Шон обещал мне в Таиланде, что я больше никогда не буду проводить отпуск в одиночестве, что я всегда буду с ним. Я не очень понимала, как относиться к этому обещанию, когда он его дал. На самом деле мне нравилось путешествовать в одиночку. бо́льшую часть своих странствий я и совершала в одиночку. Но путешествовать вместе с Шоном было спокойнее, легче, безопаснее – и просто веселее. Летя одна в Будапешт, я жалела о том, что его предложение вызывало у меня двойственные чувства. Если бы только я могла снова услышать его слова! Я не была уверена, что смогу путешествовать одна, вообще не была уверена, что у меня получится. И даже не была уверена, хочу ли на самом деле попробовать. Может быть, я стала слишком взрослой. И уж точно я не переставала скорбеть.

Прошло два месяца и восемь дней. На следующий день, 18 октября, должно было исполниться десять недель. Десять недель с тех пор, как это обещание – путешествовать вместе – умерло вместе с ним на пляже Пхангана.

Когда я смотрела, как черные чемоданы, один за другим, проплывают мимо меня на багажной карусели, мой желудок сжимался, а лицо горело. Колени подогнулись, и, опустившись на холодный металл багажной тележки, я закрыла глаза. Я желала только об одном – чтобы меня не вырвало посреди будапештского аэропорта Ферихедь.

Предыдущую ночь я провела в Эрлс Корт в Лондоне, плача и напиваясь вместе с жившими там друзьями Шона, Марти и Дэном. Я уснула на их обтрепанном ветхом диване, головой на коленях у Дэна. Проснувшись, я все еще была пьяна. Кое-как сумела долететь до Венгрии, но уже потеряла одну из маленьких мемориальных открыток, которые отец Шона раздавал на панихиде. «У могилы моей ты, рыдая, не стой. Меня нет здесь, я в ней не почию, друг мой!»

Я планировала носить эту открытку в кармане во время всей поездки по Восточной Европе – чтобы иметь при себе какую-то непосредственную, физическую, постоянную частицу Шона. Потеря этой открытки могла бы ощущаться как непоправимая катастрофа, но у меня в бумажнике лежала еще одна – и целая стопка таких хранилась в Калифорнии.

Автобус из аэропорта в центр Пешта (как я надеялась) проезжал мимо площадей и парков; выложенные камнем пешеходные дорожки были погребены под рыхлыми кучами выцветающих желтых и оранжевых листьев. Я поднялась по лестнице к хостелу яркого жизнерадостного цвета «Museum Guest House», беспокоясь из-за того, что не забронировала номер. Я была не в той форме, чтобы бродить по городу пешком с рюкзаком за спиной. Но мест оказалось полно, и весь остаток своего первого дня в Восточной Европе я провела в общей спальне, валяясь на выбранной угловой кровати.

То проваливаясь в сон, то выскальзывая из него и из-под одеяла, я слышала смешки и молодые голоса на самых разных языках. Немногие говорившие по-английски обсуждали планы похода по барам. Я загнала обратно ощущение кислятины, поднявшейся к горлу, и свернулась калачиком лицом к стене.

Весь Будапешт прошел как тумане. Я безостановочно писала в дневнике, как скучаю по Шону, и рыдала, разговаривая по телефону с родителями. Если бы я по-прежнему была беременна, мне не пришлось бы путешествовать, я бы обменяла свою свободу и эту поездку на ребенка, не задумываясь ни секунды. Я постоянно сомневалась, не был ли мой приезд сюда ошибочным решением, и перед отъездом твердила как заведенная, что в любой момент могу поменять билет и вернуться. Но я сама не верила в это.

Какого хрена я забыла в Будапеште? Я почти ничего не знала о Восточной Европе. Никто из моих друзей никогда здесь не бывал, и вообще здесь мало кто был в 2002 году, да еще в октябре. Прошло двенадцать лет после падения коммунизма, до членства в Евросоюзе было еще очень далеко, и туристы, особенно в это время года, были здесь редкими залетными пташками.

Достопримечательности меня не интересовали. Я не могла заставить себя проявить интерес к главным средневековым памятникам города на Замковом холме (Вархедь) или к крупнейшему в мире собранию счетчиков потребления электроэнергии в Электротехническом музее.

Что ж, я, по крайней мере, получила время побыть наедине со своими мыслями и Шоном. Я начала подписываться его фамилией в любой гостевой книге, какая мне попадалась, и вписывала заметки в свой путеводитель Lonely Planet всякий раз, как вспоминала что-то о нем. Что он терпеть не мог грибы и дыни, зато обожал пироги с мясом и оливки. Что он всегда напряженно держал в руке ручку. Или про тот вечер, когда мы возвращались домой, после того как наигрались в бильярд и напились водки («White Russian») в Эдинбургском замке. Я взахлеб рассказывала Шону о чем-то, а он закружил меня на тротуаре и поцеловал. Всякий раз как мне вспоминалось что-то новое, это было как маленький подарок, и я спешила записать воспоминание, пока не потеряла навсегда.

Теплым вечером четвертого дня я гуляла по извилистым берегам серебристого Дуная и разговаривая с Шоном. Осенние краски сменялись зимними. Красные листья бурели, прежде чем завернуться с краев, и осыпались вдоль дорожек в шуршащие папирусные кучи. Мимо шли тонконогие женщины в мини-юбках и ботфортах высотой до колена, на шпильках, выгуливали такс, а я продолжала мысленно разговаривать с Шоном.

Он говорил мне, что его родители меня не винят. Что он любит меня и скучает. И велел мне ценить то, что я жива.

Какая-то часть меня подозревала, что я просто придумываю обе стороны диалога. Но вся остальная я – бо́льшая моя часть, по крайней мере, – верила, что он где-то есть. В таком месте, где не страдает, но где не хочет быть. Что он никак не может расстаться с жизнью – расстаться со мной.

Я не могла отделаться от ощущения, что меня обманули. Мы не сделали ничего плохого. Мне пришлось снова и снова повторять страховой компании, что никаких предупреждающих знаков нигде не было (им понадобились фотографии Хадрина в качестве доказательства). Я сделала фотокопию нашего путеводителя, чтобы показать им: в разделе «Угрозы и опасности» ничего такого не сказано. И я уверяла их, что местные не советовали нам быть осторожными. Что в Таиланде не было никакого сезона медуз.

Я даже научила Шона ходить, загребая ногами, чтобы избежать контакта с морскими осами на теплом мелководье, как научил меня этому мой дедушка Боб на другой стороне Тихого океана двадцать лет назад. Но ничто не могло подготовить меня к случившемуся. Не было никаких непромокаемых карт тех мест, где меня вышвырнуло на берег.

Я продолжала идти вдоль Дуная, перешла Сабадшаг Хид, или Мост Свободы, ведущий к старым замкам и церквям на холмах Буды. А потом вернулась обратно через мост Маргит к плоскому ландшафту Пешта. Воды реки темнели, становясь из серебряных серыми.

В дальние уголки неба начала вползать темнота, и до меня дошло, что пора бы подумать об ужине. Я питалась в основном хлебом, сыром, помидорами и венгерской салями с центрального рынка у станции метро «Rakoczi ter». А тут решила побаловать себя настоящим рестораном со столиками.

«Museum Guest House» рекомендовал местную домашнюю кухню в соседнем ресторане «Фаталь» Когда я была маленькой и мама пыталась накормить нас на ужин венгерским гуляшом, мне всегда казалось, что это название звучит как какая-то средневековая пытка, что-то между выкручиванием больших пальцев и дыбой. Но когда температура на улице начала падать, мысль о густом говяжьем соусе с луком, картофелем и паприкой показалась соблазнительной.

Бо́льшую часть дня я провела на ногах, поэтому решила воспользоваться метро. Выбрав наугад в меру своих способностей между четырьмя разными ценовыми вариантами – vonaljegi (билет на одну поездку до следующей станции), metrószakaszjegy (билет на одну линию без пересадки до трех станций), mertó átszállójegy (билет с пересадкой) или metró-szakaszátsz állójegy (с пересадкой с линии на линию), – я направилась к платформе подземки.

Ожидая поезда, вытащила из кармана карту города, чтобы перепроверить маршрут. Громкий чмок за спиной заставил меня подскочить и выронить карту.

В нескольких футах от меня возилась молодая пара. Он держал ее за запястья и шумно целовал руки по всей длине. Она хихикала и вырывалась, а потом нырнула вниз и принялась покрывать поцелуями обнажившуюся линию его живота над тренировочными брюками.

Поезд подошел к станции, и я отошла подальше, чтобы сесть в другой вагон. Меня удивляло, насколько беззастенчиво венгерские парочки нежничают на людях. Но в то же время я понимала, что излишне привередлива. А еще я заметила, что чувствую себя «на грани», как будто в любой момент может случиться что-то ужасное.

На станции «Астория» я вышла из подземки в темную ночь. Подняв глаза и увидев первую вечернюю звезду, рефлекторно проговорила детский стишок «Звездочка светлая, звездочка яркая» и пожелала, чтобы Шон не был мертв. А потом осознала, что оставила свою карту там, где уронила. Прошла по улице до угла и стала искать название.

– Элнезешт, – ко мне подошла пожилая женщина с сильно подведенными голубыми тенями глазами и тонкими бровками, нарисованными карандашом высоко на лбу.

– Э-э… По-английски говорите?

Единственное слово, которое я могла припомнить на венгерском, было «мадьяр», что означало «венгр» и ничем не могло мне помочь.

– Нем, – она с озадаченным видом покачала головой. Потом вынула карту и заговорила сплошным потоком быстрых, взрывных, долгих гласных и согласных, спотыкающихся друг о друга. Договорив, она посмотрела на меня, подняв брови и упираясь пальцем в карту.

Должно быть, это был уже четвертый или пятый раз за этот день, когда у меня спрашивали дорогу, – как венгры, так и немногие в городе туристы. Это казалось мне странным, учитывая мои кроссовки и съемный рюкзак. Может быть, ко мне обращались, потому что я была одна? Может быть, потому что я явно не представляла угрозы? Но неужели я действительно похожа на человека, который знает, куда идет?

Я бросила взгляд на карту, хотя и понимала, что она на языке, которого не смогу понять. Кожа на тыльной стороне ладони женщины была сухой и испещренной лиловатыми пятнышками. Палец правой руки, на котором многие венгры носят обручальные кольца, был свободен. Я перевела взгляд на тревожные морщинки на ее лице и задумалась: была ли она когда-нибудь замужем, любила ли когда-нибудь, была ли счастлива? Годы оттянули вниз уголки ее рта, глаза налились краснотой. Нарисованные брови придавали ей такой вид, будто она удивлена тем, что оказалась здесь.

– Извините. Нем мадьяр, – предприняла я попытку объясниться и пожала плечами. А потом добавила на английском, поскольку подумала, что она, возможно, поймет, несмотря на языковой барьер: – Я тоже заблудилась.

Хотя я почти ни с кем не разговаривала в те пять дней, что провела в Будапеште, меня по-прежнему тревожил вопрос, о чем я стану говорить, если представится случай. Я не хотела расстраивать приехавших в отпуск людей, но не была уверена, что смогу притвориться, будто у меня тоже отпуск. Что я могла сказать такого, что не заставило бы меня разразиться слезами? И следует ли мне предостерегать других туристов, направляющихся в Таиланд? Мне хотелось бы, чтобы нас предупредили. Но, опять же, не уверена, что мы бы прислушались. Предупреждение, которое мы проигнорировали, было бы еще хуже, чем вовсе никакого предупреждения.

Я все еще не решила, что говорить к тому времени, как добралась до Эгера. Приютившийся между поросшими лесом холмами в юго-восточной части Карпатских гор, этот крохотный барочный городок был переполнен церквями; еще там были минарет и величественный замок. Но чем Эгер по-настоящему славился, так это своим «Bikaver», или «Бычьей кровью», – крепким, полнотелым красным вином.

Мишель, молодая новозеландка, живущая и работавшая в Лондоне, ехала со мной из Будапешта в Эгер в одном автобусе и жила в том же простеньком мотеле «Турист». Во второй половине дня, ближе к вечеру, мы с ней гуляли по городскому центру; потом прошли мимо кладбища к Szépasszonyvölgy, или Долине красавиц, где под холмами прятались десятки дегустационных погребов.

– Иштен хоста! – худой мужчина с белыми бровями и усами пропустил нас в первую дверь. Темный погреб был пуст, не считая пары столов и стульев и неустойчивой пирамиды деревянных бочонков в задней части. Мы выбрали столик сбоку, где от грубых каменных стен исходили холод и влажность.

– «Egri Bikaver», иген? – с помощью длинной стеклянной трубки он налил вина из бочонка, прежде чем перелить его в два бокала. Светло-коричневая пена собралась на поверхности жидкости темно-красного цвета. Он подтолкнул бокалы к нам и стал ждать.

Каждая из нас сделала по глотку. Вино было крепким, с дубовым привкусом, сухим.

– Йоо (хорошо), – мужчина показал нам большой палец.

– Йоо, – повторили мы, подняв вверх большие пальцы.

Мы с Мишель пили и болтали. Она рассказывала о своей работе в средней школе, где преподавала физкультуру, и о бойфренде, с которым у нее были «пунктирные отношения» – в смысле то есть, то нет. Я поведала ей о детенышах австралийских морских львов и об острове Кенгуру. Еще до того, как мы добрались до дна наших бокалов, владелец погребка заново наполнил их, подмигнув и не сказав ни слова.

Пока мы продолжали болтать, у меня в голове вспыхнуло видение из того вечера на пляже Пхангана. Местный мужчина, закидывающий безвольную руку Шона себе на шею. Обхватывающий его вокруг талии и вдавливающий бронзовое плечо в бледное полуобнаженное тело. Тонкие ноги Шона, которые болтаются, его вес, стекающий к мокрому песку, когда мужчина старается поднять его и перевернуть вверх ногами.

Каждый день я проводила час за часом на этом пляже вместе с телом Шона, снова и снова воспроизводя эту сцену, чтобы найти какой-то способ спасти его.

Я попыталась снова включиться в разговор с Мишель, но мне начало казаться, что каждое слово, вылетающее из моего рта, – ложь. То, что я говорила, не имело никакого отношения к тому, что я думала. Я опустила взгляд в темную лужицу вина и осознала, что наши бокалы наполнены в третий раз.

– Будем, – улыбнулась Мишель и подняла свой бокал.

Я подняла свой и попыталась улыбнуться в ответ, но улыбка получилась рассыпающейся, словно мое лицо закаменело много недель назад и теперь из-за непривычного движения кожа начала трескаться и разваливаться.

И тогда я рассказала Мишель о Шоне. Она сочувствовала. Я обнаружила, что мне трудно сосредоточиться на ее словах, но она задавала вопросы и слушала ответы. Она откинула назад прямые светлые волосы, ее голубые глаза смотрели прямо в мои, не отклоняясь в сторону.

Это был первый раз, когда я произнесла имя Шона вслух после Лондона, и первый раз, когда я рассказывала о нем незнакомому человеку. И удивилась, что не заплакала.

Мишель опрокинула в рот остатки вина и потянулась, подняв длинные руки над головой, а потом полезла в сумку за бумажником.

– Как думаешь, куда нам пойти попить чаю? Я просто умираю с голоду!

Иногда перед тем, как заснуть, бывает такой миг, когда внезапно чувствуешь, что падаешь. В Венгрии мне казалось, что я застряла в этом миге и никак не могу проснуться.

Я была потеряна и дезориентирована, неуверена и нестабильна. Я не могла нащупать равновесие и ощутить почву под ногами. Все еще слишком придавленная скорбью и определенно не готовая ни к каким жизненным урокам, я вдруг обнаружила, что могу сосредоточиться на отвлекающих факторах и трудностях: найти себе еду, кров и транспорт. Трудность состояла в том, что я никогда не слышала венгерского языка и не могла разобрать их алфавита. Девушка, путешествующая в одиночестве, здесь, в Венгрии, определенно была редкостью, и я уже устала от постоянных взглядов, но вся эта суета была своего рода спасением – ненадолго зафиксировать внимание на горячем душе, удобных подушках, дешевой еде, точном расписании поездов, хорошем обменном курсе и работающих туалетах.

До приезда в Шопрон, который находится в северо-восточном уголке страны, я не видела ни одного жителя Запада, кроме Мишель, хотя путешествовала уже почти две недели. Дни становились все короче, близилась зима. Я остановилась в бюджетном пансионе «Jégverem», обустроенном в погребе-леднике XVIII века, таком же холодном, как его название.

Холодные ясные дни я проводила, гуляя по тихому Старому городу, все еще окруженному рассыпавшимися средневековыми стенами. За этими стенами вздымались заросшие лесом подножия Австрийских Альп, и я проходила пешком многие мили среди сосен на горе Лёвер и вверх к сторожевой башне Карой.

Но мне было трудно заполнить холодные темные вечера. Надеясь согреться и убить время в свой первый вечер в Шопроне, я метнулась в вульгарный и практически пустой «Салун и стейкхаус “Папа Джо”». Нажав на дверную ручку в форме пистолета, я оказалась перед выбором: сидеть в одиночестве за гигантским столом, стилизованным под колесо фургона, под американским флагом или на барном стуле, оформленном как седло из вестерна. Бармен поднял бесстрастный взгляд, когда я бросила свою сумку на стойку, вдела одну ступню в стремя и, перекинув вторую, запрыгнула в седло.

После баварских клецек с козьим сыром и большинства хитов Брайана Адамса, звучавших в колонках, я наконец отказалась от попыток устроиться поудобнее. Стремена были слишком длинными для моих ног, а широкие кожаные сиденья, казалось, постепенно отодвигались от стойки, побуждая рефлекторно схватиться за луку седла одной рукой, пытаясь есть, пить и одновременно писать в дневнике другой.

Перебравшись в расположенное рядом музыкальное кафе, я некоторое время колебалась между сквозняком у двери и пассивным курением в глубине зала. Завсегдатаев было немного – несколько нежных, хорошо «принявших на грудь» парочек – но у каждого была сигарета. Я не стала снимать куртку, застегнутую до самого подбородка, и выбрала место у входа.

Это кафе было простым и современным. На столике лежала серо-белая полоска бумаги с заголовком Októberi zenei menu. В списке того, что, по моим догадкам, было датами, днями недели и расписанием живой музыки, предпоследняя строчка выглядела так: 25. péntek: JAZZ IN THE NIGHT.

Я заказала Soproni világos, местное светлое пиво, в то время как группа молодых музыкантов рассаживалась в углу. Одеты они были соответствующе. Вся команда с ног до головы обрядилась в угольно-черное. Образ дополняли узенькие галстуки и пластиковые очки «вэйфэрер». Черный фетровый котелок саксофониста был тщательно заломлен под этаким дерзким углом.

Поначалу я не узнавала ни одной песни. А потом до меня дошло… команда играла Summertime Дженис Джоплин. Хотя ее исполняли на английском и я знала текст, акцент солиста Jazz in the Night был таким сильным, что по большей части я не понимала слов. Только когда он запел припев: No no no no, don’t you cry – все, наконец, встало на свои места.

Песня ощущалась еще более чужой, так как должна была быть знакомой. Туман от сигарет и расслабленность от пива не спасали ситуацию: все казалось неправильным. Завтра, 26 октября, Шону исполнилось бы 26 лет, а я была одна в этом Шопроне, окруженная парочками, и слушала, как какой-то хипстер поет Summertime с сильным венгерским акцентом, в то время как ледяная зима ждет снаружи во тьме.

Я страшилась дня рождения Шона со дня его смерти. Сидя в тот вечер в кафе, я вспоминала всех тех легендарных музыкантов, которые умерли трагически молодыми: Дженис Джоплин, Джими Хендрикс, Джимми Моррисон, Курт Кобейн. Они все дожили до двадцати семи лет.

Чтобы сэкономить деньги, в Дьёре, недалеко от словацкой границы, я решила остановиться в «Сечени», ремесленной школе. За три тысячи форинтов, или 12 американских долларов, я получила отдельную комнату с раковиной и туалетом. В этом месте определенно ощущалось некая казенность, зато было чисто и до города рукой подать.

День 26 октября выдался яркий, солнечный и безумный. Потепление принесло с собой рои крохотных черных летучих мошек, особенно у реки Мошон, притока Дуная. Идя вдоль берега от школы в город, я заметила на парковой дорожке примерно в двадцати футах впереди мужчину. Он шел, опустив голову, спиной ко мне, двигая руками перед телом. Джинсы мешком висели на бедрах.

Было похоже, что он мочится, и я подумала о том, что терпеть не могу, когда мужчины позволяют себе мочиться на улицах; и тут он повернулся ко мне, держа в ладонях член. Глядя мне прямо в глаза и ухмыляясь, он делал быстрые движения рукой вверх-вниз.

У меня скрутило желудок, а тело закололо, точно иголками. Я огляделась – хотя и была самая середина дня и у реки прогуливалось полно народу, поблизости ни одного человека не оказалось.

Резко развернувшись на девяносто градусов, я быстро зашагала прочь, борясь с желанием оглянуться через плечо и проверить, не идет ли этот мужчина за мной.

Впереди и на парковой скамейке сидели и болтали две старушки. Их седые головы были наклонены друг к другу, одна гладила колено другой. Старушки явно ничего не видели, и я сомневалась, что они говорят по-английски. И как я с ними объяснюсь? У меня было предчувствие, что попытку воспользоваться языком жестов, чтобы изобразить мастурбирующего мужчину, не поймут и не оценят.

Держась поближе к другим людям, я продолжила путь к городу, одновременно выглядывая кого-нибудь, кто казался бы дружелюбным или хотя бы был похож на человека, говорящего по-английски. Я чувствовала необходимость кому-нибудь рассказать об увиденном. Но к тому времени как я добралась до Старого города Дьёра на другой стороне реки, я сдалась.

Я приехала в Дьёр потому, что путеводитель описывал его как «живописный маленький городок, изобилующий старинными резиденциями процветающих бюргеров и духовенства». Я воображала, как буду исследовать «атмосферные старинные улочки», посмотрю статую «Ковчег Завета» и увижу потолочные фрески в церкви Св. Игнатия де Лойолы XVII века.

Но я не планировала чувствовать такую тошноту, слабость и дрожь. Не знаю, в чем было дело, – в дне ли рождения Шона, в пиве, выпитом в музыкальном кафе накануне, или в этом подонке у реки. Я не могла перестать думать о том, как он дрочил на меня. Даже спустя все эти годы я так и вижу перед собой похотливое выражение на лице того мужчины.

Я решила немного посидеть и выпить кофе, но все заведения в городе, казалось, были закрыты. Не знаю, может, у них был какой-то общественный праздник или своего рода сиеста, а может, просто нормальный субботний день. Спустя примерно час я наконец нашла кафе Pálffy на углу Сечени-тер и рухнула в кресло за столиком на улице. Ко мне подошел официант и сказал на венгерском какую-то фразу, которую я не поняла.

– Э-э, капучино, – наугад сказала я.

Две женщины, наблюдавшие за нами, сидя за соседним столиком, покатились со смеху. Их веселье заставило меня задуматься, что же такое сказал официант, на что я ответила «капучино»; но он кивнул и ушел.

Спустя считаные мгновения он вернулся с моим капучино, подав его со стаканчиком газированной воды. Женщины продолжали наблюдать, шептаться и хихикать. Я подвинула чашку с кофе поближе и сделала долгий горький глоток.

После кофе я бродила по центру Дьёра, пока не нашла таксофон с черно-белой стрелой, красной мишенью и словом Visszahivható на двери. Согласно моему путеводителю, это слово означало «перезвонить». Сэмми, лучший друг Шона, мог перезвонить мне из Австралии, если бы у меня закончились деньги на телефонной карточке. К счастью, я купила ее еще вчера – 1800 форинтов за девять минут; к счастью, поскольку сегодня все магазины, похоже, были закрыты.

Ногтем большого пальца я отскребла код на обороте карты и последовала инструкциям. Раздался ржавый щелчок, потом долгая пауза; я задержала дыхание. А потом начались гудки.

– Алло, – ответил Сэмми.

– Привет, Сэмми, – выдохнула я, и все мое тело обмякло. Я прислонилась лбом к холодному металлу телефонного аппарата и начала плакать.

– Алло, – повторил Сэмми. Я слышала музыку, громкие голоса и звяканье стекла на том конце линии.

– Привет, Сэмми, – сказала я громче. – Ты меня слышишь? Это я… Шэннон.

– Алло-о-о! – растянул Сэмми последний слог.

– Сэмми! – попыталась я в последний раз.

– Вот дрочила долбаный… – пробормотал Сэмми в трубку и отключился.

Именно, подумала я, долбаный дрочила.

Я задумалась, в чем проблема – в соединении или в фоновом шуме. Похоже, Сэмми проводил этот вечер в пабе с парнями. Но Мельбурн был на восемь часов впереди Венгрии. Если бы я позвонила немного позже, он, вероятно, был бы уже пьян в хлам, а может, даже в отключке. Мне следовало позвонить накануне вечером, когда в Мельбурне было субботнее утро, но я хотела, чтобы это был день рождения Шона для нас обоих.

Я повесила трубку, потом сняла и попробовала набрать снова. Теперь механический голос сообщил, что мой код недействителен. Я дважды и трижды перепроверила код и продолжила попытки, но получала лишь тот же автоматический ответ. Тогда я попробовала позвонить родителям в Дэвис и своей подруге Жанне в Лос-Анджелес. Но каждый раз я слышала, что мой код недействителен. Разумеется, единственным способом позвонить в службу поддержки было – набрать «действительный» код.

Я отчаянно хотела поговорить в эту субботу хоть с кем-нибудь. Все равно с кем. Но все в этом городе было закрыто.

Поскольку заняться было нечем, я бродила туда-сюда по старинным узким переулкам холма Капталан, или холма Капитула. Миновала собор, часовню и замок, не входя внутрь. Всякий раз, видя таксофон, я снова пробовала звонить. Мой код был недействительным в каждом из них.

Когда солнце начало клониться к закату, вернулись рои черной мошкары. У меня оставалось всего полтора часа светлого времени. До этого я сверилась с картой, чтобы понять, есть ли другие маршруты для возвращения к ремесленной школе, и теперь проверила снова, на случай, если что-то упустила. Увы, единственным способом вернуться было пройти через парк и вдоль реки.

Я понятия не имела, будут ли на дорожках другие люди после наступления темноты, но улицы городского центра были практически пустынными весь день. В городке я не увидела ни одного такси и не могла позвонить и вызвать машину из-за своей недействительной карты.

Мне хотелось выпить пива. Мне хотелось попробовать халасле, венгерскую уху, в Halászcsárad, гостиничке у рынка. Я не хотела провести весь вечер дня рождения Шона запертой наедине с собой в общей спальне. И я не могла позволить этому дрочиле взять верх надо мной.

Но он напугал меня сильнее, чем я думала, и это пошатнуло мою уверенность – уверенность женщины, путешествующей в одиночку.

Сломленная, я завернула ломтик пиццы с собой, чтобы взять в комнату. Сверху он был выложен консервированными шампиньонами и сыром и, в соответствии с восточно-европейской манерой, вместо томатной основы был намазан щедрой порцией тошнотворно-сладкого кетчупа.

До ремесленной школы я добралась задолго до темноты. Вдоль берегов Мошона гуляло немало людей – и никаких признаков мужчины с карими, широко расставленными глазами и членом в руках.

В комнате я и застряла на весь вечер. Пыталась и читать, и писать дневник, но не могла остановить слезы. Я плакала так долго, что мне начало казаться, будто я вот-вот слягу с простудой. Подумывала принять душ, но не хотела нарваться на кого-нибудь в коридоре, когда у меня такое пятнистое красное лицо и до смешного опухшие глаза.

Я достигла самого дна. Я всегда чувствовала себя в наибольшей степени собой, когда путешествовала, но в ту ночь металась, как в лихорадке, изнемогая от паники и тошноты. Единственное, чего мне хотелось, – проложиить путь прочь из собственного тела и положения, из своей жизни, этого городишки, этой ночи и этой спальни.

Я не представляла себе, как можно упасть ниже, хотя это едва ли имело значение. Я могла бы быть в городе типа Печа на юге Венгрии, в котором побывала раньше, где залитые солнцем пешеходные улочки вились вдоль фонтанов и статуй, местное пиво Szalon было дешевым, центральная площадь обрамлена открытыми кафе, полными студентов университета, которых обслуживали дружелюбные официанты… и Шон был по-прежнему мертв.

Или я могла быть в городе вроде Дьёра, где, казалось, само название начинает приобретать зловещую резкость. Где я провела бы день вроде сегодняшнего… а Шон был по-прежнему мертв.

Я понимала, что бегу от его смерти. Однако отчаянно верила, что в Словакии будет лучше. Должно быть лучше. Я почти ничего не знала об этой стране, никогда не встречалась с теми, кто в ней побывал, но собиралась ехать туда завтра же первым утренним поездом. И надеялась только, что в такую рань на улицах – и в парке – будут люди.

Сидя в ту ночь со скрещенными ногами на своей скрипучей односпальной кровати в общей комнате, я запивала жирную пиццу бутылкой теплого Unicum – традиционного венгерского средства, улучшающего пищеварение. Густая коричневая жидкость отдавала травами и антисептиком, как спиртовые капли от кашля Ricola. Я подняла взгляд, а с ним и пузатую зеленую бутылочку к потолку, прежде чем поднести ее к губам. С днем рождения, проныра!