24
Кирьят-Оно, Тель-Авив, ИЗРАИЛЬ
Ноябрь 2002 г.
– И где же вы познакомились с мисс Анат Аврааам и мисс Талией Шахар? – офицер израильской иммиграционной службы поднял глаза от листка бумаги, который держал в руках, и вгляделся в мое лицо.
– В Таиланде.
– Хмм… Давно ли вы их знаете?
– Три месяца. С августа. С девятого августа.
– И вас не волнует ситуация с безопасностью в Израиле?
Я помолчала. Был самый пик «второй интифады», или второго палестинского восстания. Я не знала, каким будет правильный ответ.
– Нет.
– Вы слышали о здешней ситуации?
– Да.
– И вы не боитесь? – он поднял брови.
– Нет, – повторила я.
Его темные глаза изучали меня. Он вернул мне листок с именами и адресами девушек и, наконец, поставил в мой паспорт штамп «Въезд разрешен», отпечатавшийся красными чернилами.
– А следовало бы, – на этом он со мной распрощался.
На самом деле я начала немного нервничать, когда меня вывели из очереди и стали расспрашивать еще во время задержки рейса в Стамбуле. Исколесив всю Польшу и перебравшись оттуда в Загреб, я купила билеты только накануне отлета. Турецкие чиновники проверили мой американский паспорт, калифорнийские водительские права, дебетовую карту, кредитки и студенческий. Они желали видеть мои обратные билеты из Тель-Авива, из Европы и далее вплоть до Калифорнии и стащили мой рюкзак с полки самолета, чтобы просветить его рентгеновскими лучами.
Затем меня снова вывели из очереди после посадки в Тель-Авиве, после чего допрашивали три разных офицера. Почему у меня была замена паспорта в Эквадоре? Есть ли у меня копии железнодорожных билетов на поездки по Восточной Европе? Зачем я годом раньше ездила в Малайзию? Как я могу позволить себе столько путешествовать, будучи студенткой? Рассказывала ли я кому-нибудь, что собираюсь в Израиль?
Я начала подумывать о поездке в Израиль, когда была еще в Санта-Крузе. Но сказала об этом лишь горстке людей. Мои родители были в ужасе. Некоторые из туристов в хостеле решили, что это круто. Я чувствовала, что мне необходимо это сделать.
Единственная причина, по которой я до последнего момента не покупала билеты, заключалась в том, что девушки никак не могли решить, настолько это безопасно. В последнем электронном письме от Талии говорилось, что теракты следуют друг за другом, так что – нет, наверное, мне не следует приезжать. Хотя взрывают в основном автобусы, так что, может, и ничего страшного. Но у нее нет ни машины, ни водительских прав, так что, может, все-таки не стоит. И все же они обе очень хотели бы со мной увидеться, так что, да, наверное, мне стоит приехать.
Я с нетерпением ждала встречи с людьми, которые уже знали о Шоне. Это было бы таким облегчением – когда не нужно прикидывать, что и как им рассказать, и стоит ли вообще рассказывать. Я истосковалась по домашней еде, по возможности постирать одежду и не проводить все дни в полном одиночестве.
С Анат и Талией на Пхангане я провела всего четыре дня. Им обеим было по двадцать одному году. У обеих были бойфренды. Они обе будут заняты своей жизнью, своими семьями, своими друзьями, своей работой. Может быть, у них даже стиральной машинки нет. На самом деле я больше боялась помешать им, чем стать жертвой теракта.
Я подтянула лямки рюкзака и взяла в руки блок сигарет из дьюти-фри, который купила для девушек. Я забыла спросить, какую марку они любят, поэтому остановилась на Marlboro Lights, которые курили большинство друзей Шона.
Анат и Талия ждали по другую сторону стойки таможенного контроля. Они стояли вместе, их темные головы склонились к наручным часам Анат, когда я подходила к ним. Талия с облегчением выдохнула, когда увидела меня, и обе они заулыбались. Потом по очереди обняли меня.
– Как хорошо, что ты приехала! Мы как раз вчера тебя вспоминали. Три месяца минуло…
Мне казалось, что не прошло и трех дней. Но мне сразу же полегчало, и еще растрогало то, что они помнили. В этот момент я поняла, что была права, решив приехать.
После леденящей ранней зимы в Польше мягкая теплая израильская погода в ноябре казалась знойной и душной. Прямой белый солнечный свет просачивался сквозь окна машины, пока мы ехали по тихому пыльному шоссе от аэропорта к дому родителей Талии. Я откопала солнечные очки со дна рюкзака и стала сдирать с себя слой за слоем неуклюжую теплую одежду, пока не осталась в футболке и джинсах. После долгого холодного месяца в Восточной Европе от прикосновения солнца к обнаженной коже я казалась самой себе практически голой.
Другой была не только жара. После острого чувства изоляции, которое не отпускало меня в Венгрии, Словакии и Польше, я удивлялась, насколько мгновенно и легко мне стало уютно с Анат и Талией. Они знали и понимали меня так, как не сумел больше никто из моего окружения. И в тот момент они были единственными двумя людьми на всем свете, с которыми я хотела быть.
Талия жила с родителями и старшим братом в маленькой квартирке на втором этаже дома в зеленом предместье Кирьят-Оно, сразу за границей Тель-Авива. Во второй половине дня Анат должна была вернуться на службу – она служила в армии, – а Талия в настоящее время пребывала в поиске работы, так что она была свободна и договорилась с еще одной подругой, чтобы та отвезла нас в Тель-Авив на обед.
Ноа оказалась высокой и тонкой, с длинными светлыми локонами-штопорами, и почти не говорила по-английски. Как только мы забрались в ее видавшую виды машину, она глянула на часы и включила радио. Послышалось какое-то объявление на иврите, и Талия развернулась на сиденье, чтобы перевести его смысл.
– Вчера наша армия уничтожила крупного лидера палестинских террористов, так что в Израиле будет плохо. – Она перестала сворачивать самокрутку и на миг прислушалась, потом продолжила: – Каждые полчаса по радио передают новости. А в Израиле новости есть всегда – всегда.
Затем девушка внимательно прослушала последние пять минут выпуска.
– О’кей, – заявила она, когда новости кончились и зазвучала неуместная и, по-видимому, неизбежная в 2002 году в любой стране Ketchup Song испанской поп-группы Las Ketchup. – Прямо сейчас в Тель-Авиве все нормально. Значит, едем в Тель-Авив.
Но спустя двадцать минут, когда мы приближались к Тель-Авиву, начали наперебой звонить телефоны и у Талии, и у Ноа. Первой позвонила Анат, потом брат Талии, а потом несколько разных друзей. Все они хотели знать, находимся ли мы в машине. Они хотели убедиться, что мы не снаружи, не на улицах и не в городе. Говорили, что палестинский террорист-смертник скрылся с одной из территорий и направляется в Тель-Авив.
Ноа включила радио погромче, и спустя минуту-две Талия сказала мне, что Тель-Авив закрыт.
– Добро пожаловать в Израиль! – подмигнула мне Ноа в зеркальце заднего вида.
Ноа начала было выворачивать руль, чтобы ехать обратно в Кирьят-Оно, когда они с Талией увидели машину, полную их друзей, проезжавшую мимо. Те съехали на обочину и опустили стекла, чтобы поболтать.
Когда мы разъезжались, Талия перевела для меня суть разговора:
– Они едут дальше. Говорят: «Его поймают раньше, чем мы туда доберемся. А если уж нас взорвут, так взорвут», – Талия пожала плечами и выпустила сигаретный дым в окошко. – Но с тебя пока хватит одного трагического события.
Мы не успели далеко отъехать в обратном направлении, как снова зазвонили телефоны, а по радио прошло очередное объявление. Бомбиста поймали, и Тель-Авив снова открыт. Так что мы развернулись во второй раз и поехали в город.
Когда мы, наконец, добрались, со Средиземного моря, по пустынным улицам сквозил соленый морской бриз. Стекло, металл и бетон – офисные здания возвышались над безлюдными зелеными парками и уличными кафе. Город был современным и выглядел дорого: сияющий и чистый, но пугающе тихий.
Талия и Ноа выбрали небольшой дайнер в переулке. Нас усадили в кабинку с коричневыми пухлыми диванчиками, и я задумчиво взяла в руки меню, хотя коренастые точки и буквы иврита выглядели для меня такими же невнятными, как азбука Брайля.
– Отлично! Идеальный ресторан, – сказала Талия, ее ореховые глаза сияли.
– Почему? Что в нем такого хорошего? – спросила я, все еще кося глазом в меню и пытаясь разобраться в мешанине тесно расположенных черточек и буковок.
– Всё, – Талия потянулась через стол и ненавязчиво перевернула меню в моих руках. Только тогда до меня дошло, что я пыталась читать его слева направо… или вверх ногами.
– Но еще прекраснее то, что здесь никого нет, – она обвела рукой пустое помещение.
– Потому что никто не увидит, как я пытаюсь читать меню вверх ногами?
Талия улыбнулась.
– Нет, потому что здесь нет никаких террористов-смертников.
Талия заказала для нас хрустящие жареные шарики фалафеля с густым сливочным хумусом и пастой тахини, теплую питу, салат из помидоров и крохотные маринованные огурчики с чесноком и укропом. Помня по Таиланду о моей любви к чили, она попросила принести хариф, местный острый соус. Когда зеленый комковатый соус принесли, она состроила рожицу и передвинула его на мою сторону стола со словами:
– Может быть, надо быть чуточку сумасшедшей, чтобы приехать в Израиль, но чтобы есть это, надо окончательно спятить!
Пока мы ели, Ноа то и дело заговаривала на иврите. Всякий раз Талия протестовала и указывала на меня.
– Английский! Английский! Только по-английски!
Наконец, Талия сдалась:
– Ладно, сил моих больше нет! Будем вместо этого учить тебя ивриту.
И пошло: шалом – «здравствуй», ма – «что», кен – «да», ло – «нет». Тода означало «спасибо», бевакаша – «пожалуйста», а слиха – «простите». И наконец, тов – «хорошо», саибаба – «круто», шекель – «деньги» и л’хаим – «за здоровье».
Было намного легче подражать их произношению, чем пытаться самостоятельно догадаться, как произносятся незнакомые слова, напечатанные в заключительном разделе моего путеводителя Lonely Planet. Девушки впечатлились, когда я смогла повторить этакий отхаркивающийся звух «х» в словах слиха и л’хаим.
– Саибаба! Почти как настоящая израильтянка!
Возвращаясь после обеда к машине Ноа, я заметила посреди тротуара бесформенную кучку. Кажется, длинный черный свитер, который кто-то, должно быть, случайно уронил. Когда мы подошли ближе, я нагнулась было, чтобы подобрать его.
– Нет! Шэннон! – голос Талии звучал громко даже для израильтянки, и я застыла на месте с протянутой рукой. – Не прикасайся!
Она оттащила меня назад за плечо.
– Никогда не знаешь… – пояснила она. – Там могла быть бомба.
Талия продела руку мне под локоть и подтолкнула на другую сторону улочки. Все это время она не сводила глаз с черного свитера.
– Пожалуй, ты пока еще не настоящая израильтянка.
В тот вечер, первый проведенный мною в Израиле, пятеро израильтян были убиты менее чем в сорока милях к северу от нас, в кибуце Мецер. Убийца застрелил на улице женщину, которая гуляла с бойфрендом, а потом секретаря кибуца, который отреагировал на выстрелы. После этого он вломился в ближайший дом, где молодая мать побежала в детскую, пытаясь защитить двоих своих сыновей. Матану было пять, а Ноаму всего четыре. Они были застрелены, когда тянулись к телу матери из своих кроваток. Ноама нашли с одной соской во рту, а другая была зажата в его крохотном кулачке.
Я провела в Израиле еще семь дней, и за одну только эту неделю были убиты еще двенадцать израильтян и шестнадцать палестинцев. В 2002 году террористами-смертниками были осуществлены сорок семь подрывов, в результате которых были убиты 238 человек – больше, чем в любой другой год. Жизней лишились почти 1500 гражданских лиц. Этому году предстояло стать одним из самых кровавых за всю историю конфликта, а для израильтян – самым смертельным. Смерть была там повседневной частью жизни.
Я видела, как израильтяне – включая двух моих подруг – справлялись с этим. Повсюду, где мы бывали, присутствовали полицейские и солдаты, вооруженные пистолетами, винтовками и автоматическим оружием. Проверки безопасности требовались для допуска почти в любое здание: в банк, кафе, в магазины, книжные лавки, бары и ночные клубы. Вооруженные молодые мужчины и женщины в оливково-зеленой форме проверяли багажник нашего автомобиля везде, где мы парковались, обыскивая все наши сумки всякий раз, когда мы переступали порог, и, наконец, сканировали все и всех с головы до ног металлодетектором.
Тель-Авив почти каждый день закрывали, по крайней мере на какое-то время. Мы собирались ехать в город за суши, когда у Талии звонил телефон, а потом в эфире звучало предупреждение от военных: не выходить на улицу. И вместо этого мы оказывались перед одним из двух телевизоров в тепле семейной гостиной (у ее родителей телевизоров было два и еще пара наушников, чтобы можно было смотреть разные программы, сидя бок о бок на диване). Мы смотрели «Фактор страха» и подбивали друг друга представить, как прыгаем из окна двадцатого этажа на трапецию, или как нам приходится есть овечьи глаза или живых сверчков.
Когда мы все же выбирались из дому, существовали определенные правила. Не пользоваться общественным транспортом. Никогда не есть в кафе под открытым небом. Никогда не ходить в популярные бары или ночные клубы, особенно в Иерусалиме. Избегать скопления народа.
Террорист-смертник с наибольшей вероятностью подрывался рядом со входом, прямо перед тем как его могла схватить служба безопасности. Так что вместо того, чтобы стоять в очереди, ожидая проверки, мы всегда называли свои фамилии и отходили в сторонку, дожидаясь на почтительном расстоянии. Анат носила прозрачную пластиковую сумку, чтобы ее можно было быстро просмотреть. И, оказавшись внутри, мы никогда не садились за стол у входной двери.
Зима была куда опаснее, поскольку мешковатые куртки не выглядели подозрительно. Но были и другие признаки, на которые следовало обращать внимание: неуклюжая походка, большая сумка, потливость, тяжелое дыхание, нервный тик, стеклянный взгляд и молитвы, которые бормочут себе под нос.
Мои подруги и их друзья рассказывали и пересказывали истории о террористах-смертниках так, как люди в Соединенных Штатах могут беседовать о последнем эпизоде сериала «Сейнфелд».
В Иерусалиме был случай, когда бомбист случайно подорвал себя в момент перехода улицы. Он никого не убил, но его голова влетела в открытое окно квартиры на пятом этаже.
А еще был случай со смертником неподалеку от университета в Тель-Авиве. Это произошло в месяц перед моим приездом, он пытался войти в переполненный автобус через заднюю дверь. Водитель не увидел террориста и закрыл двери, зажав его. Когда пассажиры закричали, что двери зажали человека, водитель снова открыл их, и бомбист упал на землю без сознания. Только когда водитель и другие пассажиры попытались нащупать его пульс и оказать первую помощь, они заметили на нем взрывчатку.
Мы с Анат и Талией вечерами гуляли по широким, пустым, обрамленным деревьями улицам Кирьят-Оно, и девушки рассказывали мне, каким живым был некогда Тель-Авив. Они надеялись, что он снова будет таким. Им печально было видеть Израиль настолько тихим, с закрытыми отелями и кинотеатрами, без туристов, исчезнувших из музеев, ресторанов и с белых песчаных пляжей.
Местные, с которыми знакомили меня девушки, очень радовались моему приезду. Они хотели знать, какая она – Калифорния, что я думаю об Израиле и страшно ли мне быть здесь. Один бармен, который как-то раз вечером в Тель-Авиве смешивал для меня гранатовый мохито, даже сказал, что Джордж Дабл-Ю – их ангел.
– Мы готовы к следующей войне в Заливе, – сказал он, ставя локти на стойку передо мной и хрустя костяшками. – Последняя была ерундовая. Когда воздушные тревоги только-только начинались, народ хватал противогазы и бежал в комнаты, специально изолированные пластиком и клейкой лентой. Но потом привыкаешь к этим тревогам и знаешь, что у тебя есть в запасе от двух до пяти минут до ракет, и еще успеваешь по пути остановиться и сделать себе сэндвич.
Израильтяне, с которыми я знакомилась, не казались ни запуганными, ни озабоченными. Они жили своей жизнью, ходили в кафе и клубы, встречались, пили и танцевали. Они просто старались ничего этого не делать вблизи от дверей.
Однажды теплым солнечным вечером Анат, Талия и Ори, бойфренд Талии, повезли меня в музей танков Яд ле-Ширион в Латруне, примерно в получасе езды на машине на юго-восток от Кирьят-Оно. Бетонная крепость в оспинах от пуль была окружена иссушенными бурыми холмами, и более сотни танков выстроились аккуратными, упорядоченными рядами. Там были черные танки, белые танки, голубые танки, желтые танки, зеленые танки и танки в камуфляжной расцветке. Был даже танк на вершине старой водонапорной башни.
Мы бродили между рядами, мои друзья разглядывали танки, обмениваясь замечаниями вроде «Ух ты!», «Какой мощный!» или «Страшный…» и «Ужасающий…». Мне было трудно увидеть какие-либо различия помимо раскраски. Но Анат, которая продолжала служить, и Талия с Ори, которые сравнительно недавно отслужили свой обязательный срок в армии, могли оценить то, что не способна была увидеть я.
Подле танка, стоящего на вершине водонапорной башни, была длинная белая каменная стена с именами всех военнослужащих, убитых со времен войны за независимость Израиля в 1948 году и по сей день. Имена группировались согласно различным сражениям, в которых они принимали участие и погибли. Там были тысячи имен: простые черные буквы иврита в колонках, одна за другой.
Мы шли вдоль этой стены справа налево, и когда стали приближаться к недавним спискам, Анат, Талия и Ори начали находить в них фамилии своих знакомых. Они перестали разговаривать и прикладывали ладони к стене, проводя пальцами по буквам имен павших друзей, собратьев-солдат и бывших бойфрендов.
В прохладе музея, у Врат мужества, благодаря черно-белым фотографиям улыбающихся молодых мужчин и женщин имена обретали лица. Двадцать четыре часа в сутки фотографии проецировались на темную стену; каждую сопровождали только имя, возраст и дата гибели.
Башня в старой крепости была превращена в Башню слез. Стены внутри были отделаны броней с поврежденных и взорванных танков, спаянные листы проржавели и были изранены отверстиями от пуль. Вода стекала по этим стенам и собиралась в бассейне под стеклянным полом у основания. Я настолько привыкла в одиночку бродить по музеям в Восточной Европе, что теперь было почти дико делить это переживание с людьми, которых я знала. Еще непривычнее было то, что каждый из них понимал, каково это – внезапно кого-то потерять.
Мы вчетвером стояли вместе в этой башне, безмолвные и неподвижные, а капли сбегали по искореженной стали стен. Мы думали о разных людях, которых любили и которые умерли слишком молодыми.
У меня с собой тоже были фотографии. Анат и Талия провели не один час с телом Шона в ту ночь на острове Пханган – на пляже, в клинике и в храме. Но они никогда не видели его живым. Они хотели иметь возможность увидеть, как он выглядел до того, как умер. И поэтому попросили привезти фотографии Шона в Израиль.
Шон во дворе перед домом моих родителей в Калифорнии, в своей любимой рубашке на пуговицах в голубую клетку и очках в проволочной оправе. На лице расплывается легкая улыбка, на щеках ямочки, рука обвивает мою талию; я прислоняюсь к нему, смеясь.
Мы вдвоем валяемся на гостиничной кровати в марокканском Фесе. Голова Шона запрокинута, и он хохочет так самозабвенно, что его глаза крепко зажмурены. Моя голова лежит у него на груди, и я хихикаю, уткнувшись ему в шею.
Шон сидит на веслах в маленькой деревянной лодочке, правя к острову Блед в Словении. Его глаза скрыты за темными очками, на нем одна из футболок, ставшая из белой голубой в результате несчастья в прачечной с участием пары темно-синих носков. Остальное белье постепенно вылиняло до почти белого, светлея с каждой стиркой, но пока его футболка имеет тот же оттенок голубого, что и небо, которое простирается в отдалении за его спиной.
Показывать девушкам эти фотографии, говорить о Шоне и о той ночи в Таиланде с людьми, которые были там, – какое утешение!
Ори тоже был на Пхангане в августе. Талия познакомилась с ним на острове, их флирт только-только начинался, когда умер Шон. И как-то раз в баре в Тель-Авиве девушки организовали мне встречу с Амитом, тем худощавым израильтянином с козлиной бородкой, который помогал проводить реанимацию на пляже Хадрин Нок, а потом ездил вместе с нами в грузовике в клинику.
На Пхангане мы с Амитом так и не познакомились, но спустя три с лишним месяца я мгновенно узнала его темно-карие глаза. Он сидел в задней части бара, рядом с ним на стуле лежал потертый гитарный кофр, а его длинные пальцы сжимали бокал с пивом. Я пыталась сфокусироваться на чертах его лица, когда он говорил со мной, но единственное, что стояло у меня перед глазами, – тот момент, когда он отвернулся, когда я делала Шону искусственное дыхание рот в рот в кузове грузовика.
Ори написал рассказ о смерти Шона, а Амит сочинил песню; и то, и другое было на иврите. Амит в тот вечер в Тель-Авиве спел мне свою песню, но я не смогла понять ни слова.
Анат и Талия продолжали задавать мне вопросы. Как и в Таиланде, они просили рассказывать о Шоне и о нашей совместной жизни. Они слушали, когда я хотела поговорить о нем, – о том, как он рванул вверх по лестнице в хостеле в Барселоне, о том, как мы с рюкзаками путешествовали по всей Европе, пели караоке и взбирались на священные горы в Китае. Девушки не отводили глаз и не меняли тему разговора, когда я плакала; им не становилось неуютно, когда я молчала.
После того как Шона внесли в кузов грузовика на пляже, после того как я забралась внутрь и держала его голову на коленях и пыталась дышать за него, Анат и Талия шли за нами пешком в клинику. Они оставались рядом со мной и там, и в храме, и в полицейском участке.
Я не сознавала, что они следовали правилам. В Израиле есть правила, как избежать смерти, но есть и правила ее принятия. Хотя я не могла похоронить Шона до тех пор, пока не привезла его тело самолетом в Мельбурн, девушки обращались со мной так, словно я сидела шиву.
Впоследствии я искала информацию о традициях траура в иудаизме и узнала, что шива – это ритуальный период глубокого траура. Тот, кто потерял родителя, ребенка, сестру, брата или супруга, сидит шиву в течение семи дней. Во время похорон скорбящие разрывают одежду, покрывающую их сердце. После этого они проводят вместе неделю, обычно в доме покойного, сидя на низких скамеечках или на полу, и принимают посетителей с соболезнованиями. Гости ждут, пока скорбящие заговорят первыми, приносят с собой еду и приходят помянуть усопшего.
На Пхангане Анат и Талия следовали правилам посещения в период шивы. Никаких приветствий. Девушки позволяли мне самой начинать разговоры или молчать, если я предпочитала безмолвствовать. Они старались говорить о Шоне, называть его по имени и произносить его имя как можно чаще. Но они ни разу не изрекли никаких клише или банальностей. Они приносили мне еду, напоминали мне, что надо продолжать есть и пить. И всячески старались не оставлять меня одну.
Они ни разу не разговаривали со мной до той ночи на пляже. Лишь намного позднее я узнала, что они даже поменяли билеты, чтобы остаться на острове до тех пор, пока я не получу разрешение уехать и забрать тело Шона. Эти девушки могли бы с легкостью уйти от трагедии, которая не была их собственной. Но они, не сказав мне ни слова, поменяли свои авиабилеты и изменили все планы, вместо того чтобы покинуть меня.
В Израиле я спала на запасном матраце на полу в комнате Талии. Я по-прежнему мучилась бессонницей и кошмарами и бо́льшую часть ночей просыпалась в кромешной тьме, липкая и мокрая от пота. Вероятно, мое тело никак не могло приспособиться к тамошней жаре, но по утрам я всегда чувствовала себя достаточно комфортно. Талия, спавшая в другом конце комнаты, тоже просыпалась, и мы слушали новости и пытались понять, куда можно отправиться в этот день без риска для жизни.
Девушки не оставляли попыток вывезти меня на восток, к Мертвому морю. Они описывали подъемную силу соли, солнце, что светит там круглый год, зеленоватую глину и темно-синюю воду. После Таиланда я еще ни разу не соприкоснулась с океаном, и Анат с Талией считали, что Мертвое море было бы неплохим первым шагом. Оно не было настоящим морем, зато было соленым. Кроме того, из-за отсутствия там живых организмов не было опасности столкнуться с медузой, да и девушки не отходили бы от меня ни на шаг.
Но существовали и другие опасности, и всякий раз как мы пытались спланировать эту поездку, снайперы или террористы-смертники с Западного берега делали ее невозможной. Я понимала, что девушки расстроены, но ни в коем случае не настаивала. И хотя это было против здравого смысла, я пока еще не была готова вернуться в воду.
– Тебе нужно увидеть Иерусалим. Нам нужно добыть пистолет.
– Да, нельзя приехать в Израиль и не побывать в Иерусалиме. Но нельзя ехать без пистолета.
Казалось, в этих двух пунктах были единодушны все. Пусть девушки были вынуждены отказаться от Мертвого моря, но они были не готовы отказаться от Иерусалима. Увы, Анат работала и тренировалась со своим подразделением всю неделю (в чем конкретно заключалась ее работа, говорить было запрещено). Девушкам потребовалась пара дней, чтобы найти человека вооруженного и способного сопровождать нас с Талией.
Ари был близким другом девушек, имел водительские права, а также оказался одним из личных телохранителей премьер-министра Шарона. Он даже получил задание сопровождать вице-президента Чейни во время его визита в Израиль в том же году.
Ари постоянно появлялся на страницах газет, маячил где-то на краю фотографий. Мускулистый, одетый в черное, он коротко стриг светло-рыжие волосы, и за темными очками-«зеркалками» у него прятались веснушки. В данный момент он работал в облегченном режиме, после того как сломал руку, играя в футбол, так что мог отвезти нас в Иерусалим.
Мы поехали в этот древний город прохладным ясным днем. Шоссе из Тель-Авива ползло, извиваясь, по Иудейским горам, мимо каменистых террасных долин, запятнанных зеленью кустарников и прошитых пересохшими речными руслами. Когда мы подъехали ближе, я начала замечать в отдалении приземистые белые домики, сгруппировавшиеся на склонах гор. Все здания в Иерусалиме были выстроены из местного бледного известняка, имевшего слегка варьирующиеся оттенки кремового, песочного, розового и золотистого цветов. Сквозь окна машины я ловила лучики яркого солнечного света, отражавшиеся от камня, беленых крыш и углов, прижавшихся тесно друг к другу и четко выделявшихся на фоне темно-голубого неба. Потом мы совершали очередной поворот, и сияющий город снова исчезал.
Прежде чем въехать в центр Иерусалима, Ари сказал, что у него есть для нас особый сюрприз. Он подмигнул Талии, сидевшей на пассажирском сиденье, а она повернулась и подмигнула мне, и ее ровные белые зубы сверкнули под темным пятнышком родинки на губе.
Ари припарковал машину недалеко от Сада роз, и мы зашагали мимо рядов подстриженных колючих кустов и через широкую лужайку. Напротив нас, как сказала Талия, оказался кнессет, израильский парламент. Это было большое квадратное здание, задрапированное сине-белыми израильскими флагами и окруженное небольшими группками одетых в форму мужчин и женщин в темных очках и с винтовками, закинутыми за плечи.
Ари глянул на часы.
– Одиннадцать минут.
Талия снова широко улыбнулась мне, а я стояла и гадала, что такое должно сейчас случиться.
Вскоре после этого показалась вереница крупных мужчин в темных костюмах и темных очках, которые приблизились и начали выстраиваться по краям лужайки. Ари коротко кивал им, когда они проходили мимо, и они в ответ приподнимали подбородки. Потом я услышала жужжащий гул вертолета, опускавшегося на лужайку. Он сел настолько близко к нам, что порыв теплого воздуха заставил меня отступить на шаг, и я услышала, как мягкое биение лопастей отдается эхом в моей груди.
Винты замедлили вращение с пронзительным воем, и из вертолета выпрыгнули еще несколько широкоплечих вооруженных мужчин. Посреди этой группы, футах в десяти от нас, показался низкорослый толстенький человечек с расплывшейся талией и седыми волосами. Это был Ариэль Шарон.
Мы недолго смотрели, как Шарон шел через лужайку в противоположном направлении, прежде чем его полностью скрыли от наших глаз телохранители. Щеки Талии вспыхнули румянцем, и она радостно улыбнулась мне. Ее переполняли патриотические чувства и гордость, но, главное, она хотела, чтобы я поняла, что нахожусь в безопасности. Уверена, многие люди приезжали в Иерусалим без оружия, не говоря уже о присутствии одного из личных охранников премьер-министра. Но Талия делала все, что было в ее силах, чтобы со мной гарантированно не случилось больше ничего плохого.
После этого несколько телохранителей премьера отправились вместе с нами обедать в кафе, расположенное в паре минут езды на машине. Там подавали хумус, солоноватый салат из порезанного кубиками огурца и сочного помидора, подкопченные баклажаны на гриле, фаршированные оливки, фасоль фава с лимоном и кислый йогурт, сбрызнутый оливковым маслом.
В Восточной Европе я питалась в одиночку почти месяц, притворяясь, что не замечаю сочувственных или любопытных взглядов других посетителей, и поэтому теперь упивалась анонимностью, которую обеспечивала компания. Такое облегчение, когда за тобой не наблюдают!
В этом кафе в Иерусалиме то тут то там мелькали бицепсы телохранителей, мышцы на их квадратных челюстях вздувались, когда они жевали, рассказывали анекдоты или говорили по телефону. Стесненная их бочкообразными грудями, торчащими локтями и оглушенная громкими голосами, обсуждавшими ежедневные террористические угрозы, я чувствовала себя крошечной, тихой и незначительной. Однако всякий раз, как один из охранников начинал переключаться на иврит, Талия указывала на меня и кричала через весь стол, хлопая ладонью по деревянной столешнице:
– Английский! Английский! Только по-английски!
После обеда мы с Ари и Талией провели вторую половину дня, бродя по Иерусалиму. Остановились посмотреть на жонглеров, и Талия пыталась переводить шутки уличных артистов. Мы рылись на прилавках рынков под открытым небом, но, увы, ни на одном из них не нашелся тот единственный предмет, который я искала, – новая тетрадь для дневника. В той, которую я привезла с собой из Калифорнии, осталось меньше десятка страниц, и я не представляла, где искать следующую.
Улицы Иерусалима были яркими, шумными, пышущими жизнью и полными людей. Мужчины в черных шляпах с пышными бородами и завитыми пейсами проходили мимо смуглых фигуристых женщин, одетых в зеленую форму, с помадой на губах и вооруженных автоматами.
В этом городе чувствовалась пульсирующая энергия – вопреки, а может быть, и благодаря сильному политическому напряжению, кипевшему под внешним спокойствием. Однако еще глубже под всем этим присутствовала безмятежность или неподвижность, какой я никогда не ощущала ни в одном другом городе. Иерусалим каким-то образом казался сосредоточенным и спокойным.
Стены Старого города заключали в себе лишь треть квадратной мили, но узенькие мощеные переулки просто взрывались красками и звуками. Там были голубоглазые блондины и африканцы настолько черные, что кожа отливала синевой. Я видела красно-белые клетчатые платки-куфии, полупрозрачные белые вуали мандиль, длинные черные шерстяные сюртуки рэкл и сверкающие золотые распятия. Рядом со мной раздавались голоса на таком количестве языков, что я даже не могла сосчитать: иврит, арабский, армянский, русский, французский, испанский, английский и эфиопский… В воздухе носились запахи угля, соленой рыбы, дрожжевого хлеба, благовоний, табака, свежих цветов и пота. Откормленные коты метались туда-сюда между одетыми в черное ногами, и женщины тащили за собой вереницы по пять-шесть детишек, вцепившихся в их длинные юбки. Однако это все равно не отменяло неизъяснимого спокойствия.
Миновав контролируемую мусульманами Храмовую гору, мы пробирались к Котелю, западной части Стены плача. Ватага пухленьких школьников скакала и прыгала, толкалась и хихикала сразу за площадью. Учительница тыкала пальцем и вопила, пытаясь выстроить подопечных в шеренгу, в то время как мужчина в обычной одежде, но с автоматом бдительным оком оглядывал окрестности.
– Школьные группы всегда сопровождает родитель с оружием, – объяснила Талия, прикуривая сигарету и вдыхая дым. – Есть надежда, что никто не попытается взять ребенка в заложники, если рядом мамочка или папочка с автоматом.
Ари с собственным оружием ждал нас снаружи, пока мы с Талией проходили еще более тщательные, чем обычно, проверки службы безопасности. Когда мы вошли на просторную, мощенную камнем площадь, первое, что я заметила, – это что стена сегрегирована. Я привыкла видеть вооруженных солдат-женщин повсюду и не ожидала здесь такого. Отделенная экраном, или мехицей, женская сторона с правого края была значительно меньше и на ней было значительно меньше людей. Две женщины стояли на стульях рядом с мехицей, подглядывая за происходившим на мужской стороне. Но никто из мужчин не обращал ни малейшего внимания на женскую половину.
Вся площадь была полностью закрыта тенью от окружавших ее высоких стен, и воздух здесь был по крайней мере на пару градусов холоднее. Натянув через голову толстовку, я порадовалась, что у меня есть шанс устроить стирку дома у Талии. Куда я ни бросала взгляд, повсюду над нами возвышались гигантские блоки мелового камня медового оттенка. Из-за этих стен едва виднелся золоченый Купол скалы и бежевый, квадратный в сечении минарет мечети Аль-Акса на фоне голубого неба на Храмовой горе.
Женщины на нашей стороне были и молодые, и старые, темнокожие и белые, ортодоксальные иудейки в явных париках, в одежде с длинным рукавом и длинных юбках, и девочки-подростки с подведенными глазами, в джинсах и футболках. Все стояли лицом к стене. Они либо приближались к ней, как мы, и отступали назад, не поворачиваясь спиной, либо сидели или стояли перед ней – тихонько распевая, покачиваясь, молясь, читая и прижимаясь к камням ладонями, а порой и лицом.
Мы с Талией остановились примерно в двадцати футах от стены, и она вытащила из сумочки два листка бумаги и две ручки. Сотни лет люди записывали свои желания у этой стены, втискивая свои молитвы в трещины между древними камнями.
Я замешкалась. Во всех до единого желаниях, которые я загадывала после смерти Шона, – на первую звезду, падающую звезду, белую лошадь, выпавшую ресничку, застежку ожерелья, сдутую шапочку одуванчика, подброшенную монету, церковную свечу или задерживая дыхание в туннелях, – я загадывала получить обратно тот единственный вечер, и чтобы Шон не умер. В свои самые мрачные моменты я просто желала, чтобы мы снова были вместе, не важно где.
Но стоя там, у Стены плача в Израиле, я впервые пожелала, чтобы мы с Шоном оба обрели покой. Даже не знаю, что заставило меня передумать. Может быть, сила и решимость израильтян, которых я встречала. Может быть, просто то, что Талия стояла со мной рядом.
Я записала свое желание и подошла к стене. Ее прямоугольные плиты были огромными, разных размеров, с осыпающимися уголками. Стена под моей ладонью оказалась прохладной и шершавой. Я, уроженка Калифорнии, земли, которая стала штатом только в 1950 году, находила уму непостижимым то, что стою перед чем-то, построенным в 19-м году до нашей эры. Даже сам воздух вокруг этой стены казался густо замешенным на пыли и истории.
Каждая трещина и щелочка, куда можно было дотянуться рукой, была до отказа забита листками сложенной, скатанной и скомканной бумаги с краями, покрытыми синими пятнами там, где потекли чернила. Выше над головами широкие шапки серо-зеленой травы проросли в пространстве между камнями. Следуя примеру Талии, я всунула свое желание в уголок, приминая другие, и поцеловала стену. Прислонилась лбом к камню и закрыла глаза.
Но стоило мне начать пятиться от стены, как я принялась жалеть о том, что написала. Из всех мест, где могло случиться нечто безумное, Иерусалим казался самым подходящим для таких желаний. Я пожалела, что не пожелала невозможного.
Ближе к концу моего пребывания в Израиле меня пригласили отужинать в шаббат вместе с семьей Анат. Была пятница, 15 ноября, – четырнадцать недель со дня смерти Шона, месяц с тех пор, как я прилетела в Восточную Европу, два дня до того, как мне предстояло покинуть Израиль и снова лететь в Европу в одиночестве.
Мы с Талией пешком дошли от дома ее родителей до дома родителей Анат, что потребовало меньше минуты, поскольку они располагались в соседних кварталах Кирьят-Оно. Анат днем прислала SMS, сообщив, что опоздает. Ее подразделение попало под снайперский огонь неподалеку от Газы, и она не знала, как долго еще задержится. Нам следовало начинать ужин без нее.
Семья Анат жила в квартире на втором этаже, такой же, как у родителей Талии, только с менее эклектичной белой мебелью и дополнительным этажом. Когда мы пришли, ее родители встретили нас тепло и гостеприимно, хотя почти не говорили по-английски. Зато старший брат Анат, Шахар, более чем восполнил этот недостаток. Он был худ, красив, очарователен и забавен.
– О! Боже! Мой! Какие в Сиднее невероятно фантастические бары, верно? Я бы пошел на убийство, лишь бы у нас, в Тель-Авиве, были такие бары. И тебе пришлось жить там целый год? Завидую черной завистью! Не могу поверить, что ты уехала оттуда добровольно. Хотя, конечно, Калифорния, должно быть, не менее сказочное место. Чего бы я только ни отдал, чтобы увидеть Сан-Франциско! Если бы только я когда-нибудь смог получить туристическую визу…
Обеденный стол за нашими спинами был уже уставлен блюдами с едой. Прямо перед закатом мать Анат стала зажигать свечи, и тут явилась сама Анат. Полинялая зеленая форма была ей точно по фигуре и выглядела аккуратнее, чем форма, которую я видела на улицах. Черные волосы были убраны назад в пропыленный конский хвост, веснушки рассыпались по острым скулам. Она была прекрасна – уверенная, умная, собранная и усталая.
Мать обняла Анат за плечи и быстро поцеловала. Когда она заговорила, по ее тону казалось, что она бранит свою дочь, но я догадалась, что дело просто в резких звуках иврита и израильском произношении. И все равно она вела себя так, словно Анат застряла где-то в транспортной пробке, а не под огнем снайперов.
Анат быстро сбегала наверх переодеться, а потом присоединилась к нам в столовой. Когда я росла в Калифорнии, некоторые друзья моего детства были евреями, но скорее по названию, чем на деле, и я никогда прежде не бывала на традиционных ужинах в шаббат. Тот вечер был наполнен песнями, историями и рукопожатиями. Отец Анат провел кидуш, благословляя вино и плетеный хлеб халу, прежде чем разломить его на куски и пустить вдоль стола.
Я не могла припомнить, когда в последний раз столько ела. С Таиланда я только теряла вес и аппетит. Но в тот вечер все до единого блюда были соблазнительными. Израильтяне – интересная смесь культур: мать Анат была из Болгарии, а отец – из Ирана, и это отражалось в их меню. Там был прозрачный куриный бульон с клейкими фрикадельками гонди, баклажаны, фаршированные пряным мясным фаршем и рисом, тефтельки кофта с луком, хрустящий куриный шницель, картофель, жаренная на гриле рыба, салаты, пресные лепешки и огромные миски густого, сдобренного сливочным маслом хумуса.
Мать Анат особенно заинтересовали мои странствия по Восточной Европе. Она была совсем маленькой, когда ее семья бежала в Израиль после Второй мировой войны, и больше она ни разу в Европу не возвращалась. Но яростно гордилась тем, что Болгария сумела уберечь все свое 48-миллионное еврейское население от лагерей.
Это была история, которую я никогда прежде не слышала. Впоследствии я поискала информацию в Сети и прочла, что царь Борис III отказался от травли евреев. Хотя тысячи евреев на территориях Фракии и Македонии подверглись депортации, все до единого евреи, жившие в Болгарии, были спасены. Это долго умалчивалось в Советском Союзе, поскольку коммунистические власти не хотели признавать заслуг болгарского царя, так что правда выплыла на свет только после окончания «холодной войны».
В тот вечер шаббата все сказанное приходилось переводить на два языка. Было много жестов, размахивания руками, качания головой; когда кто-нибудь хлопал ладонью по столу, раздавался звон столового серебра. Атмосфера была очень теплой. Лицо матери Анат разгорелось, когда она расспрашивала меня об Аушвице и о том, что я там видела. Она хотела знать, что в Восточной Европе говорят про Вторую мировую войну, про Шоа или холокост. И ей было интересно все, что касалось восточноевропейской кухни.
– Маме просто любопытно, ела ли ты там что-нибудь вкуснее ее сегодняшнего ужина, – со смехом объяснила Анат.
Мы взялись за руки, сидя вокруг стола, хозяева дома прочли молитвы на иврите, потом мы все вместе подняли бокалы. Несмотря на то что большинства слов я не понимала, у меня все равно в тот вечер возникло чувство, что я там своя. Впервые за все время после смерти Шона я почувствовала себя частью чего-то. В этом доме, в этой семье я чувствовала защищенность и утешение, пусть эта традиция и не была моей собственной.
Но все рассыпалось трухой в следующую секунду после того, как зазвонил телефон. Мать Анат передала мне трубку, я услышала голос своей мамы – и разрыдалась. Не знаю, почему я так отреагировала, это было для меня неожиданностью не меньшей, чем для моей мамы и родителей Анат. Пытаясь успокоиться, я вышла с трубкой на улицу, в теплый вечер, и села на бетонные ступени крыльца. Мы с мамой обменялись едва ли парой слов, но я так и не смогла сдержать слез, а она расплакалась вслед за мной.
Пока мы сидели за столом в доме Анат, менее чем в семидесяти милях от нас, в области Хеврон, началась серия засад на дорогах, позднее получившая название «Аллея смерти». Бой продолжался более четырех часов. К его концу были убиты трое палестинцев и двенадцать израильтян, в том числе полковник Дрор Вайнберг, из всех убитых за все время «второй интифады» он был самым высокопоставленным человеком. И хорошим другом Талии.
Услышав эту новость, Анат и Талия пришли в ярость. Их особенное возмущение вызвало сообщение о том, что людей убили на пути в синагогу.
– Убивать спящих малышей, убивать людей, едущих поклоняться Богу, – это то, чего мы не стали бы делать никогда! – говорила Талия. – Все их мечети по вечерам освещаются яркими зелеными огнями, чтобы их не бомбили. Иногда просто сил не хватает…
Могу только представить, каково это – когда есть кто-то, кого можно обвинить в смерти близкого человека. За то недолгое время, что я провела в Санта-Крузе после похорон Шона, я вступила в группу поддержки молодых вдов, где познакомилась с Бет, моей ровесницей; она жила на другом конце страны, в Олбани, в штате Нью-Йорк.
У Бет и ее мужа Робби был двухлетний сын. С тех пор как Робби стал отцом, у него редко выдавалось свободное время, чтобы поездить на своем любимом мотоцикле. И вот однажды вечером он взял мотоцикл и поехал на ужин к родителям Бет, а Бет с сыном следовали за ним на машине. Им нужно было преодолеть всего-то пару миль.
Но этот короткий отрезкок изменил всю жизнь Бет. Она пропустила поворот, а когда вернулась… Робби сбила машина, за рулем которой сидел врач, возвращавшийся домой после долгой смены в больнице, он уснул за рулем. Это было ужасно: обломки мотоцикла, усыпавшие всю дорогу, тело Робби, отброшенное на другую сторону шоссе, разбитое вдребезги стекло и смятый металл машины, крики Бет, отдающиеся у нее в ушах, и малыш, пристегнутый в детском креслице на сиденье позади нее…
Когда я разговаривала с Бет, она хотела, чтобы этот врач лишился всего – водительской лицензии, медицинской лицензии, дома и свободы. Здесь, в Израиле, гнев Бет вспоминался мне почти каждый день. Я завидовала Бет, у которой был сын, но Израиль заставил меня осознать: тот факт, что мне некого винить в смерти Шона, был пусть мелочью, но достаточно значимой, за которую я могла сказать «спасибо».
– Может быть, ты успеешь на свой рейс, а может быть, и нет, – Талия сморщила нос и посмотрела на часы. Анат вела машину по тихому пыльному шоссе к аэропорту. – Мы не так уж сильно опаздываем, но тебе понадобится три часа, чтобы пройти досмотр. Меры безопасности при отъезде из Израиля гораздо жестче.
– Жестче? – переспросила я.
– Да. Когда въезжаешь в страну, они боятся, что ты будешь участвовать в протестах или сделаешь какую-нибудь глупость, типа будешь тусоваться в Газе или на Западном берегу, тебя убьют, и получится международный инцидент. – Темные глаза Анат встретили мой взгляд в зеркальце заднего вида; в ее пальцах, лежавших на руле, была зажата сигарета. – Но когда уезжаешь, они боятся, что ты будешь сливать информацию.
– Они боятся, что я поеду в Палестину?
– Шэннон, нет никакой Палестины, – наставительно сказала Анат. – И уж точно ни в коем случае не произноси этого слова при безопасниках.
– Но в любом случае, – продолжила Талия, – ничего страшного, потому что ближе к вечеру есть еще один рейс в Стамбул. Если пропустишь утренний, полетишь на 581-м. Но тебе следует позвонить матери, – она передала мне на заднее сиденье телефон и ухмыльнулась, – чтобы она знала, почему ты задерживаешься, когда получит твой е-мейл с сообщением, что ты, наконец, благополучно выехала из Израиля.
Сознавая, в какую сумму обойдется звонок в Калифорнию, и понимая, что Талия наотрез откажется от денег, я старалась говорить как можно короче. Когда мама сняла трубку, я сказала ей, что со мной все в порядке, но есть пятидесятипроцентная вероятность, что я не успею на свой рейс. Не о чем беспокоиться, поскольку в этом случае я просто сяду на следующий самолет. Когда мы в последний раз разговаривали с мамой по телефону, я едва могла связать два слова, так что теперь сказала ей, что родители у девушек просто замечательные, а еда была восхитительной, а мама сказала, что всегда рада получить от меня весточку. Когда я отключила телефон, Анат спросила, куда я собираюсь отправиться дальше.
– Да вот думаю, может, в Боснию. Вроде бы есть рейс ООН в Сараево. Ну, мне-то придется добираться туда самой.
– Турпоездка Шэннон по раздираемым войной странам, – Талия рассмеялась и покачала головой, потом выпустила дым в окошко. – Ты определенно сумасшедшая.
В ее словах была доля истины. Какая-то часть меня думала, что я могу не вернуться домой из этой поездки. До Таиланда мне, пожалуй, не хватило бы дерзости или глупости, чтобы поехать в Боснию, тем более в одиночку. А после случившегося трудно было понять, какой смысл осторожничать. На Пхангане мы вообще ничем не рисковали, а случилось самое худшее.
И все же я не уверена, что стала бы думать о Боснии, не побывай в Израиле. Проведенное с девушками время перевернуло для меня всё. Я ощущала себя более отважной. Правила и ритуалы Израиля придавали сил, помогли почувствовать солидарность и утешение. Традиции траура в иудаизме были осмысленными. Анат и Талия никогда не пытались отвлечь меня, развеселить или успокоить, они признавали мое право на боль от смерти Шона. Так не было ни с кем ни в Соединенных Штатах, ни в Австралии, и это было именно то, в чем я нуждалась.
Но в присутствии других людей мне было трудно мысленно разговаривать с Шоном, и я была готова снова остаться в одиночестве. Я никогда не встречалась ни с одним человеком, у которого возникла бы мысль побывать в Боснии, так что эта страна казалась мне местом, где можно побыть одной.
В аэропорту Бен-Гурион я прошла сквозь строй вооруженной до зубов охраны у стойки регистрации, через обыск багажа и продолжительные собеседования с сотрудниками безопасности, но все-таки успела на свой рейс. Транзитом через Турцию я прилетела в Хорватию, где единственным доступным размещением в тот холодный вечер был одноместный номер в отеле. В дешевых хостелах и пансионах, где я обычно останавливалась, не так часто имелись телевизоры, а здесь он был; за последнее время я привыкла постоянно слушать новости с девушками, так что, готовясь ко сну, я щелкнула пультом. Первый же выпуск новостей был посвящен Израилю, и я застыла на месте с зажатой в зубах щеткой и пастой, текущей по подбородку. Самолет «Эль-Аль», выполнявший рейс 581 из Тель-Авива в Стамбул, был захвачен.
