22
Тонг Сала, остров Пханган, ТАИЛАНД
10 августа 2002 г.
Офицер курил и смотрел, а мы с израильтянками сидели и ждали под жужжащими флуоресцентными лампами в угловой комнате полицейского участка. Начинала разгораться послеполуденная жара, несмотря на вентилятор, поскрипывающий под потолком, и кожа на ногах прилипла к твердому пластику кресла.
Я ерзала на сиденье. Пристальный взгляд полицейского лишал меня покоя, но я была слишком убита горем, чтобы долго бояться. Девушки по очереди сидели рядом со мной и выходили курить, хотя дым от сигарет полицейского клубами висел в комнате. Одна из девушек уже в третий раз скатывала в пальцах сигарету, когда кто-то наконец приволок побитую жизнью старую пишущую машинку.
Полицейский сумел ровно вставить бумагу со второй попытки. Потом, зависнув двумя пальцами над металлическими клавишами, поднял глаза.
– Фамилия?
– Моя фамилия? Или его фамилия?
– Он, всегда. Всегда он. О’кей?
– О’кей, – я попыталась дышать. – Шон Рейлли.
– По буквам.
– Ш…
– Ф?
– Нет, Ш. Как в слове… – но я не могла придумать ни единого слова, которое начиналось бы с буквы Ш, кроме имени «Шон».
– Ш, как в слове «штопор», – договорила одна из девушек, рисуя в воздухе букву Ш. – Или «шепот», – она понизила голос. – Или «штамп», – она стукнула кулаком по ладони.
– О’кей. Ш, – он ткнул пальцем в машинку, и единственный рычажок клацнул по странице. Он снова поднял взгляд.
– О, – продолжила я.
– У?..
На каждую букву уходило по паре минут, и двойное Л в фамилии Шона только добавило путаницы. С датой рождения дело пошло легче, поскольку я могла показать на пальцах. Подняла два пальца, потом шесть. Через два месяца с небольшим ему исполнилось бы двадцать шесть лет – двадцать шестого числа. Его прошлый день рождения я пропустила, потому что путешествовала в одиночку по Тасмании. Если бы я только знала, что тот день рождения будет последним… Что ему навсегда останется двадцать пять.
– Он твой друг, да? – полицейский указал на меня кончиком своей сигареты.
– Жених.
Мы были помолвлены всего десять дней. Мы не сообщали большинству родственников и друзей, дожидаясь момента, когда сможем сделать это при встрече. Мне трудно было переключиться с «бойфренда» на «жениха». «Жених» – это звучало претенциозно. Поэтому я по-прежнему называла его своим бойфрендом. До момента его смерти. А потом мне отчаянно хотелось подтверждения того, что у нас было. Что мы были «мы», а не просто «я» и «он». Слово «бойфренд» вдруг стало звучать тривиально, банально. Он был для меня больше, чем просто бойфренд. Больше, чем друг.
– Жи-и-ни-их? – полицейский выговорил это слово, слоги стекали с языка тягуче, как патока.
– Помолвлены. Мы собирались пожениться.
– Но не женились?
– Нет. Пока нет.
– Теперь нет.
– Нет.
– Значит, друзья.
– Почти женаты. Скоро пожениться. – Я слышала пронзительное отчаяние в собственном голосе. Это казалось мне критически важным. Мы приняли решение провести остаток жизни вместе. Тот факт, что мы не устроили свадьбу, казался незначительной деталью.
– Не женаты. Друзья. То же, то же, но другое, – решил полицейский и ткнул в клавиатуру.
Когда я в первый раз пыталась объяснить ему, что случилось на пляже Хадрин, я так рыдала, что мне было трудно говорить. Я силилась замедлить дыхание, взять под контроль странные задыхающиеся звуки, вырывавшиеся из моей глотки. Потом мне пришлось повторить все заново, подыскивая слова, которые смог бы понять полицейский.
И когда я описывала, как перевернула Шона на спину, до меня дошло… он не вдохнул. Я думала, что он не мог дышать, лежа лицом в песке. Думала, что он был без сознания.
Но когда я говорила об этом, эта сцена снова и снова воспроизводилась в моем сознании. Я все еще слышала короткий вздох в тот момент, когда голова и плечи Шона коснулись песка. Он был неглубоким. Он был окончательным. Не знаю, почему я не обратила внимания на эту пустоту, на эту фатальность еще на пляже. Но стоило мне начать вспоминать, как я поняла. Это был последний вздох, который он сделал, который был вытолкнут из его тела, когда я его перевернула. Он был уже мертв.
Что означало, что он умер, когда я торопливо надевала сарафан. Что он умер один на пляже.
Я рассказала полицейскому обо всем, за исключением сарафана. Я не была уверена, многое ли он понял и прислушивался ли вообще. Но я не могла рассказать ему о сарафане. Не могла найти слов. Не могла рассказать ни израильтянкам, ни менеджеру «Сивью Хадрин», ни страховой компании Шона, ни его родителям, ни своим. Прошло больше пяти лет, прежде чем я смогла кому-нибудь рассказать об этом сарафане.
Конечно, я не забыла об этом. Грубое прикосновение легкой ткани к моей коже – всего лишь одна из многих неизгладимых подробностей, выжженных в моей памяти. Влажность, и зной, и соль этого раннего августовского вечера. Механическое вздымание груди Шона, когда я с силой вдувала свое дыхание в его легкие. Влажный песок и его холодные, одеревеневшие руки.
В полицейском участке я пыталась уложить эти подробности в понятную структуру. Но часы тянулись, полицейский переспрашивал и оспаривал каждое предложение, каждое слово. Я чувствовала себя напуганной и маленькой, изнуренной и разобранной на части. К тому времени как полицейский вытащил свидетельство о смерти Шона из стопки документов, лежавших перед ним, у меня не осталось сил.
Он указал желтым от табака пальцем на мою перекошенную подпись внизу страницы, потом указал на мою грудь.
– Ты.
Это был не вопрос. Но я кивнула. Я хотела быть полезной. Я хотела, чтобы мне позволили уйти. Мне до безумия хотелось убраться прочь из этого помещения, прочь от ярких флуоресцентных огней, прочь от него.
Он поднес пожелтелый палец к короткой путанице иероглифов, выведенных врачом.
– Значит, пьяный тонуть, – и, не глядя на нас, он снова повернулся к машинке, и руки его поднялись над клавиатурой.
– Нет! – обе израильтянки выкрикнули это одновременно, быстро и достаточно громко, чтобы я подпрыгнула на месте.
– Доктор писать «пьяный тонуть».
– Нет! – Девушка с черными волосами встала и пересекла комнату. Она указала на строчку иероглифов, которую врач вывел рядом с первой тонкой строчкой. – У него была аллергия. Его ужалили.
– Может, тонуть под наркотики. То же, то же, но другое. Он употреблять наркотики?
– Нет, – наконец заговорила я.
– Никогда наркотики? – он прищурил темные глаза.
– Никогда, – солгала я. – Никаких наркотиков.
Полицейский потянулся в кресле, взял пепельницу и пыхнул сигаретой. Внимательно изучил нас. Выдохнул. Потом показал четыре пальца на левой руке.
– Надо четыре свидетель мужчины.
– Что? Но там никого другого не было. Только я и Шон. Никого больше не было в воде!
Я подумала, что, должно быть, неверно поняла его, а может быть, неверно расслышала. Должно быть, что-то исказилось при переводе.
– Надо четыре свидетель мужчины, – полицейский пошевелил четырьмя пальцами. – Надо четыре мужчины подпись.
– Но там никого не было, – мой желудок, похоже, решил взбунтоваться. – Никто другой не видел. Там не было свидетелей. Только я.
Полицейский ткнул телефоном в мою сторону.
– Вы звонить четыре мужчины.
– Я никому не могу позвонить. Никто другой не видел.
– Надо четыре мужчины. Любой четыре мужчины. Четыре мужчины подписать.
– Никто не может подписать. Я никого здесь не знаю. Мы были только вдвоем. Только я и Шон.
– Пожалуйста, звонить четыре мужчины. Любой четыре мужчины.
– Не могу.
Полицейский пожал плечами.
– Тогда пьяный тонуть.
– Нет! – обе девушки снова заговорили одновременно.
– Он не утонул, – повторила девушка с ореховыми глазами.
– Его ужалили, – сказала другая.
– Нет мужчин подписать. Нет ужалить.
Я заталкивала обратно вопль, в груди глухо колотилась паника. Девушки продолжали спорить с полицейским ровными и сильными голосами. Они предложили ему взамен свои подписи. Он отказался.
Они начали говорить все одновременно. Их слова волнами накатывали на меня. Одна из девушек встала, и ее кресло чиркнуло по стене. Полицейский щелкал зажигалкой. Лампы над нашими головами продолжали монотонно гудеть. Я наблюдала, как слезы капают мне на колени. Проводила большим пальцем по фигуркам, вырезанным на кольце Шона. И смотрела на дверь. Прошло минут сорок, может быть, час, девушки жестикулировали, а полицейский курил сигарету за сигаретой.
– О’кей, – сказала одна из девушек, и решимость в ее тоне заставила меня поднять голову. – Мы подпишем.
Я повернулась к полицейскому, который пустил по столу ручку в их сторону. Понятия не имею, что заставило его передумать. Мне было все равно.
Водитель уснул в своей машине. Проснувшись, он отвез нас назад в городок Хадрин, что на полпути через узкий полуостров между Хадрин Нок и Хадрин Наи, Рассветным и Закатным пляжами. Мы нашли ресторан, чтобы поужинать, и девушки были впечатлены, когда я заказала что-то с чили. Помню, что пища ощущались странно: я гоняла пищу во рту языком, словно только что лишилась зуба, – и не чувствовала никакого вкуса. Но тошнота напомнила мне, что я беременна, и я сумела заставить себя проглотить пару кусочков, прежде чем мой желудок сжался, точно кулак.
Солнце быстро садилось, когда мы шли назад к «Сивью Хадрин». Проселочная дорога сменилась песком, воздух становился солоноватым, а звук прибоя понемногу усиливался. Одна из девушек сказала что-то на иврите.
– Она раздумывает, насколько плохо то, что мы подписались собственными именами, – объяснила другая. – Это из-за нашей армии. Нам не разрешается разговаривать с иностранной полицией.
– Простите меня, – сказал я. – И спасибо вам. Большое, – я остановилась. – Я ведь даже не знаю ваших имен…
– Анат, – рядом со мной остановилась девушка с черными волосами.
– Талия, – девушка с ореховыми глазами прижала раскрытую ладонь к груди.
– Я – Шэннон.
– Мы знаем. Приятно познакомиться.
