«О, если б навеки так было!..»
Рыся родила только через три года после замужества. Она поначалу детей совсем не хотела. Слишком устала в детстве от младенцев и забот, связанных с ними. У нее тогда образовалось все, что нужно человеку для счастья: любимый муж, он же – самый главный друг ее жизни, которому она могла сказать все-все, любимая работа, которая постоянно радовала своими результатами. Рыся чувствовала себя спокойной за мать и сестер с братьями. Что еще человеку надо?
Нельзя сказать, что она как-то особо тщательно предохранялась от беременности. Наверное, сама природа решила подарить ей пару лет относительно беззаботной жизни. Работа, путешествия, любовь… И самое главное – чувство полной свободы выбора, когда ни с чем не надо считаться, кроме своего желания. Удивительное ощущение для Рыси, вся предыдущая жизнь которой состояла из одних обязанностей и трудов.
Однако к концу второго года счастливой совместной жизни Рыся почему-то начала даже слегка беспокоиться: а вдруг с ней что-то не так? Вдруг она не сможет забеременеть?
Беспокойство нарастало. Зряшное никчемное беспокойство, одно из тех, которыми люди так любят травить сами себя, вместо того чтобы просто радоваться каждому дню существования – именно такому, каким он подарен.
Она стеснялась говорить о своих тревогах мужу, хотя обычно выкладывала все-все: и про своих пациенток, и про маму с Денисом, и про братиков, и про сестричек.
Единственной, с кем она поделилась переживаниями, была Птича, которая тоже уже вышла замуж и тоже не имела пока детей.
Сестра почему-то удивилась этому виду Рысиного страха. Оказалось, она детей иметь не хочет ни под каким видом. Сначала хотела, а теперь – нет, ни за что.
– А муж? Он тоже не хочет? – поинтересовалась Рыся.
– Он требует. И именно потому для меня это будет ловушкой, – туманно ответила Птича.
Надо было бы ее порасспросить поподробнее, что это за ловушку такую она себе придумала. Как это – ребенок может стать ловушкой? Но Рыся была поглощена своими страхами:
– А вдруг мы с тобой не сможем забеременеть вообще? Ты об этом не думала? Может быть, с нами что-то не то?
– Со мной все то, – вздохнула сестричка. – Я была у врача. Мой заставил. Со мной пошел. Врач говорит: все в порядке. Вопрос времени.
Почему-то результат обследования сестры придал Рысе уверенности. Она успокоилась. И действительно, через пару месяцев убедилась, что с ней все в полном порядке.
Началось время счастливого ожидания.
Сын Юрочка родился легко, осчастливив своим появлением всю многочисленную родню. Родственники наперебой предлагали свои услуги. Всем хотелось понянчить ясноглазого младенца.
Рыся с появлением сыночка испытала всю полноту любви, о которой, как ей прежде казалось, она знала все.
Десять лет с момента рождения сына прошли в том счастливом покое, о котором она даже мечтать не смела в ее собственном детстве и юности.
Но вот что странно. Отмечая тринадцатую годовщину свадьбы, пошли они вдвоем с Петром в ресторан. У них так было заведено: вдвоем праздновать эти даты. Они не то чтобы подводили итоги, но говорили о своей любви, о том, какое счастье им подарено… И в эту годовщину Рыся дала мужу послушать свое любимое: Шаляпин пел «Клубится волною…»:
…О, как радостно сердцу!
Душе моей светло…
О, если б навеки так было…
О! если б навеки так было…
Глаза мужа заблестели слезами.
– Ни о чем другом и не мечтаю, Ры! Только чтоб «навеки так было», – проговорил он растроганно.
И Рыся растрогалась до слез. А потом почему-то – совершенно непонятно, по какой причине – испуг кольнул ее сердце. Она запомнила собственную мысль, показавшуюся ей тогда предательской: «Слишком долго ты была счастлива. И «навеки» – это ты что-то слишком многого захотела».
От своих подопечных знала она столько историй, всегда случавшихся внезапно. Вот просто «среди долины ровныя»… Когда ну ничто не предвещало, а даже наоборот.
Вдруг приходит муж и говорит: «Мы должны расстаться…» Например…
Или вдруг не возвращается домой без всяких объяснений. Никаких несчастных случаев – жив, здоров, но…
Вариантов «вдруг» существовало великое множество. И это не говоря уже о тех неожиданностях, которые случались с самими женщинами. И их уносил вихрь любви…
Рыся прекрасно знала обо всех кризисных периодах брака, объясняла, растолковывала пациенткам смысл некоторых поведенческих моментов их партнеров. Она верила в то, что говорила. И при этом (в самой глубокой глубине души) удивлялась, что взрослые и очень неглупые люди не могут договориться, выбрать правильную линию поведения и следовать ей.
Вот у них же с Петром все получалось.
Она немного побаивалась «кризиса десяти лет». А вдруг и она – возьмет и наскучит своему любимому?
Рыся тогда придумала уйму всяческих мелких сюрпризов: поменяла прическу, отказалась от прежде довольно строгого и делового стиля одежды.
Они даже отправились в долгое путешествие по Южной Америке, побывали в Перу, на Амазонке, исполняя давнюю детскую мечту. Петр делал зарисовки, впечатления его переполняли. Любовь и не думала проходить, затухать, приедаться… А вот почему-то временами выскакивала, как кукушка из маятника, дурацкая мысль. И ни о какой там измене не думалось – это все полная чепуха. Но формулировался именно вопрос: «Неужели ты думаешь, что вся оставшаяся жизнь так по-хорошему и пройдет?»
На это Рыся самой себе отвечала так: «А что? Двадцати с лишним лет каторжного труда – это мало? Этих испытаний недостаточно? И почему это у меня нет права на счастье? Разве я его честно не заработала?»
Ответив таким образом собственной пустячной тревоге, она, как правило, успокаивалась. Правда, на всякий случай прокручивала в голове все пункты, составляющие ее счастье, будто по морю плыла на кораблике, от островка к островку:
Мама. У мамы и Деньки все хорошо. Паолочка растет чудесным умным благовоспитанным ребенком, уже превращается в девушку. Учится прекрасно. Никакие мрачные прогнозы «доброжелателей» не оправдались. Берегут друг друга. Живут в мире и радости. Здоровье у всех троих – тьфу-тьфу-тьфу…
Пик в Нью-Йорке, занимается театральной режиссурой…
Юрочка… Пусть всегда так и будет, как сейчас. Лучший ее друг, любимый сыночек…
Братья Ор и Дай… Их теперь так никто и не называет… Солидные люди. С карьерой все отлично. Устроены – позавидуешь. Но – оба пока не собираются жениться. Хотя пора бы уже. Впрочем, это не повод для беспокойства и тоски. Это образуется, когда сами сочтут нужным.
Птича… Известный дизайнер. Популярная личность. Муж – просто блеск. Задурила слегка: детей не хочет… А уж пора… Уж более чем пора… Но это, опять же, все в пределах нормы, тосковать не о чем…
Петр – дорогой любимый муж. Увлечен работой. Здоровье не подводит. Взаимопонимание между ними редкостное. Любовь их становится другой… Это уже не любовь, а прорастание… Каждой клеткой…
Ну, что еще?
Откуда можно ждать беды?
На каком островке притаилась печаль?
Вот… Она скучала в последнее время об отце. Не то чтобы даже скучала, но думала, вспоминала. Спрашивала себя о том, была ли она права, когда велела (именно велела, иначе и не скажешь) маме решаться на развод. Спрашивать-то она себя спрашивала, но ответа – прямого и четкого – дать не могла. Память человека устроена счастливо: плохое забывается. Взрослой Рысе помнился все больше добрый веселый папа, рассказывавший им сказки или певший смешные песенки собственного сочинения…
Переживания детства, связанные с отцовским пьянством, были настолько темными, тяжкими, глубокими, что и забились на самую глубину, откуда вытаскивать их нужды не было. Иногда только приходили ночами кошмарные сны, в которых фигурировало дуло пистолета, направленное ей в сердце. Она просыпалась от этого с криком, слезами. Муж утешал, баюкал ее, как маленькую. Хорошо, что поднималось это воспоминание из недр памяти нечасто…
Отец жил с той самой, некогда «параллельной», женой, которая теперь всячески возражала против его встреч с детьми от первого брака, взращивая в нем обиду на первую семью: все, мол, устроились, разбогатели, а отца, можно сказать, выкинули. Версия звучала по-своему красиво. Во всяком случае, она не оставляла места для чувства вины перед пятью детьми, жившими некогда от выпивки к выпивке отца.
Как бы там ни было, Рыся иногда встречалась с папой и передавала ему каждый раз определенную сумму денег, не будучи при этом никогда уверенной, что поступает правильно. Хорошо, если деньги эти пойдут на семью, а не на выпивку и загул с друзьями.
И что тревожиться?
Все живы-здоровы…
А все-таки вопросец: «Неужели так хорошо будет еще много-много лет?» порой выскакивал, как черт из табакерки, заставляя сердце сжиматься от беспричинного страха.
Ах, скольким бедным женщинам она объясняла, как разрушителен страх, как мы вредим сами себе, пугая тем, что существует только в нашем воображении.
Они на занятиях рисовали сегменты страха. И каждый сегмент обсуждали подробно и тщательно. В результате получалось, что из всех страшилок, может быть, только 1 % имеет право на существование. И то – с большой натяжкой! И то – далеко не всегда!
Лето началось как обычно. Юрочка улетел к Ляле и Денису в Швейцарию. Ляля, кстати, совсем не возражала против того, чтобы единственный внук называл ее бабушкой. Она даже сетовала слегка: сама-то нарожала шестерых детей, которые почему-то не торопятся обзаводиться потомством и делать ее полноценной многодетной бабушкой.
Может быть, именно потому, что никто не произносил слово «бабушка», Юрочка предпочитал обращаться к красивой моложавой маминой маме по имени.
Рыся собиралась закончить занятия с последней группой своих успешно худеющих радостных дам, провести традиционный выпускной вечер, а потом вместе с мужем отправиться к родным дышать запахами альпийских лугов.
Рыся редко разлучалась с Петром. Но иногда приходилось. У него образовался свой круг почитателей и заказчиков за рубежом. Если кто-то, живущий за границей, хотел, чтобы художник создал для него картину, Петр предпочитал приехать и написать ее на месте. Так устранялись проблемы перевозки художественных ценностей. Если у Рыси было свободное время, она в этих случаях летела вместе с мужем. Если нет – ждала дома и скучала.
Сейчас был как раз такой случай – пришлось скучать. Правда, скучала она только перед сном, вечерами, потому что остальное время целиком поглощалось делами, требующими внимания. Муж должен был вернуться из Австрии через три дня. К этому времени она завершит работу и подготовит все к их долгим каникулам.
Центр психологической коррекции веса, в котором Рыся начинала работать под руководством профессора с ее факультета, давно уже принадлежал ей. Во время дефолта далекого 1998 года происходило множество катастроф подобного рода: их клиенты оказались неплатежеспособными, следовательно, за аренду помещений платить хозяйке центра стало нечем. Что делать?
– Закрываюсь и отхожу от дел, – постановила профессор.
Рыся, втянувшаяся в работу и видевшая в ней огромный смысл, обдумывала вместе с Денисом, можно ли спасти этот, столь привлекательный для нее, бизнес.
– То, что сейчас происходит, не будет длиться долго. Все наладится. Бери все в свои руки. Сейчас надо, чтобы клиентки у тебя остались. Пусть платят немного – будем считать, кому-то повезет. Самая главная трата – арендная плата. Значит, занятия надо вести там, где тебе не придется вообще ничего платить за помещение, – советовал Денис.
Рыся сразу догадалась:
– Это или дома, или в нашем магазине.
– Я к этому и веду. Дома – вряд ли стоит. А вот в магазине – со временем получите дополнительную выгоду. Они же у тебя худеют? Значит, потребуется другая одежда, меньшего размера. Ну – а тут разные коллекции, одна другой краше. Можете скидки делать для своих учениц.
Идея оказалась замечательной. Рыся бизнес перекупила за бесценок. В магазине имелось несколько подсобных помещений. Одно из них оборудовали под класс. Дело было спасено. И через год стало снова приносить доход.
У них сложились уже некоторые традиции. Например, в конце занятий каждая группа получала солидную скидку на приобретение одежды из Птичиного магазина. И последняя встреча проходила очень эмоционально и празднично. Счастливые, изменившиеся до неузнаваемости женщины, с надеждой и радостью устремленные в будущее, собирались во всем блеске своей новой красоты в каком-нибудь модном заведении и веселились на полную катушку. Без алкоголя и обжирания, кстати. И вполне получалось!
Групповые занятия в Центре длились месяц. Поэтому выпускные случались часто. Но всегда самый веселый и многолюдный праздник приходился на начало лета: собирались многие прежние выпускники, хвастались своими достижениями, приносили фото «до» и «после», хохотали до упаду.
В этот раз все было как повелось, и даже лучше. Расходиться не хотелось. Но – увы. Прощались не навсегда. До осени. Ее девушки-красавицы любили забежать хоть на пару минут, порадовать чем-нибудь.
Почти за всеми заезжали мужья, приятели. Рыся уходила последняя. Совсем одна. Она специально выбрала ресторанчик поближе к дому и шла с охапкой подаренных ей цветов, никуда не торопясь. Странно идти домой, когда тебя там никто не ждет.
Рыся вспоминала, как в детстве мечтала хоть когда-нибудь остаться одна дома. Но так случалось всего раза два за всю ее детскую жизнь. И то на очень короткое время. Она даже насладиться тишиной и покоем не успела тогда.
Рыся радовалась началу лета, долгожданному теплу. Дома она расставила цветы в вазы, жалея, что Петр не видит этой красоты. Он обязательно сделал бы несколько набросков.
Она подумала о нем, и он позвонил. Поговорили наспех. У него не получилось выйти в скайп, что-то там стало барахлить в последнее время. Она быстренько сказала, что очень скучает, что это невыносимо – сидеть дома в гробовой тишине.
– Давай еще маленького родим, – посоветовал муж. – Тихо не будет.
Он в последнее время часто по поводу и без высказывался о новом маленьком.
Наверное, он прав. Вполне можно было бы…
За окнами все никак не темнело.
– Ну и ладно тогда, – сказала себе Рыся. – Пойду-ка я в мастерскую.
Ей очень захотелось вспомнить, как у них тогда с мужем все началось. Какая вспышка любви, страсти, нежности… Внезапно… Случайно…
И даже хорошо, что она сейчас одна… Иногда так хорошо помечтать, повспоминать… Ничего зря не происходит в жизни. Раз даны сейчас такие часы покоя, надо ими наслаждаться.
Она спокойно шла по самым родным своим улочкам. Она была у себя дома. Полупустой летний город никак не хотел засыпать, небо светилось розово-лиловыми отблесками. Это последние лучи солнца творили свои живописные чудеса. «Самые красивые закаты – в Москве», – привычно подумала Рыся. Она всегда в начале июня повторяла эту фразу, как заклинание. Ей не хотелось вызывать лифт. Пусть все будет как тогда. Как в тот, первый раз…
В мастерской пахло, как всегда, ее любимыми запахами: краской, льняным маслом…
Запахи те же. Но многое поменялось. Им удалось выкупить чердак. К счастью для чердака, кстати, как и для жителей дома. Крыша ничейного чердака протекала нещадно. Забирались туда темные личности. Счастье, что обошлось без пожаров и прочих аварийных историй. Попав в хозяйские руки, заброшенное и заваленное рухлядью убежище для бомжей под прохудившейся крышей преобразилось. Несколько лет ушло на то, чтоб обустроить тут элегантную просторную мансарду. Попасть в нее можно было только из мастерской по винтовой лестнице.
Работал муж по-прежнему в старой своей студии: большие окна обеспечивали необходимый свет. Наверху же оборудовали место для хранения картин, небольшой демонстрационный зал, отсек для отдыха и кухню. Иногда, если муж был захвачен своей работой, Рыся с сыном оставались с ним. Возились себе наверху… Папе не мешали. Радовались, когда он поднимался к ним попить чаю.
Заперев за собой дверь, Рыся сразу поднялась по лесенке наверх, в мансарду. На площадке, огороженной чугунной резной решеткой (ради Юрочки ее установили, все боялись, как бы он не свалился вниз, забегавшись), лежал тот самый старинный персидский ковер… Ковер их любви. Рысе всегда нравилось лежать на нем и смотреть сверху, как работает ее муж. Не часто ей это удавалось, по правде говоря. Зато и ценила она эти редкие часы!
На ковре уютно валялись разноцветные мягкие подушки. Рыся улеглась на них, укрылась пледом… Как хорошо она придумала – забраться сюда. Дома бы ей не спалось. А тут она почувствовала себя почти в объятиях мужа.
Она, уже засыпая, достала из сумки телефон и перевела его на беззвучный режим. Имела же она право выспаться наконец!
Рыся начала засыпать, когда снизу раздался звук отпираемого замка.
Она вздрогнула.
Воры! Кто ж еще!
И – странно! Они две недели назад установили новую стальную сейфовую дверь. До этого, пока длились все ремонты и усовершенствования, руки не доходили до создания последнего и решающего оплота безопасности. Но мысль о надежной двери постоянно приходила Рысе в голову, пока она в конце концов не решила: пора сделать и успокоиться. Замки выбрали особой надежности.
Но вот, пожалуйста. Кому надо – залезут, какой замок ни поставь. Причем, похоже, открыли их отмычкой, почти как родными ключами. Чик-трак…
Или ключи оказались у грабителей?
Все эти мысли пронеслись за сотые доли секунды. И еще – в эти крошечные отрезочки времени, полные ужаса и непонимания, Рыся решила: надо лежать тихо-тихо, притаиться. Бежать-то ей некуда. Одно спасение: если ее попросту не заметят.
Воры не прятались.
Внизу зажегся свет, и послышались голоса.
– Здравствуй, хата бородата! Принимай своих гостей! – развязно продекламировала женщина-воровка.
Интонации показались Рысе отдаленно знакомыми, но она отмахнулась от этого первого впечатления.
– Иди, иди уж, давай без театральных эффектов, – велел мужчина.
Рыся с ужасом узнала голос мужа.
И тут же, поняв, что в мастерскую не воры проникли, а пришел ее законный владелец, находящийся в это время за границей (вот бред-то), догадалась она, откуда знает звуки женской речи.
Оттуда… Из давнего прошлого… С тех самых занятий, на которых присутствовал ее возлюбленный. Элеонора… Кустодиевский пышнотелый образ… Это была она.
Именно из-за Элеоноры не стала Рыся окликать Петра. Уж очень та была ей неприятна, уж очень умела любую фразу обыграть так, что мысленно хотелось отшатнуться, отвернуться и никогда больше не видеть ту, что так бесстыже выговаривает недобрые слова.
Сейчас Рыся оказалась слишком ошарашенной, чтобы задаваться вопросом, почему муж, недавно звонивший ей, не сообщил, что уже прилетел из-за границы. Пока, в эти первые мгновения, она понимала только, что если бы с ним пришла другая натурщица, Рыся бы обязательно обозначила свое присутствие. Ну, просто крикнула бы со своей верхотуры что-нибудь: «Эй, люди, привет! Какими судьбами?!» Или что-то наподобие этого. И взялся бы Петр делать наброски, а она бы им сварила кофейку… Поболтали бы, порадовались бы встрече… Но сейчас… Что-то не дало ей их окликнуть. Что-то, возникшее давным-давно… Какая-то стоящая между ней и Элеонорой злоба, непонятно откуда взявшаяся, но ощутимая вполне четко.
Вот, значит, как… Он, стало быть, встречается с Элеонорой. А она-то, Рыся, удивлялась про себя: столько лет прошло, а в картинах мужа фигурирует одна и та же модель. Неприятная баба, которая почему-то многих привлекает. Мысль эту Рыся никогда не озвучивала. Ведь если размышлять по-справедливому, именно в поисках натурщицы появился Петр тогда на курсах похудания. Так что если бы не эта толстуха, они бы не встретились. И в конце концов, это его дела. Нравится – пусть рисует, пишет. Единственная странность: они никогда друг другу не врали, где кто есть в данный момент. Какой в этом смысл?
Хм… они не врали? Ну, правильнее будет сказать, наверное, что она – да, не врала. А он…
Есть представления. Есть иллюзии. А есть – голые факты.
Сколько раз Рыся учила этому своих пациенток?
Сколько раз призывала взглянуть именно на факты. И делать честные выводы.
Ну, давай… Поднатужься… Делай свой честный вывод!
А если честный, то получается только один: Петр врал. И, судя по всему, врал давно, искусно, систематически.
Вот только зачем ему это надо? Это бы понять…
Между тем Петр установил нужный ему свет. Рысе стало видно все, как в театре, когда сцена освещена и зритель с верхнего яруса лицезреет каждую деталь постановки, сам скрываясь в тени.
Этой ночью единственному невольному зрителю было все слишком хорошо видно и слышно.
Петр кивнул на возвышение:
– Раздевайся, залезай.
Элеонора проворно сбросила с себя одежду. Она стояла, ни капельки не стыдясь своего огромного тела, поглаживая себя по животу, по бокам, по груди.
Зря она тогда отказалась худеть, подумала Рыся. Похоже, ее еще сильнее разнесло. Сколько ей сейчас годков будет? Она вроде лет на пять постарше… Стало быть, в районе сорока.
Не в меру упитанная женщина в самом расцвете лет… Почти легендарный Карлсон. Только без пропеллера. Зато с огромным запасом злобы.
– Ну что, Петруччо? Мне что? Стоять? Лежать? Ползти? Бежать? – лениво поинтересовалась Элеонора, качая бедрами.
– Стой пока. Вот так. Эту ногу на скамеечку поставь. Руку на колено. Вот! Оно!
Муж принялся за дело. Он делал эскиз, напевая. Никогда прежде не слышала Рыся эту песню, хотя и знала его привычку петь за работой что попало. Он и говорил как-то по-другому. Не с теми мягкими интонациями, как обычно. Сейчас он находился в совсем ином образе. Такой циничный, резковатый и хамоватый плейбой.
В Таврическом саду купил я дачу.
Была она без окон, без дверей.
И дали мне еще жену в придачу —
Красавицу Татьяну без ушей.
Одна нога была у ней короче,
Другая деревянная была.
А левый глаз фанерой заколочен,
На правый глаз не видела она.
Сидели мы у речки, у Вонючки,
Сидели о двенадцатом часу.
И прислонилася корявой рожей,
И пела, ковыряяся в носу.
А пела так, что выли все собаки,
И у соседей обвалился потолок.
И я хотел без шума и без драки
Поднять ее и стукнуть о пенек…
Смешная песня. Рыся расстроилась, что муж ей никогда не пел ничего подобного. А они ведь в детстве собирали всякие подобные глупости, веселившие их до невозможности. Как это песня про «красавицу Татьяну без ушей» прошла мимо них? И еще… Этот, другой, Петр нравился ей не меньше своего, привычного. Интересно, когда он притворяется? Сейчас или с ней, своей женой? Или всегда? Или никогда?
Еще ее по-детски кольнуло: про жену поет, что хочет «поднять ее и стукнуть о пенек». Это, конечно, всего-навсего песня такая, но мог бы при этой… другую какую-нибудь спеть.
Элеонора, словно подслушав размышления Рыси, нагло спросила:
– О своей поешь? О вобле глазастой?
– Это ты о ком?
– О жене твоей! О Регине Артемьевне, матери всех скорбящих жирнозадых и толстобрюхих… Ее хочешь?.. Об пенек?..
– Нет, – ответил Петр спокойно. Он был занят делом, беседа с обнаженной натурой его не особо трогала. – Об пенек – это о тебе…
– Ого! Так жена-красавица – это я?
– Ну, если ты Татьяна… Ты – ну-ка… давай теперь присядь вот так… И на вот, платок на одну грудь накинь… Ногу одну подогни… Откинься… О! Отлично!
Усевшись так, как требовалось Петру, голая баба решила почему-то продолжить разговор на тему песни:
– А она у тебя правда – без ушей. И без глаз. Неужели все эти годы ни о чем не догадалась?
– О чем она должна была догадываться все эти годы?
Голос мужа звучал уже не так, как минуту назад. Петр явно терял рабочее настроение. Элеонора его достала.
– «О чем она должна была догадываться все эти годы?» – передразнила его натурщица. – А то ты не знаешь, о чем. Вдруг мы все позабымши… О том, что со мной с первой начал сношаться. С первого дня на курсах этих долбаных. Повел меня сюда, оттрахал-отымел… Скажешь, она об этом знает?
Петр ничего не отвечал. Он ожесточенно работал.
– И кто мне велел не худеть? А? Кто мне говорил, что вся красота и жизнь содержится в такой, как я, а не в этих худосочных эгоистках? Может, это я все придумала? Ты говорил!
Петр молчал.
– И скажешь, что тебе ее хватает? На все про все? Если б хватало, ты б о моей-то радости и не вспоминал… Не норовил бы забраться в нее… А? Не так, что ли?
– Перестань, а? – попросил Петр. – Не заводи… Дай дело доделать.
– Все должно быть по-твоему, да? – продолжала Элеонора, не меняя сложной позы, в которой велел ей оставаться художник. – Ты, как захочешь, должен иметь, а я, как мне надо, должна сидеть и ждать враскоряку?
– Ладно, – засмеялся непонятно чему Петр. – Давай! Захотела, да? Ну, давай! Избушка-избушка! Повернись к лесу передом, ко мне задом! И немножко наклонись!
Видимо, Элеонора привыкла себя чувствовать той волшебной избушкой, которая выполняла приказания своего повелителя, не рассуждая.
Она действительно повернулась «к лесу передом» – привстала на четвереньках лицом к зашторенным окнам. Петр приблизился к возвышению для натурщиков, расстегивая штаны.
Рыся видела огромный белый зад Элеоноры и спину своего мужа. Он даже брюки снимать не стал…
– Ну что, поехали?
Петр спросил нетерпеливо, по-деловому, как у бомбилы на дороге, когда срочно надо куда-то добраться и уже не важно, сколько с тебя запросят за проезд.
Рыся закрыла глаза и старалась ничего не слышать.
Она только думала, что вот наконец-то и случилась та беда, которую она в последнее время ждала-предчувствовала. И – странно – радовалась тому, что беда эта оказалась такой… Как бы это сказать… Легко перевариваемой, что ли… Дело в том, что все живы… Все любимые – живы и здоровы! Просто, кажется, одним любимым человеком станет рядом меньше… Но и он – жив и здоров. И – останется рядом. Пока она сама для себя все не решит.
К счастью, все у тех, внизу, закончилось быстро. Петр снова усадил свою «избушку» так, как она сидела до их скоротечных утех, и принялся за работу.
– Но знаешь, – задумчиво произнесла Элеонора. – Я думаю, пора твоей слепоглухонемой все понять.
– Что ты хочешь? Дай мне спокойно поработать, а?
– Хочу, чтоб она о сыне узнала, вот что я хочу. А то ты не в курса́х, ангел небесный! У тебя сыну тринадцать лет, и ему ничего практически не обламывается, одни объедки с барского стола. Тот, ее щенок, по заграницам отдыхает, языки иностранные изучает… белый человек! А мы – кто для вас?
Сын? У Петра с этой… сын?
Вот это уже серьезный удар. Это – да! То есть ее муж, ее любовь, ее счастье вел все эти годы двойную жизнь. У него сын родился, когда она, Рыся, наслаждалась новой ролью молодой жены… Да как же так? Да возможно ли такое? И никогда, ничем не дал он понять. Всегда веселый, нежный, добрый… Всегда – свой, родной.
– С какой это стати она живет и ничего не знает? – трубила Элеонора. – Я – мучайся! А она – наслаждайся жизнью? Пусть и она знает!
– Все! – крикнул вдруг Петр так, что даже бегемотная пуленепробиваемая секс-натурщица его вздрогнула. – Все! Ты тут меня раскачивала, чтоб поговорить… Ну тогда слушай. Слушай внимательно, потому что это в последний раз. Насчет знает – не знает моя жена. Это – не твое дело. Потому что она – жена. Единственная. Другой не будет, даже если ты сведешь нашу с ней жизнь на нет. Ты. Ты была – первой, десятой, сотой – не важно. Она – единственная. И я тебе много лет назад сказал: как только она узнает, все, ты меня больше не увидишь. О ней – все. Точка. Скажешь ей, найдешь ее – тут я помешать не смогу. Я ничего говорить ей не собираюсь. Не из трусости. Просто хочу, чтоб она чувствовала себя счастливой. Она долго была несчастлива. Она заслужила спокойную жизнь. И я, такой, какой есть, не само совершенство и не идеал, пообещал сам себе, что одному человеку на свете добрую жизнь обеспечу… Насчет твоего сына. Хватит трындеть. Да, я давал тебе все эти годы деньги на сына. На твоего сына. Не на своего! Заметь. Я не идиот. Думал, ладно, есть возможность помочь бабе, пусть. Все-таки картинки с ней идут на ура… Спрос на них большой… Отстегну… А ты решила, что я поверил?.. У тебя сын родился через семь месяцев после нашей судьбоносной встречи. Не так, что ли?
– И что? – вызывающе возразила Элеонора. – Семимесячный родился. Недоношенный.
– Лечи других – меня не надо! Семимесячный… Семимесячные не рождаются три кило двести грамм. И ростом пятьдесят два см. Я ж не лох, хоть ты уверена в обратном. Я тогда подъехал в роддом. И мне сказали. Я тоже спросил – мол, может, недоношенный. Они надо мной долго смеялись.
– А чего смеялись? Он, может, доношенный-то семь кило бы весил! Я – пять семьсот родилась! А ты – вон какой сам-то!
– Я тебе уже сказал: лечи других, а я здоровый. Кстати, напомню. Про первые же наши встречи… Ты все блевать отлучалась, если помнишь… Я еще удивлялся – что такое, думаю, может, аллергия у такой фактурной дамы на меня? И потом только догадался: беременная ты была, подруга! Токсикоз тебя мучил, болезную. Но и это не предел человеческого счастья. Помнишь, ты мне скандал устроила, чтоб я твоего ребенка признал? В загс бы пошел и признал себя отцом? Что я тебе сказал? Давай сделаем генетическую экспертизу. Дорого это стоило тогда. Не знаю, как сейчас. Но я был готов. Хотелось уже тогда тебя мордой в твою брехню сунуть. И что ты мне ответила?
– Ответила, что не надо мне лишних унижений! Вот что я ответила! Я тебе сына родила, а ты, как подлец, требуешь анализы сдавать. Тебе сына мало!
– Мне – твоего – сына – много!!! Понимаешь? Много!!! Я тебе на него, чужого мне ребенка, из милости – обрати внимание – из милости давал деньги. Немалые. Не из страха. Бояться мне нечего. Любая экспертиза подтвердит, что я не отец. И даже если жена бы и узнала, все равно – твою ложь раскрыли бы в два счета. Так вот: из милости помогал тебе! А ты все требовала и требовала: признай, признай!
Ты – дура? То, что ты сволочь злобная, это я даже не спрашиваю, это я знаю. А вот этот вопрос все никак не могу решить: ты – дура? Совсем? Тебе что? Мало денег? Мало того, что мы иной раз и встретимся? Тебе надо всех вокруг несчастными сделать, да? Давай! Мне – плевать! И на меня больше не рассчитывай. В любом случае. С меня хватит. Ты каждый раз доводишь до крика. Ты меня изнутри жрешь, как раковая опухоль. Все! Больше этого не будет. Одевайся и выметайся! И делай что хочешь. По-твоему все равно не получится.
Элеонора встала и принялась медленно одеваться.
Рыся молила только об одном: чтобы они ушли вместе. Они бы ушли, а она бы тогда убежала домой и собралась с мыслями. Но, похоже, Петр прогонял многолетнюю уникальную модель, а сам собирался оставаться в своей мастерской.
Куда ему еще идти? Не домой же? Он же за границей. Не прилетел еще. И если так, он пойдет спать сюда, наверх. И увидит ее… Нет-нет-нет! Пожалуйста. Только не это. Она все и так поняла: кончилось ее счастье. Поняла и приняла. Но только пусть появится у нее возможность уйти из мастерской незамеченной.
– Дай мне денег на такси, – послышался между тем голос готовой уйти Элеоноры. Совсем другой, чем прежде, голос. Нежный, воркующий, жалобный.
Вот как мы умеем, оказывается!
– Нет у меня денег. Вот, евро только… Ночью и поменять негде. Ладно, пошли, я тебе из банкомата сниму, – предложил Петр.
Рыся поняла, что молитвы ее услышаны.
Сейчас они уйдут вдвоем. Банкомат находится неподалеку: за углом соседнего дома. Но времени ей должно хватить на то, чтобы дождаться их выхода из подъезда, скатиться самой с лестницы и умчаться домой.
Петр запер дверь только на один замок – верный признак того, что остаток ночи он собирался проводить именно в мастерской.
Рыся слышала, как они спускались на лифте, как что-то говорила Элеонора…
А потом… Как в детской игре в прятки… Скорей, скорей! Кто не спрятался, я не виноват.
На какой там ключик у Петра было заперто?
Чик-трак!
Прыг-скок по лестнице.
Ну-ка, открой бесшумно дверь подъезда!
Теперь оглянись по сторонам: направо, налево.
Беги! Главное: устремляйся в сторону, противоположную банкомату.
Она почти и бежала, а в голове почему-то начала крутиться любимая песня ее младшего братана Пика, которую он уже много лет время от времени повторял и повторял… Даже если они болтали в скайпе, он нет-нет и пробормочет фрагмент из этого длиннющего речитатива.
Повторение, как известно, мать учения. Рыся благодаря братику знала песню наизусть.
Вот она и возникла, закрутилась, задавая ритм ее шагам:
…Можно сдохнуть, вдруг испытав внутри себя
сильнейшую боль,
Можно сдохнуть, пытаясь делить разные числа
на ноль,
Можно сдохнуть, вытираясь махровым полотенцем
насухо,
Можно сдохнуть даже у Христа самого за пазухой,
Можно сдохнуть по чьей-то чудовищной
преступной халатности,
Можно сдохнуть, смертельно устав
от полнейшей невероятности,
Можно сдохнуть, короче, как и когда угодно —
Так что чувствуй, чувствуй себя свободно!
Да-да! Сдохнуть можно запросто в любую минуту… Вот она – чудом не сдохла там, наверху, во время этой… сцены у фонтана…
Сумела сдержаться… Сумела не заорать. И сердце не выпрыгнуло из груди. А могло бы… Билось, как сумасшедшее.
Только у своего дома почувствовала Рыся, что в безопасности.
Она, отпирая двери квартиры, думала, что вот сейчас ввалится в дом и зарыдает, наревется как следует, от всей души. Море слез выплачет… А потом подумает, как быть дальше.
Но с порога почувствовала прекрасный запах цветов, которые ей надарили ее девчонки… Она ощутила себя в безопасности, в укрытии. Слезы, всю дорогу подступавшие к горлу, ушли, развеялись, как пепел от порыва ветра.
Рыся на секунду встала под холодную воду, не вытираясь, укуталась в халат. От этого всегда ей становилось легче.
Теперь надо улечься и спокойно подумать. Можно шумно дышать, кряхтеть, чихать, кашлять, шевелиться как угодно… Это большое счастье, оказывается. Свобода в чистом виде, которую совсем не ценят те, кто не прошел через вынужденную необходимость таиться и ждать неизвестно как долго…
Ах, скольких на своем веку учила Рыся искусству преодоления кризисных ситуаций! Как мудро рассуждала! И как все просто оказывалось!
Главное, решать проблему шаг за шагом, не позволяя мыслям толпиться и перескакивать с одной беды на другую. Главное, определить, чего ты хочешь в конечном итоге. А потом понять, как этого желаемого добиться.
Все просто, когда беда случилась не с тобой. Все очень просто, когда не испытываешь невыносимую боль. И все-таки – сквозь боль, усталость, шок – надо думать. Ну, давай, решай! Что ты хочешь?
– Я хочу, чтобы перестало болеть.
– Ну, это понятно. Сейчас болеть будет все равно. Свежая рана. На то, чтобы затянулась, потребуется время. Пока – терпи. Помогло бы как следует выспаться – это да. Но сейчас надо решить самое главное: что ты хочешь? Ты останешься с Петром? Или не сможешь после того, что узнала?
– Я не представляю себе жизни без него. Пока. Но… И с ним – тоже не представляю. Пока… Я бы хотела суметь остаться. С ним. Конечно, как раньше, уже не получится. Но все равно – остаться бы с ним хотела.
Уже хорошо. Кое-что сформировалось.
Мысли начали строиться рядами, а не мотаться в полном хаосе, сталкиваясь и разбегаясь… Рыся попыталась думать о хорошем.
Ну вот, например. Сын… Ведь сначала-то, услышав о сыне, она – правда – почти что сдохла. Это был бы полный конец отношений. Ну, не смогла бы она тогда… Уж слишком круто поменялась бы ее судьба. Как жить, зная, что где-то есть у мужа еще ребенок… параллельный… Его надо видеть, приглашать домой… Нет, тяжко. Даже осознать такое не получится. Хотя… Рыся вспомнила собственного папу и этого его «параллельного» ребенка, ставшего теперь для отца самым лучшим и правильным, тогда как они, все пятеро – плохие и злые. Так, по крайней мере, отец не раз говорил.
Как, однако, любопытно: неужели дочери повторяют судьбу матерей?
Рыся много про это читала, иногда даже ей казалось, что нечто в этом есть… Хотя – о чем это она? Нет никакого сына у Петра, кроме их Юрочки.
Надо надеяться, что нет…
Во всяком случае – у Элеоноры сын не от Петра. Это точно. Шантажистка поганая.
Сына нет. Но – запросто мог бы быть.
Эту мысль Рыся отогнала, как шальную и никчемную.
Сына нет. Это плюс.
Едем дальше.
Петр, безусловно, любит ее, Рысю. И не скрывает этого, и – мало того – в любви своей уверен. Даже если вдруг и случится разрыв их супружества.
Как хорошо он говорил о своей жене! Было в этот момент в нем такое… огромное мужское обаяние. Он, не зная, что жена его видит и слышит, произносил самые нужные и важные ей слова. Значит, в этом не лгал.
И это хорошо. Это надо постараться запомнить. Чтобы хорошее воспоминание в итоге перебило то, ужасное…
Надо переключаться на хорошее, прекрасное! Надо вспомнить что-то еще… Какой-то сильный момент.
Вот. Незадолго до его отлета. Они просто болтали… Начали говорить про Петров пост. Смотрели, когда он должен наступить этим летом. Начинается Петров пост всегда по-разному, а заканчивается на Петра и Павла. Мужниными именинами. Вот с именин началось. А потом потихонечку заговорили о Петре Великом. О том, что и сколько он успел сделать для России за недлинную в любом случае человеческую жизнь.
И муж говорил:
– Вот собираются историки и начинают талдычить: это, мол, Петр Первый сделал правильно, это хорошо, а тут вот – неправильно, нехорошо. Тьфу. А сами-то что могут? Рассуждают, как высший суд. Были бы хоть на тысячную долю так сильны, как он… Такого великана России Бог послал!..
– Думаешь, он от Бога? – спросила тогда Рыся.
– Пушкин его хорошо понимал. Как равный равного. Ну да – два гения. Помнишь, как в «Полтаве»?
Тесним мы шведов рать за ратью;
Темнеет слава их знамен,
И бога браней благодатью
Наш каждый шаг запечатлен.
Тогда-то свыше вдохновенный
Раздался звучный глас Петра:
«За дело, с Богом!» Из шатра,
Толпой любимцев окруженный,
Выходит Петр. Его глаза
Сияют. Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен.
Он весь, как Божия гроза.
Идет. Ему коня подводят.
Ретив и смирен верный конь.
Почуяв роковой огонь,
Дрожит. Глазами косо водит
И мчится в прахе боевом,
Гордясь могущим седоком…
Ах, как же муж ее читал эти строки! Знакомые и любимые стихи, которые и она знала наизусть… Но он читал так, что мурашки по коже побежали… Картина встала перед глазами, ясная, такая, какую только гений мог создать.
– Да, Пушкин и говорит «лик», «Божия гроза», – повторила она, соглашаясь с мужем.
– И видишь: в основе всего воля, сила идеи, желания, правда? – размышлял Петр.
– Он же «могущий»! Даже конь чувствует… Гордится… Даже у него – боевой дух, – откликалась Рыся, только сейчас так глубоко понимая правоту Пушкина и поразительную точность его формулы власти: «могущий» – тот, кто может, потому что хочет победы, уверен в ней, знает о своем предназначении, о роке своем, судьбе.
Побеждает ведь всегда сила духа, сила желания, сила стремления… Тогда и страху места нет.
Ах, как же хорошо было тогда – говорить, вдумываться, понимать. Вместе.
Будет ли у нее в жизни еще когда-нибудь наслаждение общения и родства, какое прежде бывало с мужем?
Боль опять пронзила ее. Еще более сильная, чем раньше.
Наверное, до этого действовал шоковый наркоз. Природа сама заботится о своих несчастных детях, в особо страшные минуты посылая им возможность пережить самое жуткое, не чувствуя боли.
И вот сейчас боль накрыла волной.
– За что же это мне? Вся жизнь в трудах… Вся жизнь – в других и ради других.
Стоп-стоп-стоп…
Именно о других надо сейчас думать. О другом. О самом главном и дорогом человеке, любовь к которому не пройдет никогда.
Сын. Юрочка. Как он любит отца! Как гордится им! Как меняется его лицо, когда он обращается к Петру… Папа…
Что тут думать? Что решать? На что она имеет право? На то, чтобы у ребенка отца отнять? Осчастливить его таким образом? Кто ж ей это простит потом? И как она сама себе простит? И кому легче станет?
Может, только Элеоноре… Этой – точно! Но – не дождется… Нет… «Ты, Элеонора, хамовитее, наглее – это безусловно. Но я – сильнее. И у меня с Петром сын».
Сын в последнее время вытянулся. Уже нельзя было обращаться с ним как с малышом. А в сердце ее все еще оставался маленьким… Она помнила его крохой. Как он играл в прятки: садился на диван, закрывал личико ладошками и кричал на весь дом: «Мам! Где же мальчик? Где Юва?» И она «искала» – оглядывалась по сторонам, звала озабоченно: «Юрочка! Юрочка! Папа, ты не видел нашего мальчика?» – «И правда! – откликался озабоченно Петр. – Где же мальчик? Где Юра? И под столом его нет! И под диваном – нет! И – смотри ужас какой – на шкафу, и то нет!» Тут сынок не выдерживал: «А вот Юва! Вот ваш мальчик!» – заливаясь смехом, открывал он счастливое личико. «Какое счастье! Вот наш мальчик!» – бросались обнимать его папа и мама.
…Какое счастье…
Нет, она не имеет права. Ни на что. Даже на то, чтоб мечтать уснуть и не проснуться.
Вот лечь бы сейчас спать – и не проснуться. И все. Боли нет. Вопроса «что делать?» нет. Сами во всем разберутся.
Если бы сейчас была зима, мороз, ушла бы в лес… Ушла бы далеко-далеко. И замерзла бы.
Какая же она была дура! Еще совсем недавно! Буквально несколько дней назад! На одной из последних бесед со своими подопечными… Она им как раз рассказывала про сильную русскую женщину. Ну, ту самую, чей образ стал нарицательным, которая «коня на скаку остановит».
Дарья из некрасовской поэмы «Мороз, Красный нос». Гордость русского народа. Ну, кто не знает строчку «Есть женщины в русских селеньях»? Все знают!
А чем поэма кончается, кто-нибудь помнит? У Дарьи ведь муж умирает. Как она ни старалась, даже за иконой чудотворной в храм ходила за много верст, а прибрал Господь кормильца. И после похорон его остается она одна – с детьми малыми на руках и осиротевшими стариками – родителями мужа. Изба остыла, надо дров набрать. Она и отправляется в лес, морозный зимний лес. И там ее утешает Мороз, околдовывая навеки сном.
Какой бы ценой ни досталось
Забвенье крестьянке моей,
Что нужды? Она улыбалась.
Жалеть мы не будем о ней.
Нет глубже, нет слаще покоя,
Какой посылает нам лес,
Недвижно бестрепетно стоя
Под холодом зимних небес.
Нигде так глубоко и вольно
Не дышит усталая грудь,
И ежели жить нам довольно,
Нам слаще нигде не уснуть.
Ни звука! И видишь ты синий
Свод неба, да солнце, да лес,
В серебряно-матовый иней
Наряженный, полный чудес,
Влекущий неведомой тайной,
Глубоко-бесстрастный… Но вот
Послышался шорох случайный —
Вершинами белка идет.
Ком снегу она уронила
На Дарью, прыгнув по сосне.
А Дарья стояла и стыла
В своем заколдованном сне…
И вот рассуждала умная Регина Артемьевна со своими внимательными слушательницами о том, зачем Некрасов все-таки погубил Дарью. Ведь от него все зависело… Это он осознанно именно такой вариант выбрал, причем для лучшей представительницы своего народа. Для любимой героини. Прекрасной, сильной, работящей, созданной украшать все вокруг, созидать, поддерживать новую жизнь… А почему? Не лучше ли было бы со стороны любящего народ поэта устроить более обнадеживающий финал? Чтоб обрела Дарья в лесу не вечный сон, а бодрость, силы… У нее же детки остались… На кого же она их покидает?..
И только сейчас…
Только сейчас на фоне нестерпимой боли Рыся устыдилась тех своих сытых и благополучных рассуждений…
Поэт жалел свою Дарью. И, как поэт великий, смотрел, может, и сам того совсем не желая, далеко вперед. И предвидел, каково Дарье – в самом широком, собирательном смысле Дарье, простой честной и цельной русской женщине придется.
Как она на самом деле – во всех отношениях – останется одна! Одна! Потому что сила ее при ней останется, а мужское начало выхолостят, уничтожат, забьют, измельчат, растолкут…
Какие жернова ждали народ впереди…
Сейчас она понимала, сколько любви и жалости в этих последних словах:
…А Дарья стояла и стыла
В своем заколдованном сне…
Вот так бы и ей… Вот так бы… Но снега летом не сыщешь… Хотя… она-то как раз и собиралась лететь через пару дней туда, где снега найдутся, было бы желание забраться на поднебесную высоту, где они лежат в вечном своем покое.
Почему-то мысль о снегах дала новое направление Рысиным бессвязным рассуждениям и воспоминаниям. Она ясно представила себе, что и как должна сделать утром.
Утром наверняка ей будет звонить Петр. Выспится и позвонит узнать, как она там себя чувствует в далекой стране России. А ей главное ухитриться некоторое время не говорить с ним и не видеть его. Если ради сына и ради себя (да-да – и ради себя тоже, конечно) оставаться с мужем, надо, чтобы никто никогда ни о чем не догадался. Надо суметь так изловчиться, чтобы все, хотя бы внешне, шло по-прежнему. Потом впечатления сотрутся, раны затянутся… Полегчает в любом случае.
Рыся сосредоточилась и постаралась вспомнить, чему учила своих же подопечных. Прежде всего надо задать себе вопросы. Хорошие и правильные вопросы.
Могу ли я изменить прошлое?
Могу ли я вернуться в свое прошлое или прошлое своего мужа?
Легче ли мне станет от воспоминаний о том, что я увидела в мастерской?
Стану ли я лучше выглядеть или лучше себя чувствовать, если буду возвращаться к увиденному?
Ни изменить, ни вернуться не получится. Легче от воспоминаний не станет – точно.
Значит, надо проглотить и переварить.
Кажется, это Кьеркегор сказал: «Вспоминай о прошлом, мечтай о будущем, но живи сегодня!»
Надо выжить и жить дальше! Это главная задача.
Все пройдет, заживет.
Но это через какое-то время. Надо хотя бы неделю не видеться и не говорить с мужем. Просто чтобы не выдать себя.
Вот задача номер один.
Еще поняла она одну штуку: ей некому рассказать о своем ужасе. Помочь-то никто ничем не сможет. А вот проболтаться мужу при случае – это запросто. Причем из самых добрых побуждений.
Она не должна делиться ни с кем! И вот это и есть самое трудное, почти невыносимое. Но вынести придется. Именно так. Молча. Ни с кем не делясь. И это при таком количестве родных. Но, наверное, они уже и не так близки, как раньше. Все живут своими жизнями, у всех все свое… Она столько лет для всех была опорой, а теперь… Когда ей самой понадобилось… Никого! Никому не нужна. Одна!
Рысе стало ужасно жаль себя. Невыносимо. Она наконец-то расплакалась. Столько слез в ней накопилось – ужас. И главное: рыдать можно было, совершенно не таясь, в полный голос!
Во всем есть свои плюсы. Наплакавшись, она почувствовала облегчение.
А теперь – спать. Сон неожиданно пришел, и она провалилась в его добрые объятья.
Она спала долго, а проснувшись, не сразу вспомнила о своей боли. В этом небольшом промежутке времени между ощущением утреннего счастья и воспоминанием о произошедшем минувшей ночью таилось обещание: когда-нибудь чувство горечи рассосется совсем, исчезнет… Когда-нибудь потухнет этот костер ужаса… Только бы перетерпеть… Суметь дождаться.
Муж еще не звонил. Конечно! Бережет ее сон. Знает, что вчера допоздна гуляли девицы-красавицы. Это хорошо.
Рыся кое-как встала, почистила зубы, умылась. Все вокруг дома казалось новым и чужим. Другим. Не таким, как прежде.
Ничего, пройдет. Сейчас бы решить, как поступить, это главное.
Она вздрогнула от телефонного звонка. Глянула на номер: швейцарский. Но не мама и не Денька. Все равно – можно отозваться.
Звонила мамина знакомая Ольга, которая вместе с мужем организовала в горах пансион для детей, отстающих в развитии. Ляля хорошо сдружилась с молодой женщиной, работавшей не покладая рук с раннего утра до поздней ночи. Рыся тоже любила бывать у Ольги. Юрочка дружил с ее сыновьями. Петр много писал там… Да… Было дело…
– Рысь! Ты скоро ведь прилетишь, да? Мама твоя сказала, – бодро начала Оля.
– Должна была через пару дней… Сейчас тут некие события… Надо бы разобраться.
– Тут понимаешь какое дело, – увлеченно заговорила Ольга, не вслушиваясь в интонации подруги, – у тебя есть шанс хорошо заработать. Ко мне одна знакомая обратилась. А у нее тоже знакомая. И вот эта, которая знакомая знакомой – жутко, нечеловечески богатая. До неприличия. Они где-то тут дом купили, заехали на лето. И у этой, которая олигархичка, возникла идея худеть под руководством наставника. Представь, она о твоем Центре слышала. А моя знакомая, нормальная которая, позвонила мне узнать, можно ли тебя к той вызвать… Для индивидуальных занятий… Вот я тебе и звоню. Как думаешь? К ней можно даже с мужем забуриться. Или ездить от вас, там езды около часа. Но сильно вверх. Даже мне страшновато. Она дорогу оплатит. И цену сказала, что какую ты назначишь, такую и даст.
У Рыси, как ночью в мансарде, возникло ощущение, что кто-то слышит ее молитвы и исполняет ее просьбы. Неделю провести вдали от мужа, причем по вполне уважительной причине – это самое то, что сейчас нужно.
– Я полечу завтра, Оль. Билет сегодня поменяю. Мужа не надо. Там работа такая… Один на один. Только, знаешь… Я, правду сказать, страшно устала… Я бы даже хотела сначала дня три где-то не у своих остановиться, а потом к этой даме поехать. Но сначала с силами надо бы собраться. Я, знаешь, давно в Люцерн мечтала съездить. Просто так. Побродить по улочкам. На кораблике покататься. Я сейчас в интернете отель себе забронирую. С билетом решу… И свяжемся. Только моим туда, к этой клиентке, не надо.
– Да понимаю я все, Рысь! Знаю, что близкие бывают с работой несовместимы. Я Ляле сейчас позвоню и скажу: так, мол, и так. Заработок неприличный подвернулся, грех упускать. Ага?
– Ага, – согласилась Рыся, вздохнув.
Но вздох этот Ольга восприняла по-своему… От работы никуда не денешься. Хочешь – не хочешь.
Вот все и решилось. Проще не придумаешь.
Она написала мужу на электронную почту. Писать ласковые слова – это совсем не то, что говорить их, глядя в глаза человеку, которого ты считаешь предателем. В письме легче лгать без зазрения совести:
«Дорогой, любимый Петенька! Как жаль писать тебе это! Думала, что на все лето разделалась со своей работой, но тут подвернулся непредвиденный заработок – огромный. Отказаться от него – взять грех на душу. Мы не увидимся дней десять. Юрочка будет счастлив побыть с тобой. Не знаю, как там со связью – я буду высоко-высоко в горах. Но интернет наверняка есть… Хотя… Ну, я все подробности еще не знаю. Знаю только одно: лечу завтра. Вещи твои упакованы. Пока, милый. Целую. Скучаю. Ры».
Одно только не смогла она написать: не получилось слово «Твоя», которое обычно предшествовало в их переписке имени.
Ничего. Авось не заметит. Главное – смыться.
Он, конечно, будет волноваться, пытаться вызвонить. Пусть волнуется. Пусть думает что угодно.
Она сейчас должна позаботиться о себе. И только. Вот так – впервые в жизни. О себе. Чтобы дать их союзу хоть какой-то шанс на выживание, ей надо сейчас спасать себя.
Остальное и остальные подождут. Не пропадут. Выживут.
Рыся поменяла свой билет. Ей удалось заказать номер в роскошном отеле (прежде ни за что не пошла бы на подобные траты, хоть и могла себе это позволить).
Боль временами отступала, а потом снова принималась ее терзать. Рыся даже пробежалась по магазинам в надежде отвлечься.
И вот сейчас…
Она стояла совсем одна среди всех этих любопытных зевак-туристов. Она смотрела на воду и шептала ей:
– Раньше была я, и у меня все получалось. А теперь меня нет.
Потому что та, которая сейчас стояла на этом чужом мосту над чужой водой чужого озера, совсем неведомая мне, прежней, женщина. Загнанная в тупик и пустая внутри.
И что с ней делать?
Откуда взять надежду на будущую жизнь?
Говорят: надежда умирает последней. А что происходит с тем, у кого она уже умерла? Этот вопрос я давно себе задавала. Еще во времена, когда была уверена, что знаю про жизнь и людей все и даже больше. Мне часто приходилось произносить всякие притчи, пословицы, поговорки. Они помогали. Удивительное дело: они действительно помогали! Но – другим. Тем, кто обращался ко мне за помощью и верил в мои силы и знания. А мне не поможет ничто. Сколько раз я повторяла, что главные ориентиры человеческого бытия Вера, Надежда, Любовь. И мать их – Софья. Мудрость. Софья – значит Мудрость.
Верьте, надейтесь, любите.
И – рассуждайте. Делайте выводы из прошлых побед и ошибок, копите мудрость.
И снизойдет на вас благодать.
Но что делать мне?
Если утрачена вера?
Потом куда-то подевалась любовь.
И не осталось надежды.
А мудрость… Наверное, ее и не было вовсе. Не успела появиться…
Не успела…
