Эпилог

Такси доставило его до Уржихи. Там Макар отпустил водителя и пошел пешком, слушая поскрипывание снега под ногами.

Точь-в-точь пенопласт.

Лицо покалывало от мороза. Из тусклого длинного неба падали редкие хлопья, и было так тихо, словно жизнь то ли закончилась, то ли еще не начиналась.

Илюшин поднялся на пригорок и остановился. Перед ним лежала зимняя деревня: опрокинутые лодки черных крыш, укатанная дорога, сугробы и заснеженные палисадники. Издалека принесло запах дыма. На одном из коньков сидела ворона, и Макар вспомнил, как уже стоял однажды на похожем пригорке.

Невдалеке заскрипели шаги. Илюшин обернулся: из леса выбиралась старуха Худякова в ушанке, лихо заломленной на одно ухо, что придавало ей разбойничий вид; на боку у нее висела корзина. Нина Ивановна подошла, встала рядом с Макаром и тоже стала смотреть. Некоторое время они стояли молча.

– Если на похороны, то опоздал ты, мой милый, – сказала, наконец, старуха. – Двенадцать дней как отпели. А если на свадьбу, то рано. Говорят, в мае сыграют. Танька уже вовсю в тереме хозяйничает. Чижика разбаловала! Спит теперь на подушке, оглоед.

– Он сильно мучился? – спросил Макар.

– Красильщикову дали два года условно. Да ты, должно быть, знаешь! Андрей Михалыч сказал, что адвоката прислали вы с Сережей. Видала я его издалека: дрищ дрищом, и ботинки желтые. Тьфу, позорище! Но вроде справился.

– Он сильно мучился? – спросил Макар.

– А, чуть не забыла! Петьку-то поймали. Знаешь, как нашли? Он в лесу поджег избушку егерей и сидел-смотрел, пока его крутили. Совсем рехнулся! Шутка ли: родного отца застрелил. Суд, говорят, в апреле. Вот не знаю: идти, не идти? Капитолину бы отправить, так ведь она потом все переврет…

– Он сильно мучился, Нина Ивановна?

Худякова помолчала.

– Тихо ушел, как перышко улетело, – сказала она. – Двух дней до приговора не дожил. Когда Надька Бакшаева давала показания, все наши собрались. Даже Яковлева пожаловала! Уставший он был, Макар. Под конец меня к нему пустили, правда, только один раз… Он все время спал, но проснулся, узнал меня. Я его спрашиваю: чем тебя порадовать, Ваня? А он в ответ зубы скалит: прекрати, говорит, позориться и своими драными колготками заматывать саженцы на зиму! Купи, говорит, спанбонд. Это типа ткани такой, для садоводов. И смеется. Похоронили его у нас на кладбище, в лесочке. Весной рябину там посажу. Рябинка – красивое деревце, и приживается хорошо.

Ворона, покачиваясь, прошла по коньку.

– Ишь, повадилась, дрянь такая, – беззлобно сказала Худякова. – Прилетит и ждет!

– Чего ждет?

– Меня ждет. В лес со мной не ходит, к деревне жмется. Я так думаю, Верка это…

– Какая Верка? – осторожно спросил Илюшин.

– Да Бакшаева.

Макар покосился на Нину Ивановну. Старуха приветливо смотрела на него ясными глазами.

– Точно тебе говорю, она! Ходит, виноватится! Я ее мясом подкармливала, так она поначалу стеснялась брать.

– Она просто вас боялась, Нина Ивановна, – сказал Макар. – Птица же! Дикая.

Старуха рассмеялась:

– Это ты, милый мой, кому другому рассказывай. Верка отродясь никого не боялась, через это и смерть приняла: через злобу свою и дурное геройство.

– Верка, значит… – протянул Макар.

– Верка, – согласилась Худякова.

– А раз Верка, – с нарастающей яростью сказал Илюшин, – так возьмите ружье да пристрелите ее к чертовой матери!

– Это зачем же? – удивилась старуха. – Она мне в радость. Неделю назад Белка съела щепу, пока я прибиралась у Ларисы Яковлевой. Встала щепка ей поперек горла, и стала Белка подыхать. Видал когда-нибудь такое?

– Не видал…

– И слава богу. Дернуться не может, больно ей. А тут ворона! Так разоралась, что я от Ларисы выскочила как ошпаренная. Сразу поняла: случилось что-то. Неужели, думаю, снова-заново пожар? Прибежала, смотрю: издыхает моя шавка. Ворона как меня увидела, сразу и каркать перестала. Понял ты теперь?

– С Белкой-то что? – спросил Макар.

– Оклемалась! Я ее к Маркеловой отнесла. Танюша ей но-шпу уколола и еще что-то, я уж забыла. Если б не Бакшаева, я бы сейчас не с тобой языком чесала, а лежала бы мордой в подушку и ревела. Смерть Верке на пользу пошла, – уверенно закончила Худякова. – Такое не с каждым случается. Ладно, пора мне… Ты заходи! Я тебе свежих грибов пожарю.

– Каких еще грибов? – спросил Илюшин, с ужасом утверждаясь в мысли, что старуха сошла с ума. – Нина Ивановна, сейчас зима…

Худякова сбросила с плеча ремень и отдернула тряпку, которой было закрыто содержимое корзины.

– Видишь?

– Это что такое? – спросил ошеломленный Макар.

– Чего-чего! Вешенки! Их, если хочешь знать, всю зиму собирают. Если, конечно, она не сильно морозная. Эх, милый мой… Тебе бы в деревне пожить годик-другой! Что ты там в Москве своей видишь! Приезжай и друга привози! Поселитесь у Красильщикова, терем просторный, места всем хватит… Ладно, пойду; еще вон в ту рощицу не заглядывала.

Она бойко поковыляла в сторону березового перелеска. Через двадцать шагов обернулась:

– Эй! А ты зачем приехал-то, Макарушка?

– Дело есть! – громко отозвался Илюшин.

– Ох, туману напускаешь! Ладно, вечерком заходи!

– Зайду обязательно, – пообещал Илюшин, и когда Худякова скрылась из виду, вполголоса добавил: – Только сначала к Яковлевой, пока жива.

Он поправил рюкзак, в котором лежали сшитые на заказ белые туфли-лодочки, и пошел вниз, к деревне.