во власть печали и стыда, не понимая, как она вообще могла поверить в нечто подобное.

В четверг вечером, около восьми часов, Луиза вернулась к себе. В коридоре ее поджидал домовладелец. Он стоял в коридоре, под перегоревшей лампочкой.

– А, вот и вы!

Бертран Ализар чуть ли не набросился на нее. Он сунул свой мобильный телефон прямо ей в лицо, и ей пришлось закрыть глаза руками.

– Я вас ждал. Я приходил к вам несколько раз, и вечером, и днем. Но вас никогда не бывает дома.

Он говорил сладеньким голоском, грудью придвигаясь к Луизе, как будто хотел притиснуться к ней, взять за руку и начать шептать ей что-то в ушко. Он смотрел на нее своими гноящимися, лишенными ресниц глазами, которые протер, сняв висевшие на шнурке очки.

Она открыла дверь квартиры и впустила его. На Бертране Ализаре были слишком широкие бежевые брюки, и, взглянув на него сзади, Луиза заметила, что на поясе у него не хватает двух петель, отчего ремень сполз с талии и штаны провисли в заднице. Он походил на сутулого хилого старика, укравшего одежду у великана. Все в нем казалось безобидным – и плешивая голова, и дряблые щеки в веснушках, и трясущиеся плечи – все, кроме огромных сухих рук с толстыми, как окаменелости, ногтями; это были руки мясника, и он постоянно потирал их, согреваясь.

Он вошел в квартиру молча, продвигаясь шаг за шагом, словно попал сюда впервые. Осмотрел стены, провел пальцем по идеально чистым плинтусам. Он все ощупал своими заскорузлыми пальцами, погладил спинку дивана, провел ладонью по кухонному столу. Квартира производила впечатление пустой, нежилой. Ему хотелось сделать Луизе пару замечаний: мало того что вечно запаздываете с оплатой, так еще и свинарник тут развели. Но квартира пребывала в том же точно состоянии, какой была в тот день, когда он показывал ее Луизе.

Он стоял, опираясь рукой о спинку стула, и смотрел на Луизу. Он смотрел на нее своими желтыми подслеповатыми глазами, которые не собирался опускать. Он ждал, что она скажет. Ждал, что сейчас она полезет в сумку за деньгами, которые ему задолжала. Ждал, что она сделает первый шаг, извинится, что не отвечала на его письма и сообщения. Но Луиза молчала. Она стояла спиной к входной двери, похожая на пугливую собачонку, готовую каждого, кому взбредет в голову ее погладить, больно укусить.

– Вы, я вижу, уже начали собирать вещи. Что ж, прекрасно. – Ализар ткнул толстым пальцем в коробки в прихожей. – Новый жилец заселится через месяц.

Он сделал несколько шагов и приоткрыл створку душевой кабины. Фаянсовый поддон провалился вниз – доски пола под ним совсем прогнили.

– Это что еще такое?!

Хозяин присел на корточки, что-то бормоча. Он снял пиджак, положил его на пол и нацепил очки. Луиза стояла сзади.

Ализар обернулся и громко повторил:

– Что это такое, я вас спрашиваю? Луиза вздрогнула.

– Не знаю. Это случилось несколько дней назад. Кабина старая.

– Ничего подобного! Я сам ее устанавливал. Вам повезло! Раньше жильцы мылись в общем душе в коридоре. Я один оборудовал все удобства в квартире.

– Но она провалилась.

– Из-за небрежного обращения, ясное дело. Надеюсь, вы не думаете, что я буду делать ремонт за свой счет из-за того, что вы сломали душевую кабину?

Луиза смотрела на него в упор. Месье Ализар понятия не имел, что означает этот твердый взгляд и это гробовое молчание.

– Почему вы мне не позвонили? Сколько дней вы с этим живете? – Он снова присел на корточки, лоб у него покрылся испариной.

Луиза не сказала ему, что для нее эта квартира – временное пристанище, чужой угол, где она зализывает раны. А живет она совсем в другом месте. Каждый день она принимала душ в квартире Массе. Она раздевалась в их спальне, аккуратно складывая свою одежду на их супружеском ложе. Потом, обнаженная, она шествовала через гостиную в ванную. Шла мимо Адама, который сидел на полу. Она смотрела на лопочущего что-то свое ребенка и знала, что он не выдаст ее тайну. Он никому не расскажет, какое у нее тело – белое, как у статуи, с перламутровыми грудями, видевшими слишком мало солнца.

Дверь в ванную она не закрывала, чтобы видеть мальчика. Пускала воду и долго-долго стояла под горячей струей. Обычно она не спешила одеваться. Погружала пальцы в баночки с кремом, которых у Мириам десятки, и намазывала себе икры, ягодицы, руки. Она выходила из ванны босиком, завернувшись в белое полотенце. Это полотенце она тщательно прятала в шкафу под стопкой других. Это было ее личное полотенце.

– Значит, вы обнаружили поломку и даже не попытались починить душ? Вы что, предпочитаете жить, как цыганка?

Эту квартирку в пригороде он не продавал из чисто сентиментальных соображений. Сидя перед душевой кабиной, Ализар старательно изображал негодование: нарочито громко вздыхал, прикладывал руку ко лбу. Потрогав кончиками пальцев черную слизь между досками, он сокрушенно покачал головой с таким видом, будто он один был способен оценить размер катастрофы. Наконец он озвучил примерную стоимость ремонта:

– Это обойдется в восемьсот евро.

Как минимум. Призвав на помощь все свои познания в области сантехники, он пошел сыпать специальными словечками. По его словам, на ремонт понадобится не меньше двух недель. Ему надо было произвести впечатление на эту белобрысую пигалицу, которая как воды в рот набрала.

«Пусть простится со своим залогом», – подумал он. В самом начале он настоял, чтобы она внесла плату за два месяца в качестве гарантии. «Грустно сознавать, – сказал он тогда, – но в наше время никому нельзя верить». Сколько он сдавал жилье, месье Ализар никогда не возвращал арендаторам залог. Он всегда находил к чему придраться: вот тут вы поломали, тут испачкали, тут поцарапали…

Ализар всегда отличался деловой хваткой. Он тридцать лет проработал дальнобойщиком – водил фуры между Францией и Польшей. Спал в машине, питался кое-как, не поддавался никаким соблазнам. Он обманывал работодателей и охрану труда, соглашался на любые переработки, а утешением ему служила арифметика: он подсчитывал, сколько денег сэкономил на том и на этом, и гордился собой, готовым на такие жертвы ради будущего благополучия.

Год за годом он методично скупал квартиры-студии в пригороде, делал в них ремонт, а потом сдавал по заоблачным ценам людям, попавшим в безвыходное положение. В конце каждого месяца он совершал обход своих владений, собирая положенный оброк. Обычно он просто просовывал голову в приоткрытую дверь, но иногда заходил внутрь, чтобы «хоть одним глазком взглянуть на обстановку» и «удостовериться, что все в порядке». Он задавал жильцам нескромные вопросы, на которые те сквозь зубы отвечали, молясь про себя, чтобы он поскорее убрался и перестал шастать по их кухне, суя нос в каждый шкафчик. Но избавиться от него было не так легко. В конце концов ему предлагали выпить, он соглашался и долго сидел над стаканом, жалуясь на боли в спине – «тридцать лет за баранкой, это вам не шутки». Ему хотелось поболтать.

Он предпочитал сдавать жилье женщинам: они аккуратнее и реже устраивают скандалы. Особенно он привечал студенток, матерей-одиночек и разведенок. Только не старух! Эти въезжают, а потом не платят, и ничего с ними не сделаешь – закон на их стороне. Так у него и появилась Луиза – со своей печальной улыбкой, белокурыми волосами и потерянным взглядом. Ее рекомендовала прежняя жиличка Ализара, медсестра из больницы Анри-Мондор, которая всегда вовремя вносила арендную плату.

Проклятая сентиментальность! У этой Луизы на всем свете не было ни души. Бездетная, мужа схоронила. Она стояла перед ним с пачкой денег в руке, в блузке с круглым отложным воротничком, и он подумал, что она хорошенькая. Она смотрела на него полным благодарности взглядом. «Я очень долго болела», – прошептала она, и его охватило жгучее желание забросать ее вопросами, узнать, что она делала после смерти мужа, откуда она приехала, чем именно болела. Но не успел он открыть рот, как она добавила:

– Я только что нашла работу, в Париже, в очень хорошей семье.

На этом их разговор завершился.

Сейчас Бертрану Ализару не терпелось избавиться от этой молчаливой и неряшливой жилички. Больше он не даст себя обмануть. Ему осточертели ее извинения, ее обтекаемые ответы, вечные задержки с оплатой. Почему-то при виде Луизы у него по спине пробегал холодок. Что-то в ней вызывало у него отвращение: то ли эта загадочная улыбка, то ли слишком яркий макияж, то ли ее манера смотреть на него сверху вниз, не разжимая губ. Она ни разу не ответила ни на одну его улыбку. Ни разу не заметила, что на нем новый пиджак или что он причесал свою редкую рыжую шевелюру с новым пробором.

Ализар подошел к раковине, вымыл руки и заявил:

– Я приду через неделю, принесу материал для ремонта и приведу рабочего. Попрошу вас к этому времени собрать свои вещички.

Луиза водила детей гулять. Они долгие часы проводили в парке, где деревья были аккуратно подстрижены, а на зеленеющих лужайках валялись студенты. Вокруг качелей собиралась детвора, радуясь встрече, даже если большинство были между собой незнакомы. Они с восторгом обступали девочку с новой, только что подаренной игрушкой – коляской, в которую она усадила свою куклу.

Луиза за все это время обзавелась всего одной подругой. Кроме Вафы она не разговаривала ни с кем. Вежливая улыбка, легкий взмах руки – вот и все, что она себе позволяла. Когда она только появилась в сквере, остальные няньки отнеслись к ней настороженно. Луиза походила на дуэнью, или экономку, или гувернантку-англичанку. Остальные женщины находили ее высокомерной и считали, что она корчит из себя гранд-даму. Действительно, она брала на себя смелость поучать их, если, например, замечала, что какая-нибудь из ее коллег, переходя улицу, не отрывает от уха телефона – вместо того, чтобы держать за руку ребенка. Случалось даже, что она ругала чужих детей, которые, пользуясь невнимательностью няньки, отнимали у других игрушки или лезли на горку с риском сломать себе шею.

Шли месяцы, и няни, проводившие на этих скамейках несчетные часы, волей-неволей перезнакомились, как знакомятся сотрудники любого учреждения – если не считать, что их «офис» располагался под открытым небом. Они встречались каждый день – после детского сада, в супермаркете, в приемной у детского врача или у карусели на площади. Луиза запомнила, как некоторых зовут и откуда они приехали. Она знала, кто в каком доме работает, чем зарабатывают на жизнь их хозяева. Сидя под начавшим распускаться кустом шиповника, Луиза слушала бесконечные телефонные разговоры, которые вели эти женщины, одновременно грызя шоколадное печенье.

Вокруг горки и песочницы звучали слова на бауле и дьюла, на арабском и хинди, ласковые прозвища на филиппинском и на русском. Языки всех народов мира смешивались в этом детском вавилоне, и дети приносили их крупицы домой, к полному восторгу родителей, требовавших повторять их снова и снова. «Он говорит по-арабски, серьезно, ты только послушай!» Пройдет несколько лет, и дети забудут не только эти словечки, но даже лицо и голос няни, и вскоре уже никто в семье не сможет вспомнить, как будет «мама» на лингала или как называлось то экзотическое блюдо, которое она им готовила. «Как, она говорила, называется то мясное рагу, не помнишь?»

Вокруг детей, похожих друг на друга, часто одетых в одинаковые комбинезоны, купленные в одной и той же лавке, так что матери на всякий случай писали на ярлычках их имена, постоянно вился рой самых разных женщин. Здесь были девушки, укутанные в черное, которым приходилось быть еще более внимательными, терпеливыми и аккуратными, чем остальным. Были женщины, каждую неделю менявшие парики. Были филиппинки, по-английски просившие детей не прыгать по лужам. Были «ветеранши», проработавшие в районе много лет и общавшиеся на «ты» с директрисой детского сада – порой встречая на улице подростков, с которыми когда-то сидели, они убеждали себя, что бывшие питомцы их, конечно же, узнали, а не поздоровались исключительно из-за стеснительности. Время от времени здесь появлялись новенькие, но через пару месяцев исчезали, ни с кем не попрощавшись и оставив за собой шлейф слухов и подозрений.

О Луизе остальные няни почти ничего не знали. Даже Вафа, вроде бы сошедшаяся с ней ближе других, мало что могла поведать о жизни своей подруги. Они пытались ее расспрашивать. Белая няня разжигала их любопытство. Да и другие родители приводили ее в пример, расхваливали ее кулинарный талант и безотказность и подчеркивали, что Мириам ей полностью доверяет. Они недоумевали, откуда она взялась, эта женщина, на вид такая слабая, но настолько совершенная. У кого она работала раньше? В каком районе Парижа? Она замужем? А дети у нее есть? А хозяева хорошо к ней относятся?

Луиза не отвечала или отвечала односложно, и другие няни понимали ее молчание. У каждой из них имелись свои секреты. Каждая хранила горькие воспоминания об унижениях, обидах и обманах. Каждая помнила о еле слышных голосах в телефонной трубке и прерванных разговорах, о родственниках, умерших на далекой родине, о деньгах, которые приходится выпрашивать на лечение ребенку, хотя он тебя уже не узнает и забыл твой голос. Некоторые из этих женщин, Луиза знала, подворовывали по мелочи, ничего серьезного, словно брали мзду с чужого счастья. Некоторые скрывали свое настоящее имя. Никто из них не сердился на Луизу за молчание. Но ей не доверяли.

Здесь, в парке, никто о себе особенно не распространялся, разве что намеками. Кому охота попусту плакать? Для болтовни вполне хватало хозяев. Няни высмеивали их причуды, их привычки, их образ жизни. Хозяева Вафы отличались редкой скупостью, хозяева Альбы – крайней подозрительностью. Мать маленького Жюля выпивала. Большинство родителей, жаловались няньки друг другу, слишком потакают детям, которых мало видят и потому балуют. Розалия, филиппинка с очень темной кожей, курила одну сигарету за другой. «Вчера я столкнулась на улице с хозяйкой. Я знаю, она за мной шпионит».

Пока дети бегали по гравийным дорожкам и играли в песочнице, в которой по инициативе мэрии недавно провели дезинфекцию от крыс, няни собирались в кружок. Эти встречи заменяли им и контору по найму, и профсоюз, и бюро жалоб, и информационный центр. Они делились предложениями о работе, рассказывали о стычках с работодателями. Чаще других все жаловались Лидии, их неформальному лидеру. Это была крупная пятидесятилетняя женщина родом из Кот-д’Ивуара, щеголявшая в шубе из искусственного меха и красным карандашом рисовавшая себе тоненькие брови.

Часам к шести вечера в парк начинали стекаться компании молодежи. Няни их узнавали. Это были ребята с улицы Дюнкерк и Северного вокзала. Они устраивали драки, мочились в клумбы и задирали прохожих. Видя их приближение, няни в панике хватали свои лежащие на скамейках пальто, стряхивали песок с детских лопаток, вешали сумки на ручку коляски и спешили вон из парка.

Возле решетки ворот они расставались. Одни направлялись к Монмартру или Нотр-Дам-де-Лоретт, другие, в том числе Луиза и Лидия, шли к Большим бульварам. Они шагали рядом. Луиза держала Милу и Адама за руки. Когда тротуар слишком сужался, Луиза пропускала Лидию, толкавшую коляску со спящим младенцем, вперед.

– Вчера разговаривала с одной беременной женщиной. В августе она ждет близнецов, – сказала Лидия.

Они хорошо знали, что некоторые особенно предусмотрительные и ответственные мамаши заглядывали в парк в поисках будущей няни – так когда-то парижане ходили в доки, если надо было нанять грузчика, или в рабочие кварталы, если требовалась служанка. Мамаши бродили между скамейками, разглядывали нянек, внимательно наблюдали: с каким лицом ребенок подбегает к своей няньке, как та вытирает ему нос – грубо или ласково, утешает, если он упал, или нет. Иногда они задавали разные вопросы. Вели расследование.

– Она живет на улице Мартир, рожает в конце августа. Ищет няню. Вот я и подумала о тебе, – заключила Лидия.

Луиза подняла на нее свои кукольные глазищи. Голос Лидии звучал для нее словно издалека, отдаваясь в голове гулким эхом, но смысл ее слов от нее ускользал, они сливались в неразличимый плотный шум. Она наклонилась, взяла Адама на руки и поймала Милу за подмышку. Лидия повторила сказанное громче, решив, что Луиза ее не расслышала, целиком поглощенная детьми.

– Так что ты думаешь? Дать ей твой номер телефона?

Луиза не ответила. Она сорвалась с места и резко рванула вперед. Свернув у Лидии прямо перед носом, она даже не заметила, что перевернула коляску, и внезапно разбуженный ребенок заплакал.

– Ты что, рехнулась? – крикнула Лидия. Из коляски выпала сумка с покупками, пакеты и свертки шлепнулись прямо в грязную лужу. Но Луиза была уже далеко. Лидию обступила небольшая толпа. Прохожие протягивали ей подобранные мандарины, кто-то отнес в мусорный бак промокший багет. Все волновались за ребенка, который, к счастью, не пострадал.

Впоследствии Лидия будет снова и снова рассказывать об этом невероятном происшествии, в конце убежденно добавляя:

– Нет, это вышло не случайно. Она нарочно опрокинула коляску. Нарочно!

Мысли о будущем младенце стали у Луизы наваждением. Она ни о чем больше не могла думать. Ребенок, которого она была готова полюбить до безумия, решил бы все ее проблемы. Стоит ему появиться, и эти мегеры в парке тут же заткнутся, а страшный домовладелец от нее отвяжется. Ребенок гарантирует Луизе место в его королевстве. Она внушила себе, что у Поля и Мириам просто нет времени заняться собой. Что главное препятствие к рождению еще одного ребенка – это Мила и Адам. Из-за них родителям не удается побыть вдвоем. Их изводят детские капризы. Адам, просыпаясь по ночам, прерывает их близость. Не будь этих маленьких тиранов, постоянно требующих к себе внимания, Поль и Мириам не бездельничали бы и наконец сделали Луизе ребенка. Она мечтала об этом ребенке с фанатичной яростью, ослепленная своей одержимостью. Она желала его, как никогда ничего не желала прежде, желала до дурноты, и была готова придушить, спалить, уничтожить любого, кто помешает ей осуществить это желание.

Однажды вечером Луиза ждала Мириам с особенным нетерпением. Не успела та открыть дверь, Луиза прямо-таки бросилась на нее. Глаза у нее сияли. За руку она держала Милу, и вид у нее был решительный и сосредоточенный. Казалось, еще чуть-чуть, и она с радостным воплем пустится в пляс. Она предвкушала этот момент целый день. Она разработала идеальный, на ее взгляд, план; оставалось убедить Мириам.

– Я хочу повести детей на ужин в ресторан. А вы сможете спокойно поужинать дома с мужем.

Мириам бросила сумку в кресло. Луиза проследила за ней глазами и приблизилась почти вплотную, так, что до Мириам доносилось ее дыхание, мешая ей сообразить, что к чему. В ту минуту Луиза напоминала маленькую девочку, в нетерпеливом возбуждении притаптывающую на месте и без слов, одним взглядом вопрошающую: «Можно, можно?»

– Право, не знаю. Мы же не договаривались. Как-нибудь в другой раз.

Мириам сняла пиджак и направилась в спальню, но ее удержала Мила. Сообщница няни появилась на сцене, чтобы произнести медовым голоском:

– Мамочка, ну пожалуйста! Мы хотим пойти с Луизой в ресторан!

В конце концов Мириам сдалась. Она потянулась к сумке за деньгами, но Луиза ее остановила:

– Не надо, прошу вас. Сегодня я их угощаю.

В кармане у Луизы лежала купюра, которую она время от времени поглаживала кончиками пальцев. Они отправились в ресторан. Она заранее выбрала это скромное бистро, в основном посещаемое студентами, любителями пива за три евро. Но в тот вечер зал был почти пуст. Хозяин, китаец, сидел за стойкой, освещенной неоновыми огнями. На нем была красная рубашка с ярким рисунком. Он разговаривал с женщиной, которая не спеша потягивала пиво. На ее толстых щиколотках виднелись закатанные носки. На террасе курили двое мужчин.

Луиза втолкнула Милу внутрь. В зале отчетливо воняло застарелым табачным дымом, жирным рагу и потом, отчего девочку замутило. Она была разочарована. Сев за стол, она оглядела пустой зал, грязные полки с бутылками кетчупа и горчицы. Она представляла себе все это совсем по-другому. Думала, что увидит красивых женщин и влюбленные парочки, что вокруг будет праздничный шум и музыка. Вместо этого она очутилась за замызганным столом и должна пялиться в экран телевизора над стойкой.

Луиза усадила Адама себе на колени и сказала, что не хочет есть.

– Вам я сама закажу, ладно? – Не дав Миле и рта раскрыть в ответ, она заказала сосиски с картошкой фри. – Одну порцию на двоих, – уточнила она.

Китаец что-то пробормотал и забрал у нее меню. Себе Луиза заказала бокал вина, которое пила мелкими глоточками. Она пыталась втянуть Милу в беспечный разговор. С собой она принесла бумагу и карандаши, но Мила не хотела рисовать. У нее пропал аппетит, и она едва притронулась к еде. Адама снова усадили в коляску, и он тер глазки кулачками.

Луиза переводила взгляд с окна на часы, а с улицы – на хозяина, вернувшегося за стойку. Она грызла ногти и улыбалась, но потом как будто уходила в себя и смотрела вокруг невидящим взором. Ей хотелось чем-то занять руки и целиком сконцентрировать ум на одной-единственной мысли, занимавшей все ее существо, но она чувствовала себя разбитой, как разлетевшийся на мелкие осколки стакан; на душе у нее кошки скребли. Она снова и снова проводила ладонью по столу, словно сметая невидимые крошки или полируя его холодную поверхность. В мозгу вспыхивали смутные, ничем между собой не связанные образы, все быстрее сменявшие один другой, – какая-то мешанина воспоминаний и сожалений, знакомых лиц и несбывшихся надежд. Химический запах во дворе больницы, куда ее выпускали погулять. Смех Стефани, звонкий и приглушенный одновременно, похожий на хохот гиены. Забытые детские лица, нежные волосики, ласкаемые кончиками пальцев, известковый вкус найденной на дне сумки черствой слойки с яблоками, которую она все равно съела. Она слышала голос Бертрана Ализара, его лживый голос, к которому примешивались голоса других людей, отдававших ей приказы, делившихся с ней советами, велевших ей сделать то или это, даже тихий голос женщины – судебного исполнителя, которую – Луиза до сих пор помнила – звали Изабель.

Она ободряюще улыбнулась Миле. Она видела, что та вот-вот расплачется. Ей было хорошо знакомо это ощущение давящей тяжести в груди, ощущение своей неприкаянности. Но еще она видела, что Мила сдерживается, – эта благовоспитанная девочка из приличной семьи умела вести себя на людях и обладала удивительным для ее возраста чувством такта. Луиза заказала еще бокал. Она пила и наблюдала за Милой, не отрывавшей глаз от телевизора, и угадывала в ее детском облике черты матери. Непосредственность ребенка уже несла в себе зародыш нервной суровости, свойственной хозяйке Луизы.

Хозяин уже унес пустые стаканы и почти не тронутую тарелку и положил на стол счет, нацарапанный на листке в клетку. Луиза не пошевелилась. Она тянула время, ждала, когда стемнеет, и думала о Поле и Мириам, которые сейчас наслаждаются тишиной в опустевшей квартире и приготовленным для них ужином. Они, конечно, будут есть стоя, как раньше, до рождения детей. Вот Поль подливает жене вина, допивает свой бокал. Его рука скользит по коже Мириам, и они смеются. Они из тех, кто делают такие вещи смеясь – любят и, ничего не стыдясь, предаются страсти.

Наконец Луиза встала, и они, к радости и облегчению Милы, вышли из ресторана. Девочка устала и хотела поскорее оказаться у себя в постели. Адам уснул в коляске. Луиза поправила на нем одеяло. После захода солнца зима, притаившаяся в дальнем уголке, снова вступала в свои права и проникала под одежду.

Держась за руки, Луиза с девочкой долго шагали по улицам Парижа, с которых исчезли другие дети. Они миновали Большие бульвары, прошли мимо театров и переполненных кафе. Чем дольше они шли, тем темнее и у́же становились улицы. Время от времени они пересекали небольшие площади, по краям которых стояли возле мусорных баков молодые ребята, курившие траву.

Мила не узнавала этих мест. Тротуары блестели отраженным светом желтых фонарей. Она догадалась, что и эти дома, и эти рестораны находятся очень далеко от ее дома, и подняла на Луизу обеспокоенный взгляд. Она ждала, что сейчас няня ее успокоит. Может, она приготовила им сюрприз? Но Луиза шла и шла вперед, изредка нарушая молчание небрежно брошенным: «Шевелись, не отставай». От ходьбы по мощенным булыжником улицам у Милы заболели ноги. В животе у нее поселился смутный страх, но она молчала, уверенная, что, начни она жаловаться, все станет только хуже. Капризничать бессмысленно. На улице Монмартр она увидела девушек, которые курили возле дверей баров – они были в туфлях на высоких каблуках и громко перекрикивались, пока на улицу не выглянул хозяин одного из баров и не заорал: «Эй вы, потише, тут соседи вокруг!» Мила совсем растерялась. Она уже не понимала, в своем она городе или где-то еще, и не верила, что скоро увидит маму. А родители хоть знают, где она?

Внезапно Луиза остановилась посреди оживленной улицы. Она осмотрелась, прислонила коляску к стене и спросила Милу:

– Тебе какое?

Мужчина за стойкой устало ждал, пока она выберет. Миле не хватало роста, чтобы разглядеть лотки с мороженым, она приподнялась на цыпочки и торопливо сказала:

– Клубничное.

Одной рукой держа руку Луизы, а во второй сжимая вафельный рожок, Мила шагала назад по ночному городу и на ходу лизала мороженое, от которого у нее ужасно заболела голова. Она зажмурилась, надеясь, что боль пройдет, и стараясь думать только о вкусе давленой клубники и крохотных кусочках ягод, застревавших у нее между зубов. Мороженое падало в ее пустой желудок тяжелыми ошметками.

Потом они сели в автобус. Мила попросила разрешения сунуть билет в автомат, как делала всегда, когда они ездили в общественном транспорте. Но Луиза шикнула на нее:

– Ночью билеты не нужны. Не волнуйся.

Луиза открыла дверь квартиры и увидела Поля, который лежал на диване в гостиной с закрытыми глазами и слушал диск. Мила запрыгнула на него и уткнулась замерзшим личиком в шею отцу. Поль принялся шутливо отчитывать ее за позднее возвращение: кто это у нас до ночи шляется по ресторанам? Мириам, объяснил он, приняла ванну и легла спать пораньше. «Она жутко устала на работе. Мы даже не поздоровались».

На Луизу удушливой волной обрушилась досада. Все впустую! Она замерзла, сбила ноги, потратила последние деньги, а Мириам увалилась спать, даже не дождавшись мужа.

Рядом с детьми взрослые острее ощущают одиночество. Детям плевать на очертания нашего мира. Они догадываются, что он темен и жесток, но не желают ничего об этом знать. Луиза обращалась к ним, но они отворачивались, увидев в стороне что-то интересное. Они играли и верили, что игра – достаточный повод, чтобы ее не слушать. Им было ни к чему притворяться, что им жалко несчастных.

Она села рядом с Милой. Девочка вскарабкалась на стул и рисовала. Она вообще могла просидеть чуть ли не час, если дать ей бумагу и побольше фломастеров. Она увлеченно раскрашивала рисунки, не забывая про самые мелкие детали. Луизе нравилось сидеть рядом с ней и наблюдать, как расцвечивается красками лист бумаги. Она молча смотрела, как в саду возле оранжевого дома вырастают гигантские цветы, а на лужайке дремлют долговязые фигуры с длинными руками. Мила старательно заполняла на листе все пустоты. В переливчатом небе у нее плыли облака, летали машины и воздушные шары.

– А это кто? – спросила Луиза.

– Это? – Мила показала пальчиком на огромное улыбающееся существо, занявшее больше половины листа. – Это Мила.

Луиза перестала находить в детях утешение. Рассказывая им истории, она стала повторяться, что не прошло мимо внимания Милы. Вымышленные персонажи утратили живость и великолепие. Они забыли, в чем цель и смысл их борьбы, и волшебные сказки превратились в нудное, сбивчивое и бессвязное перечисление злоключений, настигших бедных принцесс, больных драконов и зацикленных на себе одиноких героев. Дети быстро теряли нить ее рассказа, и им становилось скучно. «Придумай что-нибудь другое!» – требовала Мила, но Луиза была не в состоянии ничего придумать, она увязала в собственных словах, словно в зыбучих песках.

Луиза стала реже смеяться и с неохотой соглашалась поиграть в лошадки или устроить битву на подушках. Но она по-прежнему обожала этих детей и могла наблюдать за ними часами. Когда они смотрели на нее, ища одобрения или помощи, у нее к глазам подступали слезы умиления. Особенно ее трогала привычка Адама оборачиваться к ней, чтобы убедиться: она заметила, что у него получилось сделать то, что еще вчера не получалось; что ему весело. Он словно давал ей понять, что в каждом его поступке есть нечто, адресованное ей и только ей. Луизе мучительно, как алкоголику, хотелось напитаться их невинностью и воодушевлением. Ей хотелось смотреть на мир их глазами, вместе с ними совершать все новые открытия и думать, что так будет всегда, не подозревая, что рано или поздно на смену радости придет скука.

Луиза целыми днями не выключала телевизор. Она смотрела репортажи о катастрофах, идиотские передачи, телеигры, правил которых не понимала. После терактов Мириам запретила ей пускать детей к телевизору, но Луиза плевала на ее запрет. Мила усвоила: нельзя рассказывать родителям о том, что она видела. Нельзя произносить такие слова, как «облава», «террорист», «убитые». Девочка молча сидела перед экраном, с жадностью внимая каждому сюжету. Когда это ей надоедало, она поворачивалась к брату и затевала с ним игру. Она толкала его к стене; он в ответ рычал и бросался на нее.

Луиза не шевелилась и продолжала пялиться в телевизор. Гулять они больше не ходили. Луиза не хотела встречаться с другими нянями и боялась столкнуться с соседкой-старухой, перед которой ей пришлось унижаться, предлагая свои услуги. Дети таскались за ней по квартире и уговаривали ее пойти в сквер, побегать, поиграть с друзьями, купить на углу вафли с шоколадом.

Ее все больше раздражали пронзительные детские голоса, и она еле сдерживалась, чтобы не завыть. Эти крики, эта трескотня, эти бесконечные «почему» и «хочу», от которых у нее раскалывалась голова… «А когда будет завтра?» – в сотый раз за день спрашивала Мила. Если Луиза пела им песенку, они требовали спеть ее еще; им все нужно было повторять по многу раз: сказки, игры, шутки. Луиза больше не могла. Ей стали невыносимы детские слезы, капризы, громкий смех. Иногда ее охватывало желание обхватить пальцами шею Адама и трясти его, пока он не потеряет сознание. Она мотала головой, гоня прочь эти мысли. Ей удавалось от них избавиться, но темное вязкое болото уже заполнило все ее существо.

Этот жуткий рефрен постоянно звучал в мозгу Луизы. Она твердила про себя фразы, которые придумала не сама и смысла которых до конца не понимала. Ее сердце очерствело. За прожитые годы оно покрылось такой толстой ледяной коркой, что она почти не слышала его биения. Ничто на свете больше не могло ее растрогать. Она потеряла способность любить. Истратила всю отпущенную ей нежность. Ее руки омертвели.

«Я буду за это наказана, – говорила она себе. – Я буду наказана за то, что не умею любить».

От того дня сохранилось несколько фотографий. Они не были напечатаны, но они существуют, где-то там, в памяти какого-то гаджета. На них в основном дети. Вот Адам лежит на траве, в одних трусах. Своими огромными голубыми глазами он смотрит куда-то в сторону, и вид у него отсутствующий, чуть ли не печальный, несмотря на его нежный возраст. На другом снимке Мила бежит по длинной аллее, над которой смыкаются деревья. На ней белое платье с бабочками. Она босиком. А вот Поль: Адам сидит у него на плечах, а на руках он несет Милу. Снимала Мириам. Это она поймала мгновение. Лицо Поля расплывается, детская ножка закрывает его улыбку. Мириам тоже смеялась и даже не подумала попросить их остановиться, на минутку замереть на месте. «Снимаю, улыбка!»

Мириам дорожила фотографиями, которые делала сотнями и пересматривала в минуту грусти. В метро, между двумя встречами, иногда даже за ужином она пролистывала пальцем портреты своих детей. Кроме того, она считала, что это ее материнский долг – запечатлеть уникальные моменты, сохранить свидетельства былого счастья. Когда-нибудь она сунет их под нос Миле или Адаму. Перебирая фотографии, она сможет воскресить память о тогдашних чувствах, деталях, атмосфере. Ей всегда твердили, что дети – это слишком непрочное счастье, оно мимолетно и непостоянно. Дети – это вечная метаморфоза. Мы сами не замечаем, в какой момент их круглые мордашки вытягиваются и обретают серьезность. Поэтому Мириам при малейшей возможности включала айфон и смотрела на своих детей, краше которых для нее не было на свете.

Тома, друг Поля, пригласил их на денек в свой загородный дом. Он жил там в полном уединении, сочинял песни и упорно пил. В глубине парка у него была конюшня, где содержались пони. Фантастические создания – светлые, как американские актрисы, и коротконогие. Через огромный сад, границ которого не знал сам хозяин, протекал узкий ручей. Дети обедали прямо на траве. Родители пили розовое, а Тома поставил на стол большой картонный пакет, из которого без остановки себе подливал. «Здесь же все свои, так чего церемониться».

Детей у Тома не было, и Поль с Мириам не собирались грузить его историями про няню, воспитание и семейный отдых. В этот чудесный майский день они забыли все свои тревоги. Их заботы предстали перед ними в истинном свете: повседневная суета, не о чем и говорить. Они рассуждали о будущем и строили планы, не сомневаясь в их осуществимости. Мириам была уверена, что в сентябре Паскаль предложит ей стать партнером в фирме. Она будет сама выбирать себе дела, а рутинную работу поручит стажерам. Поль смотрел на жену и детей. Самое трудное позади, думал он; дальше все будет только лучше.

Они провели замечательный день – носились и играли. Дети катались на пони и кормили их яблоками и морковкой. Они пололи огород – или то, что Тома называл огородом, хотя там пока ничего не выросло. Поль взял гитару, чем всех рассмешил. Потом запел Тома – Мириам ему подпевала, – и это было прекрасно. Дети круглыми глазами смотрели на взрослых, до того умных, что могут петь на непонятном языке.

Когда пришла пора прощаться, дети расплакались. Адам упал на траву, отказываясь уезжать. Мила, устав за долгий день, рыдала на руках у Тома. В машине оба моментально заснули. Мириам и Поль ехали молча, а мимо проносились поля рапса, стоянки отдыха, промышленные зоны и серые ветряки, в рыжеватых лучах заката выглядевшие даже немного поэтично.

Из-за аварии на дороге возник затор, и Поль, ненавидевший пробки, решил свернуть с шоссе и выбраться на магистраль: «Поедем по навигатору». Они пробирались по плохо освещенным улочкам, застроенным уродливыми, но солидными домами с наглухо запертыми ставнями. Мириам задремала. Под фонарями россыпью черных алмазов поблескивали листья деревьев. Время от времени Мириам открывала глаза, боясь, как бы Поль не уснул за рулем. Но он успокаивал ее, и она снова засыпала.

Ее разбудил гул клаксонов. Голова гудела от недосыпа и избытка розового, и она не сразу узнала улицу, на которой они застряли в пробке. «Где это мы?» – спросила она Поля, но он не ответил. Он и сам не понимал, куда их занесло, и пытался сообразить, из-за чего они встали. Мириам повернулась к окну. Она снова заснула бы, если бы не увидела на противоположном тротуаре знакомый силуэт. Луиза.

– Смотри! – сказала она Полю и протянула руку.

Но внимание Поля было целиком поглощено пробкой. Он искал способ из нее выбраться, как-нибудь развернуться. Они застряли у перекрестка, со всех сторон запруженного автомобилями. Движение остановилось. Между машинами с трудом протискивались скутеры, мимо шли, задевая капоты, пешеходы. Светофор переключался с красного на зеленый каждые несколько секунд. Все встало намертво.

– Посмотри, вон там! По-моему, это Луиза!

Мириам приподнялась на сиденье, чтобы лучше разглядеть лицо женщины, шагавшей по другой стороне улицы. Она могла бы опустить стекло и окликнуть ее, но подумала, что будет выглядеть глупо, да и няня ее, скорее всего, не услышит. Мириам видела светлые волосы, пучок на затылке. Женщина шла неподражаемой походкой Луизы, одновременно уверенной и робкой. Ей казалось, что няня еле ползет, разглядывая витрины магазинов. Потом Мириам потеряла ее из виду. Невысокая тонкая фигурка Луизы скрылась в толпе, за спинами шумной веселящейся компании. Вдруг она появилась снова, по другую сторону пешеходного перехода, словно в кадре из старого фильма с немного блеклым изображением, в котором вечерний Париж предстает городом-призраком. Луиза со своим неизменным отложным воротничком, в слишком длинной юбке, выбивалась из общей картины, словно персонаж, попавший не в свою эпоху, заблудившийся в чужом для себя мире и обреченный на вечные скитания.

Поль с яростью надавил на гудок, и дети проснулись. Он высунул руку в окно, посмотрел назад и, чертыхаясь, дал по газам, разворачиваясь на девяносто градусов. Мириам хотела его успокоить, сказать, что они никуда не торопятся и не стоит так нервничать, но вместо этого с необъяснимой тоской продолжала до последнего мига созерцать замершую под уличным фонарем фигуру Луизы – полупризрачную, почти неразличимую, в ожидании неизвестно чего застывшую на последнем рубеже, перейдя который она исчезнет.

Мириам поглубже устроилась на сиденье. Она снова глядела вперед, вся во власти непонятного волнения, словно неожиданно увидела кого-то из давнего прошлого, старого знакомого, свою первую юношескую любовь. Куда, интересно, шла Луиза, подумала Мириам, да и она ли это, а если она, то что здесь делает. Ей хотелось еще последить за ней через окно, подсмотреть за ее жизнью. Тот факт, что Луиза очутилась на этой улице, так далеко от привычных ей мест, пробудил в Мириам ненасытное любопытство. Впервые за все время она попыталась вообразить себе Луизу во плоти, когда она не с ними.

Услышав, что мама произнесла ее имя, Адам тоже посмотрел в окно.

– Это моя няня! – крикнул он, показывая на нее пальчиком. Он не понимал, как это она может жить где-то еще, одна, сама по себе, как может идти по улице без коляски, не держа никого за руку. – А куда она идет?

– Она идет домой, – ответила Мириам. – К себе домой.

Капитан Нина Дорваль лежала без сна в своей квартире на Страсбургском бульваре. Стоял август, шли дожди, и Париж опустел. Вокруг была ночная тишина. Завтра утром, в 7:30, в тот час, когда Луиза обычно приходила к детям, они снимут печати на двери квартиры дома по улице Отвиль и приступят к реконструкции сцены преступления. Нина заранее предупредила следователя, прокурора и адвокатов: «Няней буду я». Никто не посмел ей возразить. Капитан лучше других изучила подробности этого дела. Она первая прибыла на место по звонку Розы Гринберг. Старая учительница кричала в трубку: «Это няня! Она убила детей!»

Нина припарковалась возле дома. «Скорая» только что уехала. Девочку повезли в ближайшую больницу. Улицу уже запрудили зеваки, привлеченные воем сирен, беготней службы спасения, угрюмыми лицами полицейских. Люди словно ждали чего-то, задавали вопросы, они стояли и не уходили, сбившись в кучки на пороге булочной и под аркой дома. Какой-то мужчина снимал толпу у входа в дом на мобильный телефон. Нина Дорваль приказала увести его.

На лестнице капитан столкнулась с медиками, которые уводили мать. Обвиняемая все еще была наверху, в бессознательном состоянии. В руке она сжимала небольшой белый керамический нож.

– Уведите ее через заднюю дверь, – приказала Нина.

Она вошла в квартиру. Ей не надо было объяснять, кто чем занят. Криминалисты в широких белых комбинезонах делали свое дело. В ванной Нина сняла перчатки и наклонилась над водой. Опустила в мутную холодную воду кончики пальцев, поводила ими туда-сюда, вызвав на поверхности легкую рябь. Поднявшейся волной от нее отнесло игрушечный пиратский кораблик. Она не могла заставить себя убрать руку, что-то тянуло ее в глубину. Она опустила руку по локоть, потом по плечо, но тут вошел следователь и уставился на нее, сидящую на корточках у ванны, с мокрым рукавом. Он попросил ее выйти: пора было диктовать отчет.

Нина Дорваль ходила по квартире, прижимая к губам диктофон. Она описала обстановку, отметила запах мыла и крови, указала на звук включенного телевизора, упомянула название телепередачи. Она не упустила ни одной детали: люк стиральной машины открыт, из него свешивается смятая рубашка; в раковине полно грязной посуды; детская одежда разбросана по полу. На столе две розовые пластмассовые тарелки с засохшими остатками обеда. Они сфотографировали макароны-ракушки и кусочки ветчины. Позже, когда капитан узнает больше о Луизе, когда ей расскажут похожую на легенду историю об идеальной няне, Нина Дорваль задним числом удивится невероятному беспорядку, царившему в квартире.

Она отправила лейтенанта Вердье на Северный вокзал, встретить Поля, который возвращался из командировки. Он справится, подумала она. Он человек опытный, он найдет нужные слова и сумеет успокоить отца. Лейтенант приехал на вокзал с большим запасом времени. Нашел местечко, где поменьше дуло, сел и стал смотреть на прибывающие поезда. Ему хотелось курить. Из вагона высыпала стайка пассажиров и бегом бросилась вперед. Очевидно, спешили на пересадку. Лейтенант провожал глазами потную озабоченную толпу: женщины на высоких каблуках прижимали к себе сумки, мужчины громко кричали: «Посторонитесь!» Наконец подошел лондонский поезд. Лейтенант мог встретить Поля на выходе из вагона, но он предпочел встать в начале платформы. Он смотрел, как к нему приближается осиротевший отец семейства – на голове наушники, в руке небольшая сумка. Он не пошел ему навстречу. Решил дать ему еще несколько минут. Несколько секунд, прежде чем на него обрушится беспросветный мрак.

Полицейский предъявил свой значок и попросил следовать за ним. Поль подумал, что это какая-то ошибка.

Неделю за неделей капитан Дорваль восстанавливала ход событий. Несмотря на молчание Луизы, которая по-прежнему пребывала в коматозном состоянии. Несмотря на показания свидетелей, в один голос твердивших, что няня была образцом безупречности, она верила, что найдет зацепку. Она поклялась себе выяснить, что произошло в тайном теплом мире детства, за закрытыми дверями. Она вызвала в участок Вафу и расспросила ее. Девушка рыдала не переставая и не могла произнести ни слова, выведя капитана из терпения. Она сказала, что ей плевать на ее положение, документы и трудовой договор, на обещания Луизы и наивность самой Вафы. Ее интересовало одно: видела ли она в тот день Луизу. Вафа рассказала, что утром она к ним приходила. Она позвонила. Луиза чуть приоткрыла дверь. «Мне показалось, она что-то прячет». В это время Альфонс проскользнул мимо Луизы и побежал к детям, которые в пижамах сидели перед телевизором.

– Я пыталась ее уговорить. Звала гулять. Погода хорошая, что детям делать дома? Но Луиза ничего не хотела слышать. Она даже не дала мне войти! Я позвала Альфонса, он чуть не плакал, и мы ушли.

Но Луиза не весь день провела дома. Роза Гринберг уверенно утверждала: она встретила няню в подъезде, за час до своего дневного сна. То есть за час до убийства. Откуда шла Луиза? Куда ходила? Как долго она отсутствовала? Полицейские обошли весь квартал с ее фотографией в руках. Опросили всех, кого смогли. Отсеяли лжесвидетельства – россказни мающихся одиночеством людей, готовых наврать с три короба, лишь бы убить время. Они побывали в сквере, в кафе «Паради», прошлись по магазинам улицы Фобур-Сен-Дени, опросили торговцев. Потом они получили видео из супермаркета. Капитан прокрутила его тысячу раз. Она до тошноты всматривалась в кадры, на которых Луиза спокойно шла между полками. Она видела, как она берет своими миниатюрными руками пакет молока, пачку печенья, бутылку вина. На пленке было видно, что дети носились по проходам, а она ни разу на них не взглянула. Адам уронил с полки какие-то коробки и врезался в женщину, катившую тележку. Мила пыталась дотянуться до шоколадных яиц. Луиза так ни разу и не раскрыла рта, ни разу их не одернула. Так же молча она направилась к кассе, и дети со смехом побежали ее догонять. Они схватили ее за колени, Адам потянул за юбку, но Луиза не обратила на них никакого внимания. О ее недовольстве капитан догадалась по едва заметным признакам: у няни чуть дернулась губа, она бросила быстрый взгляд исподлобья. Вылитая злая мачеха из сказки, подумала капитан, которая заводит детей в лесную чащу и оставляет на съедение волкам.

В четыре часа дня Роза Гринберг закрыла ставни. Вафа дошла до сквера и села на скамейку. Эрве закончил работу. Именно в эти минуты Луиза направилась в ванную. Завтра Нине Дорваль предстоит в точности повторить все ее действия: открыть кран, подставить руку под струю, проверяя температуру, как она делала сама, когда ее сыновья были маленькими. А потом сказать: «Ну-ка, дети, идите ко мне. Будем купаться».

Пришлось спросить у Поля, любили ли Адам и Мила воду. Насколько неохотно они обычно раздевались. Нравилось ли им плескаться среди игрушек.

– Они могли закапризничать, – объяснила Нина Дорваль. – Как вы думаете, они могли запротестовать, вернее, удивиться, что их повели купаться в четыре часа дня?

Отцу показали фотографию орудия убийства. Кухонный нож, самый обычный, только маленький, так что Луиза могла без труда спрятать его в ладони. Капитан спросила Поля, узнает ли он нож. Он принадлежал им или Луиза купила его специально, заранее спланировав преступление?

– Вспомните, пожалуйста, – попросила она.

Но Полю не надо было ничего вспоминать. Нож привез им в подарок из Японии Тома. Керамический, чрезвычайно острый: достаточно тронуть лезвие пальцем, и непременно порежешься. Это был нож для суши, и Мириам настояла, чтобы Тома взял у нее монетку в один евро. Дарить ножи – плохая примета.

– Мы никогда им не пользовались. Мириам убрала его на верхнюю полку. Чтобы дети случайно не достали.

Через два месяца расследования, не прекращавшегося ни днем ни ночью, Нина Дорваль, все два долгих месяца копавшаяся в прошлом этой женщины, решила, что знает Луизу лучше, чем кто-либо другой. Она вызвала в участок Бертрана Ализара. Тот сидел перед ней в кресле и трясся от страха. Его веснушчатое лицо покрылось потом. Он панически боялся крови и неприятных сюрпризов, а потому ждал в коридоре, пока полиция обыскивала студию Луизы. В шкафах было пусто, окна сияли чистотой. Они ничего не нашли. Только одну старую фотографию Стефани и несколько нераспечатанных писем.

Нина по плечи погрузила руки в разложившуюся душу Луизы. Она хотела знать об этой женщине все. Она верила, что сумеет ударом кулака пробить стену немоты, которой окружила себя няня. Она опросила семью Рувье, месье Франка, мадам Перрен, врачей в больнице Анри-Мондор, где Луизу лечили от нервного расстройства. Нина часами листала записную книжку с обложкой в цветочек, и по ночам ей снились эти кособокие буквы и незнакомые имена, которые Луиза записывала с прилежанием одинокого ребенка. Капитан разыскала даже соседей Луизы, живших рядом с ее семьей в Бобиньи. Она разговаривала с няньками в парке. Никто ничего о ней не знал. «Здравствуйте, до свидания, вот и весь разговор». Нечего рассказывать.

Она ходила в больницу посмотреть на обвиняемую. Та лежала без сознания под белой простыней. Нина Дорваль попросила медсестру выйти. Она хотела остаться наедине с этой стареющей куклой. Со спящей куклой, на шее и руках которой вместо украшений белели марлевые повязки. В свете ламп дневного освещения Нина Дорваль разглядывала мертвенно-бледные веки, седые корни волос у висков, слабо пульсирующую вену под мочкой уха. Она пыталась прочитать хоть что-нибудь на этом изможденном лице с иссохшей кожей, по которой пролегли борозды морщин. Капитан не стала касаться Луизы, но села рядом и заговорила с ней, как говорят с детьми, которые притворяются спящими: «Я знаю, что ты меня слышишь».

У Нины Дорваль уже был подобный опыт. Она знала, что реконструкция может дать толчок к озарению, как в обрядах культа вуду, когда в трансе через боль прорывается правда и прошлое вдруг предстает в новом свете. Стоит оказаться в нужном месте, и происходит чудо: открывается ранее упущенная деталь и необъяснимое наконец обретает смысл. Завтра она войдет в дом на улице Отвиль, перед которым все еще лежат увядшие букеты и детские рисунки. Обойдет свечи и зайдет в лифт. Квартира, в которой с того майского дня ничего не изменилось, куда никто не приходил ни за вещами, ни даже за документами, станет сценой мрачного спектакля. Нина подойдет и трижды постучит в дверь.

Там, внутри, она позволит себе ощутить волну отвращения и ненависти к этому месту, к этой квартире, к стиральной машине, все еще грязной раковине, разбросанным игрушкам, которым суждено найти смерть под столом. Она насторожит слух. Она станет Луизой и заткнет пальцами уши, чтобы не слышать крики и плач детей. Она будет ходить из спальни на кухню, из ванной на кухню, от мусорного ведра к сушилке, от кровати к стенному шкафу в коридоре, от балкона в ванную. Луиза вернется, и все начнется сначала. Луиза наклонится, потом встанет на цыпочки. Луиза возьмет с верхней полки нож. Луиза нальет себе бокал вина, медленно выпьет его перед открытым на балкон окном и позовет:

– Ну-ка, дети, идите ко мне. Будем принимать ванну.