На следующий после 9 августа день я проснулась рано. В утреннем свете смерть Шона казалась невообразимой. Если не обращать внимание на гложущую боль на дне желудка, безмолвие в нашей кабане, его собранный рюкзак в углу и пустое пространство рядом со мной на этих простынях с рисунком из клоунов.

Пальцами я по-прежнему сжимала под подушкой по-прежнему его кольцо. На ладони осталась тусклая красная метка там, где в кожу впечаталась история Ирландии. Можно было даже разглядеть изгиб вопросительного знака.

Ключ от нашей кабаны лежал на тумбочке, прикрепленный к плоской деревяшке с вырезанными на ней цифрами 214. Эти деревянные брелоки были сделаны абсурдно громоздкими, чтобы гости не теряли ключи на пляже. Накануне ночью я стискивала в руках его кольцо и эту дурацкую деревяшку час за часом – в клинике, в грузовике, в храме.

«Ключ в твоей туфле». Это были последние его слова. Последние слова, которые он произнес. Он казался спокойным. Я задумалась: мог ли он понимать, что умирает, когда произносил их? Или когда он это понял, если вообще понял. В храме одна из израильтянок спросила, хочу ли я, чтобы она подержала ключ у себя. Но ключ был последним, о чем он говорил. Я не могла с ним расстаться.

Все казалось неправильным. В фильмах никто так не умирал. Никто никогда не говорил фраз типа «ключ в твоей туфле» прямо перед тем, как испустить последний вздох. Он не сказал мне, что любит меня, что будет скучать по мне. У нас не было возможности попрощаться. Я никогда не смогу сказать ему, что мне жаль. Я знала, что проведу остаток своей жизни, негодуя на театральность голливудских сцен смерти.

У меня першило в горле и болело в груди. Я механически оделась и почистила зубы, потом открыла дверь нашей кабаны – и оказалось прямо на том место на песке, где он умер.

Легкая волна набегала на берег перед моими ступнями, солоноватый запах гниющих водорослей висел в воздухе. Я понятия не имела, где на Пхангане находится полицейский участок и как туда добраться. Но когда я вошла в открытый холл «Сивью Хадрин», израильтянки уже ждали меня.

Вместе с девушками стоял мужчина из местных, которого я не узнала. Он кивнул мне, когда одна из девушек пожала мой локоть, а другая на мгновение задержала ладонь между моими лопатками. Мы несколько минут стояли, не говоря ни слова. Какое это было облегчение, что никто не ляпнул «доброе утро»!

Накануне я провела с этими девушками не один час, но даже не осознавала, насколько они красивы. Каждая на свой лад. Одна из них была тоненькой и угловатой, с большими сострадательными глазами, высокими скулами, веснушками и черными волнистыми волосами. У другой была над верхней губой родинка, совсем как у Мэрилин Монро, ореховые глаза и темные буйные кудри, чуть выгоревшие на концах от солнца.

Та, что была постройнее, наконец заговорила:

– Итак… – это было утверждение, а не вопрос. – Он отвезет нас в полицию. У тебя все при себе – твой паспорт, страховка Шона?..

После того как я сходила в кабану за документами, мы сели вслед за мужчиной в ржавеющий седан, припаркованный позади отеля. Он вел машину молча, наблюдая за мной в зеркале заднего вида. Я не могла прочесть выражение его темных глаз, и мой желудок сжимался и завязывался узлом. Я понятия не имела, чего ждать от полиции, и, хуже того, больше не понимала, чего бояться. Жалела, что мне не пришло в голову проверить, не лежит ли марихуана под окном нашей ванной комнаты. Но все мои тревоги были вытеснены шоком и отчаянием.

Полицейский участок представлял собой серое скопление бетонных коробок сразу за границей пыльного портового городка Тонг Сала. Мужчина остался у машины, а нас с девушками проводили в угловую комнатку и оставили одних. Там вдоль стены выстроился ряд пластиковых кресел, стоял письменный стол с компьютером, которому на вид было не меньше двадцати лет.

Пока мы ждали, над нашими головами жужжали и потрескивали флуоресцентные светильники, и я дергалась всякий раз, как в них вспыхивали лампы. Бо́льшую часть последних двенадцати часов я проплакала. Глаза слезились от жжения и боли, и мне было трудно сфокусироваться. Освещение в этом кабинете казалось слишком ярким, слишком белым, слишком громким. Я прижала подушечки ладоней к векам и сидела так, пока перед глазами у меня не осталась одна чернота.

Когда я подняла голову, одна из девушек, та, что с ореховыми глазами, раскрыла сумочку и сунула мне в руки крохотную бутылочку.

– Слишком много слез. Эти капли – просто супер.

Я глянула на бутылочку, но буквы на этикетке были мне совершенно не знакомы. Запрокинула голову и сжала пипетку.

– Спасибо, – я попыталась отдать ей бутылочку.

– Нет, – она остановила меня. – Тебе они нужнее. Оставь себе. Пожалуйста, – она сомкнула свои пальцы поверх моих.

– Ладно. Спасибо.

Другой рукой я вращала свободно сидевшее на пальце кольцо Шона, проводя подушечкой по маленьким человечкам, выгравированным на серебре, – пастуху и викингу.

– А что вы, девочки, делали в клинике? – раньше мне не приходило в голову поинтересоваться.

– Мы пошли за тобой.

– С самого пляжа? Чтобы узнать, все ли в порядке с Шоном?

Они обе умолкли, глядя мне в глаза. Девушка с черными волнистыми волосами ответила первой:

– Нет. Чтобы проследить, чтобы все было в порядке с тобой.

– После пляжа мы вернулись в свою кабану и молились, – продолжала другая девушка. – Мы молились о Шоне. Но потом просто не смогли сидеть спокойно. Поэтому пошли в клинику. Нам пришлось все время спрашивать дорогу. Вот почему мы добирались туда так долго. Но нам нужно было увидеть, все ли с тобой в порядке. Мы знали, что ты осталась одна.

– Вы знали, что он умер?

Прошла минута, прежде чем одна из девушек ответила:

– Мы думали, что да.

Я кивнула.

– Думаю, я тоже знала.

Хотя и хваталась за самый крохотный лоскуток надежды до тех пор, пока врач в клинике не дал официальное заключение. Но я знала уже на пляже. Я знала в тот момент, когда поняла, что толпа людей, окружавшая нас, перестала смотреть на него и стала наблюдать за мной. Я знала, когда стояла на коленях на мокром песке, и они переворачивали его, так что его перевернутое лицо оказалось вровень с моим. Я знала, когда парень-израильтянин отвернулся, в то время как я делала Шону искусственное дыхание в кузове грузовика. Я знала, когда этот израильтянин и местный, которые внесли Шона в клинику, не стали ждать объявления врача. Они стояли и курили на проселочной дороге, дожидаясь момента, когда придется во второй раз перевозить тело Шона.

Мы с девушками снова сидели в молчании под жужжащими флуоресцентными лампами. Казалось, мы ждем уже не один час, но я больше не могла полагаться на свое чувство времени. Одна только минувшая ночь длилась целую жизнь. Наконец одна из девушек взглянула на наручные часы.

– Мы давно здесь? – спросила я.

– Больше часа.

– Не следует ли нам сказать об этом водителю? Может быть, вызовем такси, когда закончим?

Девушки переглянулись, потом одна из них заговорила:

– Это не такси. Он – брат менеджера отеля. Он сам сказал, что отвезет нас снова.

– Снова?

– Этот тот же водитель, что и вчера ночью. Тот же человек.

– О…

Накануне ночью я ездила с ним пять раз, и только первый – в кузове. Грузовик я узнала бы сразу. Но на водителя так ни разу и не посмотрела.

Девушки коротко переговорили между собой на иврите, потом та, что с ореховыми глазами, поднялась.

– Пойду гляну, – пояснила она мне. Вынула из сумки потертый табачный кисет и пачку папиросных бумажек и вышла на улицу.

Когда она через некоторое время вернулась, с ней был полицейский. Он был одет в слаксы цвета загара и рубашку с коротким рукавом, а в зубах сжимал сигарету. Не сказав ни слова и даже не посмотрев в мою сторону, уселся за стол и потянулся за пепельницей. Между затяжками он колотил по клавиатуре. Но компьютер даже не пискнул, и экран оставался пустым.

После десяти минут такого времяпрепровождения он достал телефон и сказал в него что-то по-тайски. Потом ткнул пальцем в компьютер и пожал плечами. Откинувшись на спинку кресла, прикурил еще одну сигарету и изучающе уставился на меня.

– Мы ждать, – сказал он, выдувая дымную струю длиной на полкомнаты.