Глава I
Буря
Поскольку я, то бишь издатель этих записок, являюсь одновременно и душеприказчиком покойного Аллана Квотермейна (или иначе Макумазана, то есть Бодрствующего в ночи, как имели обыкновение называть его африканские туземцы, подразумевая под этим человека, который всегда начеку), то считаю своим долгом не просто соблюсти условия завещания моего дорогого друга, но полагаю необходимым также поведать миру множество историй, непосредственно или косвенно связанных с мистером Квотермейном. И прямо сейчас я намерен перейти к самой любопытной и загадочной из всех этих историй. Хочу сразу отметить, что записана она со слов самого Аллана: он поведал мне свои воспоминания много лет назад в йоркширском поместье, именуемом Грэнж, где я тогда гостил, и случилось это незадолго до того, как он, вместе с сэром Генри Куртисом и капитаном Гудом, отправился в свою последнюю экспедицию – в сердце Африки, откуда, увы, уже не возвратился.
В ту пору я прилежно зафиксировал все детали этой истории, каковая показалась мне весьма таинственной и одновременно поучительной, однако вышло так, что записи оказались утеряны, а своей собственной памяти я никогда не доверял настолько, чтобы попытаться заново воспроизвести рассказ моего усопшего друга в тех мельчайших и важнейших подробностях, на которых, я уверен, он непременно настаивал бы.
Но вот, буквально на днях, разбирая кладовку, я вдруг наткнулся на старый портфель, тот самый, что, вне всякого сомнения, был при мне в те далекие годы, когда я практиковал – точнее, пытался практиковать – ремесло адвоката. Обуреваемый теплыми чувствами, знакомыми всякому, кто по прошествии немалого числа лет находит предметы, имеющие отношение к давним событиям юности, я взял сей портфель в руки, подошел к окну и, приложив некоторое усилие, сумел разомкнуть проржавевшую застежку. Внутри обнаружилась небольшая коллекция всевозможных бумаг, в основном заметок по поводу дел, в которых мне выпало играть роль помощника при моем выдающемся ученом друге, впоследствии ставшем судьей; еще там были синий карандаш с обломанным грифелем и прочие мелочи.
Я стал листать бумаги и вчитываться в собственные пометки на полях, посвященные событиям, каковые за ненадобностью начисто выпали из моей памяти (хотя, разумеется, в те годы, когда эти заметки составлялись, они были для меня чрезвычайно важны). Прочитав очередной лист, я со вздохом разрывал его в клочья и кидал обрывки на пол.
Затем я вывернул сумку наизнанку, чтобы вытрясти пыль. Когда я проделал это, из внутреннего кармана выскользнула толстая, внушительная на вид записная книжка в блестящем черном переплете; такую в былые времена можно было купить за шесть пенсов. Я раскрыл книжку – и на первой же странице мой взор привлек к себе заголовок следующего содержания: «Отчет о невероятной встрече А. К. с богом-чудовищем, или идолом, Хоу-Хоу, которого они с готтентотом Хансом видели в дебрях Южной Африки».
И немедленно нахлынули воспоминания. Словно воочию я увидел себя самого, молодого и старательного, прилежно делающего эти стенографические записи в своей спальне в поместье Грэнж, дабы история, рассказанная стариной Алланом, не стерлась из памяти. Я вспомнил, как на следующий день продолжал делать заметки в утреннем поезде, несущем меня на юг, и как позднее всякий раз, когда выдавалось свободное время, дополнял их в своем скромном жилище на Элм-Корт, что в лондонском Темпле.
Также я припомнил собственную растерянность и злость в тот миг, когда стало ясно, что записная книжка бесследно исчезла. Я не мог понять, куда она подевалась, поскольку был уверен, что лично положил ее на хранение в место, казавшееся мне крайне надежным. Опять-таки, словно воочию я увидел, как роюсь в бумагах в крошечном кабинете в своем домике в пригороде Лондона и как, охваченный полнейшим отчаянием, прекращаю наконец поиски. С тех пор минуло немало лет, произошло множество событий, так что и пропавшая записная книжка, и сами события, которым были посвящены мои заметки, оказались прочно забытыми. Теперь же они поистине свалились на меня из пыльной кучи прошлого, оживив множество воспоминаний, и я готов вынести на суд почтенной публики эту главу из полной приключений жизни моего дражайшего друга Аллана Квотермейна, который уже столь давно отошел в мир иной; участь сия, увы, предначертана каждому из нас.
Как-то вечером, после охоты, мы – старина Аллан, сэр Генри Куртис, капитан Гуд и ваш покорный слуга – сидели в гостиной Грэнжа, йоркширского поместья Квотермейна, курили и беседовали на самые различные темы.
Мне случилось упомянуть о любопытном факте, вычитанном в одной американской газете, – будто бы какие-то охотники видели на болотистых берегах Замбези некую доисторическую рептилию, – и я спросил Аллана, может ли это, по его мнению, быть правдой. Он покачал головой и ответил в своей обычной осторожной манере (каковая, помнится, выдавала его нежелание обсуждать возможность существования в наши дни подобных тварей), что Африка воистину огромна, поэтому не исключено, что в дебрях Черного континента и вправду могут обитать какие-либо доисторические животные, в том числе и пресмыкающиеся.
– По крайней мере что касается змей, – добавил он поспешно, словно стремясь избежать более широкого обсуждения этой темы, – то однажды мне самому довелось столкнуться в Африке с анакондой, столь же крупной, как и те, которые, как говорят, водятся в Южной Америке: в длину она была футов шестьдесят, если не более. Мы не просто повстречались с этой тварью, но убили ее – это сделал мой слуга-готтентот Ханс – после того, как она раздавила и проглотила одного из членов нашего отряда. Туземцы поклонялись этой змее, словно божеству; не исключено, что именно отсюда и пошли предания о громадных рептилиях. Не стану утомлять вас историями, о которых сам предпочитаю не вспоминать; скажу лишь, что еще как-то раз видел слона, каковой настолько превосходил прочих своими размерами, будто и впрямь явился из доисторических времен. Молва об этом слоне ходила на протяжении многих столетий, а звали его Джана.
– И его вы тоже убили? – справился Гуд с присущей всем нам любознательностью, поглядывая на собеседника сквозь очки.
Несмотря на загар и морщины, было видно, что Аллан покраснел от гнева. И ответил резко, что было весьма необычно для этого добродушного человека, не склонного раздражаться:
– Неужели вы до сих пор не усвоили, Гуд, что нельзя спрашивать у человека, тем более у того, кто сделал охоту своей профессией, каков был исход того или иного поединка, если только он сам не захочет поделиться с вами этими сведениями? Но, коли настаиваете, не стану скрывать: этого слона я не убивал, его прикончил Ханс, который тем самым спас мне жизнь. Я же дважды промахнулся, хотя и целился с расстояния всего лишь в несколько ярдов.
– Да бросьте, Квотермейн! – вскричал Гуд, от которого не так-то легко было отделаться. – Неужто мы должны поверить в то, что вы промахнулись, стреляя с нескольких шагов в этого исключительно крупного слона? Да не могли вы так оконфузиться, разве что перепугались сверх всякой меры!
– Гуд, я вам уже сказал, что промахнулся! Что касается остального, вы, возможно, правы: я действительно тогда изрядно испугался. Сами знаете, я никогда не тщился выдать себя за человека, наделенного особым мужеством. Обстоятельства же нашей встречи с этим чудовищем Джаной были таковы, что на моем месте устрашился бы любой – пожалуй, даже вы, Гуд. Кроме того, если вы сочтете уместным проявить снисхождение к человеческим слабостям, найдутся, полагаю, и иные причины столь отвратительного – да, не побоюсь этого слова: отвратительного – исхода, о коем мне неприятно вспоминать и еще тяжелее рассказывать, ибо встреча с Джаной обернулась гибелью старого Ханса, которого я так любил.
Гуд собрался было продолжить спор – он обожал подобные препирательства, – однако сэр Генри вытянул свою длинную ногу и ловко пнул капитана в голень, отчего тот моментально умолк.
– Так вот, возвращаясь к тому, о чем говорилось ранее, – поспешно добавил Аллан, явно желая уйти от малоприятной темы, – за всю свою жизнь я лишь единожды повстречался, нет, не с доисторическим пресмыкающимся, а с народом, который почитал бога-чудовище, или идола, пережиток, быть может, Древнего мира.
Квотермейн замолчал с видом человека, не намеренного распространяться далее, но я тут же спросил:
– А кто это был, Аллан?
– Ответить на сей вопрос коротко поистине невозможно, друг мой, – произнес он. – Вдобавок, если я все-таки соглашусь рассказать, Гуд наверняка опять усомнится в моих словах. Уже поздно, и длинная история всех утомит. Сдается мне, за сегодняшний вечер я вам ее никак не изложу.
– У нас есть виски, содовая и табак! Уж не знаю, как Куртис с Гудом, а лично я, с таким-то подкреплением, буду сидеть между вами и дверью, Аллан, покуда вы не сдадитесь и не поведаете нам свою историю! Вы же знаете, со стороны хозяина невежливо ложиться спать раньше гостей, так что приступайте к рассказу, старина, прошу вас! – Свои слова я сопроводил улыбкой.
Квотермейн насупился, пробормотав себе под нос что-то нелестное, сделав вид, будто бы разозлился. Мы же молча сидели и ждали; это выжидательное молчание, похоже, доконало Аллана, и он начал свое повествование.
– Что ж, если вам так угодно, извольте. Однажды, много-много лет назад, еще в молодые годы – а глядя на меня нынешнего, и не скажешь, что я был когда-то молод, – я разбил лагерь на склонах Драконовых гор. Я двигался по дороге в Преторию с грузом товаров на продажу, от которых рассчитывал избавиться среди живших за горами туземцев, а потом, когда мои руки освободятся, провести месяц-другой, охотясь на севере. Но вышло так, что, когда мы остановились на открытой местности между двух гор, нас застигла ужасная буря, едва ли не наихудшая из тех, какие мне вообще довелось пережить. Если память меня не подводит, была середина января, а вам, друг мой, известно, сколь суровыми бывают в это время года бури в Натале и его окрестностях. Казалось, она обрушилась на нас сразу с двух четвертей небосвода; на самом деле это была не одна буря, а две одновременно, и они стремились навстречу друг другу.
Воздух вдруг сделался густым и плотным, налетел пронизывающий ветер, от завываний которого кровь стыла в жилах, и внезапно стало темным-темно, хотя день был в разгаре. По вершинам окружавших нас гор били молнии, однако грома пока слышно не было, да и дождь начинаться не спешил. Со мной, кроме возницы и погонщика, был тот самый Ханс, о котором я уже упоминал: маленький, весь словно сморщенный готтентот, уже не один год сопровождавший меня в моих скитаниях и приключениях. Именно он составил мне компанию, когда я, совсем еще молодым человеком, отправился вместе с Пьетом Ретифом в роковую поездку к Дингаану, королю зулусов; осмелюсь напомнить, что тогда погибли почти все, кроме нас с Хансом.
Мой Ханс был забавным и остроумным существом, возраст которого не поддавался определению; на свой лад он мог считаться одним из умнейших людей в Африке. Я не встречал равных ему в умении выслеживать дичь; но, подобно остальным готтентотам, Ханс вовсе не был образцом добродетели: всякий раз, когда выдавалась возможность, он напивался до полного безобразия и в таком состоянии становился досаднейшей обузой. С другой стороны, надо отдать ему должное: он отличался собачьей верностью и, не стану скрывать, любил меня беззаветно, как пес любит хозяина, который заботился о нем с тех пор, как тот был слепым щенком. Для меня Ханс сделал бы все на свете: не задумываясь пошел бы на ложь, кражу и даже убийство, расценив это не как преступления, но как своего рода священную обязанность. Словом, Ханс был готов в любой момент умереть ради меня – и однажды, увы, именно так и случилось.
Аллан умолк, притворившись, что ему понадобилось выбить трубку, хотя в том не было ни малейшей необходимости, ведь он только-только ее закурил. По-моему, Квотермейн просто воспользовался случаем повернуться к очагу, перед которым стоял, дабы спрятать от нас лицо. Потом он резко развернулся на каблуках, как было у него в обыкновении, и продолжил рассказ:
– Я шагал впереди фургона, высматривая ямы и большие камни на, с позволения сказать, дороге: уж не знаю, по чьей прихоти узенькая тропа, что вилась между гор, звалась дорогой. За мной по пятам, как было у него заведено – он всегда следовал за мной, словно тень, – двигался Ханс. Я услышал, как он глухо кашлянул. Зная, что готтентот поступал так всякий раз, когда хотел привлечь к чему бы то ни было мое внимание, я спросил, не оборачиваясь:
– Что такое, Ханс?
– Ничего, баас, – ответил он, – вот только надвигается большая буря. Да не одна буря, баас, а сразу две. Когда они встретятся, то начнут сражаться между собою, и сотни копий засверкают в небе, а потом обе тучи прольются дождем, да и град может пойти.
– Ты прав, – согласился я, – но я не вижу, где бы нам можно было спрятаться, так что пойдем дальше.
Ханс поравнялся со мной и снова кашлянул, вертя в костлявых пальцах жалкое подобие шляпы. Таким образом он намекал, что собирается кое-что предложить.
– Много лет назад, баас, – сказал он, указав кивком головы на каменистую осыпь на склоне горы, примерно в миле слева от нас, – вон там была большая пещера. Мальчишкой я укрывался в ней вместе с несколькими бушменами. Это случилось, когда зулусы разграбили Наталь. Помню, есть им тогда было нечего, и те, кто уцелел, питались друг другом.
– А твои бушмены, Ханс? Чем они тогда промышляли?
– Бушмены ели слизней и кузнечиков, баас, а порой им улыбалась удача и они убивали своими отравленными стрелами антилопу. Жареные кузнечики очень вкусные, баас, и саранча тоже вкусная, когда есть больше нечего. Я помню, что даже растолстел на такой пище, хотя сперва чуть не умер от голода.
– Хочешь сказать, Ханс, что нам следует поискать твою пещеру, которая должна быть вон там, если ты ничего не напутал?
– Верно, баас, верно. Пещеры ведь не убегают, как дичь. Пускай прошло много лет, но я не забыл место, где прожил в юности целых два месяца.
Я окинул взглядом надвигающиеся тучи и призадумался. Тучи выглядели намного темнее обычных грозовых, из чего следовало, что грядущая буря обещает быть поистине жуткой. Наше положение вдобавок усугублялось тем обстоятельством, что мы пересекали полосу бурого железняка; по своему опыту я знал, что молнии часто бьют в этот камень, а фургон с волами будет для электрических вспышек желанной добычей.
Пока я так размышлял, нас нагнал отряд кафров, которые улепетывали во все лопатки, несомненно спасаясь от непогоды. В основном это были молодые мужчины и женщины, щеголявшие пестротой одежд, – должно быть, они бежали со свадебного пира. Друг за другом кафры проносились мимо нас, и один, который, похоже, узнал меня – в чем не было ничего удивительного, поскольку в этой части Африки меня знали многие туземцы, – крикнул на бегу:
– Поторопись, Макумазан, поторопись! – Он употребил прозвище, которым меня наделили зулусы. – Поспеши прочь, ибо здесь любят плясать молнии! – Он ткнул своим посохом сначала в сторону надвигающихся туч, а затем в землю, из которой торчала глыба железняка.
Это наконец-то меня убедило. Я вернулся к фургону, велел вознице править туда, куда пойдет Ханс, а погонщику приказал подстегнуть волов. Сам же забрался внутрь, и мы покатили дальше, свернув налево, где находилась, как уверял готтентот, спасительная пещера. По счастью, земля под колесами была сравнительно ровной и жесткой, существенных препятствий на пути не встречалось, да и память Ханса не подвела, хотя он не был в этих краях много лет. Что ж, он не зря хвастался, что никогда не забывает мест, в которых ему довелось побывать хотя бы единожды.
С облучка фургона, на который я перебрался, было видно, как Ханс наставляет возницу. Внезапно он замахал рукой вправо; я никак не мог взять в толк, что взбрело ему в голову: по мне, так вся местность выглядела совершенно одинаково. Но, когда мы подъехали ближе, я понял, что побудило Ханса свернуть: из-под земли бил ключ, и вода широко растекалась вокруг; кабы не предусмотрительность моего готтентота, мы бы наверняка увязли в этом болоте. Точно так же он заблаговременно предупреждал и об иных препятствиях, которые я не стану сейчас подробно описывать.
К тому времени воздух уже словно застыл в неподвижности, сделалось неестественно тихо и так темно, что передняя пара волов казалась призрачными тенями; холод пробирал до костей. Молнии продолжали плясать на вершинах окрестных гор, однако гром по-прежнему не гремел. Было что-то пугающе-мистическое в таком поведении природы, и это ощущали даже животные: наши волы рвались из постромок и бежали очень резво, так что не было никакой необходимости понукать их и подбадривать хлыстом. Казалось, волы сообразили, что должны спастись от страшной угрозы. Хотя почему бы и нет? Наверняка они и вправду понимали это, ведь все живое обладает чутьем, которому безоговорочно повинуется. Что касается меня, то я буквально не находил места от беспокойства и молился про себя, чтобы мы поскорее добрались до пещеры.
Чуть погодя мои молитвы стали еще более горячими, ибо надвигавшиеся с двух сторон тучи наконец встретились, и в тот миг, когда их кромки соприкоснулись, они вдруг окутались ярчайшим пламенем, – должно быть, это был грозовой разряд; пламя устремилось вниз и сотрясло землю поистине громовым ударом. Почва под ногами содрогнулась, а я всей душой пожелал очутиться где-нибудь подальше отсюда, потому что огненная стрела вонзилась в землю всего в каких-то пятидесяти ярдах от фургона, ровно в том месте, где мы находились лишь минуту назад. Одновременно прогремел чудовищной силы раскат грома, и стало понятно, что жуткие тучи нависают прямо над нашими головами.
Но это было, так сказать, еще только начало бала, первые звуки музыки, заставшие танцоров врасплох. Затем представление развернулось во всей красе: яркие вспышки молний выступали в роли тех самых танцоров, а серый небосвод как бы превратился в пол залы, по которой они перемещались.
Не скрою, чрезвычайно трудно описывать этакую, поистине дьявольскую, бурю. Друзья мои, поскольку вам и самим доводилось видеть подобное, вы хорошо знаете, что такие бури попросту невозможно описать словами. Молнии сверкали со всех сторон, вспышка следовала за вспышкой, и формы они обретали самые причудливые; мне особенно запомнилась одна, точно огненный венец на челе исполинской тучи. Кроме того, чудилось, что эти молнии не только падают с небес на землю, но и под непрерывные, непрекращающиеся раскаты грома тянутся с земли к небесам.
– Где твоя треклятая пещера?! – крикнул я Хансу, который взобрался на облучок фургона и уселся рядом со мной.
Он прокричал в ответ что-то неразборчивое и ткнул пальцем в подножие склона, до которого оставалось не больше двух сотен ярдов.
Перепуганные волы припустили со всех ног, фургон швыряло из стороны в сторону с такой силой, что мне стало казаться, будто он вот-вот перевернется; погонщик бросил поводья и бежал теперь рядом с волами, чтобы его не затоптали, направляя животных тычками, – откровенно говоря, это у него получалось плохо. Нам еще повезло, что в целом волы двигались в нужном направлении.
Бешеная скачка продолжалась. Возница нещадно лупил животных хлыстом, стараясь привести их в чувство; по шевелению его губ я догадывался, что он бранится последними словами, на голландском и на зулусском, но до моих ушей не долетало ни звука. В конце концов волы вынуждены были остановиться у крутого склона; не в состоянии более нестись вперед, они сбились в кучу, перепутав все постромки. Такое часто случается с напуганными животными, и тогда их уже нипочем не заставишь тянуть поклажу.
Мы попрыгали наземь и принялись освобождать волов от упряжи. Смею вас заверить, задачка была непростая: волы ухитрились накрепко сцепиться вместе, да еще вдобавок работать приходилось в буквальном смысле слова под огнем – молнии беспрестанно вонзались в землю вокруг нас. Казалось, что уж в следующий-то миг очередная молния непременно угодит в фургон и покончит с нами навсегда. Признаться, я и сам перепугался настолько, что мне отчаянно хотелось бросить волов на произвол судьбы и опрометью кинуться к пещере; останавливало лишь то, что никакой пещеры поблизости я не видел, сколько ни озирался.
Впрочем, на выручку мне пришло уязвленное самолюбие: если я сейчас убегу, то как впредь смогу требовать от своих кафров, чтобы они стойко выдерживали тяготы пути? Сам ты можешь бояться сколько угодно, но никогда, никогда не выказывай свой страх перед туземцами, иначе лишишься всякого на них влияния. Ты перестанешь быть великим белым вождем, существом высшей крови и воспитания, станешь обычным человеком, таким же, как и они сами, если даже не хуже, коли туземцы окажутся не робкого десятка – а в этих краях большинство мужчин наделены немалой отвагой.
Потому я притворился, будто не обращаю внимания на молнии, и даже не дернулся, когда одна поразила колючий куст не далее чем в тридцати шагах от меня. Мой взор был устремлен именно в ту сторону, и я увидел, как куст сей моментально воспламенился, как огонь охватил каждую его веточку. В следующее мгновение от растения осталась лишь горстка пыли; о том, что оно совсем недавно высилось над землей, напоминала лишь колючка, вонзившаяся в мою шляпу.
Наравне с другими я пинал волов и пытался их растащить, хватался за постромки и тянул, распутывал, снова тянул, покуда в конце концов животные не очутились на свободе и не умчались прочь в направлении каменистого выступа, под которым – или, возможно, в каком-либо другом месте – они, следуя своему чутью, рассчитывали обрести укрытие. Последних двух волов, дышловых, освободить было труднее всего: они рвались на волю вслед за своими собратьями и не давали себя распутать, так что пришлось просто обрезать постромки, ибо снять оные не имелось ни малейшей возможности. Наконец эти двое поскакали вдогонку прочим, но далеко не убежали: на моих глазах оба вола, которых оставалось лишь пожалеть, упали на землю, словно сраженные выстрелом в сердце. Их настигла молния. Один вол замер в неподвижности; второй повалился на спину и недолго дрыгал копытами, но потом и он тоже успокоился и затих, подобно своему товарищу по несчастью.
– Интересно, что вы сказали в тот момент? – с задумчивым видом поинтересовался Гуд.
– А что сказали бы на моем месте вы, Гуд? – сердито произнес Аллан. – Вообразите, что вы только что потеряли двух своих лучших волов, а новых купить не на что, ибо в карманах ни гроша. Хотя нет, пожалуй, не трудитесь отвечать, ибо нам всем прекрасно известно ваше пристрастие употреблять к месту и не к месту соленые словечки.
– Я бы, наверное, сказал… – начал Гуд, явно обрадованный случаем поделиться с присутствующими сокровищами своего лексикона, однако Аллан прервал его решительным взмахом руки:
– Знаю-знаю, вы бы помянули Iupiter Tonans.
И он продолжил свой рассказ:
– В общем, что именно я тогда сказал, разобрал, должно быть, лишь мой ангел-хранитель. А вот Ханс, похоже, догадался о моих чувствах, потому что крикнул:
– Это могли быть и мы, баас! Когда небо сердится, оно всегда убивает. Уж лучше волы, баас, чем мы!
– Где твоя пещера, болван?! – рявкнул я в ответ. – Хватит трепать языком! Веди нас в пещеру! Видишь, уже град начинается!
Ханс ухмыльнулся и закивал, но тут большая градина ударила его по голове, и он резво помчался верх по склону горы, маня за собой остальных. Постепенно все добрались до каменной осыпи, по которой предстояло идти дальше, а мрак между тем с началом града сгустился настолько, что в промежутках между вспышками молний темнота была, как говорится, хоть глаз выколи. Ханс первым достиг здоровенного валуна на краю осыпи, нырнул в кусты поблизости и увлек меня за собой в щель между двумя камнями, которые образовывали этакие естественные ворота в неизвестность.
– Вот это место, баас, – произнес он, вытирая кровь, что текла из ссадины, оставленной угодившей ему в голову градиной.
В этот миг особенно яркая вспышка молнии позволила увидеть, что мы стоим у зева пещеры, размеры которой оценить не представлялось возможным. Впрочем, она была большой и просторной; об этом я догадался по эху, что пошло гулять под ее сводами после очередного раската грома, отражаясь от стен и спускаясь в неизведанные глубины в недрах горы.
