Разбудило меня не солнце, разбудили меня Шетландские острова. В половине пятого я уже был на палубе. На окрашенных в белое перилах блестели капельки воды – должно быть, ночью мы попали в дождь.

Иногда в этих местах проплывали рыбачьи лодки. А больше ничего видно не было, пока в тумане не возникла полоска суши. Из ее контуров вырос Леруик. Бесцветные склоны превратились в зеленые поля. Темные комочки стали домами и портовыми кранами.

В моем распоряжении была неделя – столько хутор простоит без моих трудов. И трудов Ханне. Упаковав вещи в машину, я заехал к ней. Она подумала, что я хочу сделать ей сюрприз – отправиться вместе с ней отдыхать на юг. Прощание получилось немногословным и скомканным, горьким и полным недомолвок, висевших в воздухе.

– Не вляпайся там во что-нибудь, – едко бросила она.

Паром резко качнуло: мы причалили. Я ехал позади грузовика, мимо плаката «Добро пожаловать в Леруик. Помните о левостороннем движении» на норвежском и английском языках. Как будто это наша колония.

Я свернул на английскую сторону дороги и, лишь проехав несколько километров, справился со страхом столкнуться с кем-нибудь лоб в лоб. Дальше я ехал наугад, пока не очутился у смотровой площадки. Лесной пейзаж, как у нас дома, только зелень ярче. Такой же вереск. Такие же овцы. Поля на склонах – их единственное отличие от наших в том, что они резко обрываются в море.

Запахи и звуки совсем не такие, как в лесу. Соленая вода с примесью рыбьих потрохов и густого угольного или торфяного дыма. Крики морских птиц, гул прибоя у спускающихся к морю скал. С одной стороны Северное море, с другой Атлантический океан настойчиво вздымались у берегов, будто я находился в осажденной крепости.

Я стоял, приглядываясь и принюхиваясь к морю. Холодный соленый ветер. Свежий, хотя и пронизывающий. Он мне и нравился, и не нравился, напоминая мне чернозем, готовый уступить место чему-то новому.

Чего-то не хватало. Чего-то, что я ожидал, хотя и не мог бы сказать, чего именно.

«Ага!» – сообразил я, двинувшись дальше. Деревьев нет. Ни одного-единственного. Только низкий кустарник, каменные домики и пастбища. Ни единой тощей осинки.

Как столяр мог выдержать такое?

Я купил карту и сел в машину. Шетландские острова походили на разбитую бутылку – крохотные шхеры и островки, осколками разбросанные у побережья.

Два названия, которые разобрал пастор. Анст и Скаллоуэй. Самый северный из островов и городок под Леруиком.

Выбирая для себя маршрут, я вдруг сообразил, что только что впервые разговаривал по-английски. «A map for Shetland Islands, please. Yes. Thank you».

Это оказалось легко. Каждая победа – победа над Ханне и дедушкой. «Не вляпайся там во что-нибудь»? Конечно, я прогуливал уроки английского, но осваивал язык иначе. Английскому меня учили Джо Страммер и Шейн Макгоуэн. Учили серебристый стереокомбайн «Пайонир» и тексты песен, вложенные в конверты долгоиграющих пластинок. Для покупки карты моих знаний оказалось достаточно.

Но, как я понял, к поездке на Шетландские острова мне лучше было научиться древненорвежскому. Карта пестрела названиями из другого времени, времени плавания на деревянных ладьях и конных походов по узким тропам. Wick – норвежский vik, залив. Voe – våg, залив пошире. Skerries – skjær, шхеры. Swarta Skerries – черные (svarte) шхеры, Out Skerries или Haf Skerries – самые дальние (ytterstе) в море (hav).

Мой метод не слишком упрощал поиски. На карте было десять-двенадцать портовых бухт – Хамнаво и еще больше песчаных заливов – Сэндуик, а островки носили названия прибрежных (Иннер Холм), или дальних (Аутер Холм), или еще они назывались вытянутыми (Линга).

На Ансте и вовсе все названия были норвежскими. Братта. Хамар. Литл Хамар. Фрамигорд – хутора близ дороги. Таинг оф Ноустигарт – коса в море возле Нордигарда.

Я не мог понять, чем притягивало парижанина Эйнара это место, где, кажется, все было поименовано викингом в эпоху саг. Ведь он еще подростком потерял интерес к тому, чтобы делать простые деревянные шкафы для крестьян побогаче… Теперь ему было хорошо за семьдесят. Какие первые слова говорят человеку, которого родные не видели долгие годы? Вызвала ли в нем смерть брата хоть какие-то чувства?

Мне вдруг захотелось бросить все – и пусть будет, как раньше. Моя «Лейка» лежала рядом на пассажирском сиденье, и последним запечатленным на ней изображением было дедушкино лицо. Я вспомнил его слова, сказанные вроде бы той осенью, когда я прочел «События года».

– Посадочный картофель, – сказал он.

И по тому, как дед выпрямился, оставив работу, как изучающе посмотрел на меня и как произнес эти слова, я понял, что он давно готовился сказать мне это, когда я «достаточно подрасту», что он пригляделся ко мне и счел, что это время настало. Мне-то казалось, что я ничего необычного не делаю, но, может быть, в моих движениях проступила та уверенность, которая и позволила дедушке выпрямиться и сказать:

– В каждой картофелине сидит другая картофелина. Вся картошка, которую мы сейчас сажаем, это, собственно, одно и то же растение. Только если размножать картофель семенами, вырастет другое растение. А та, что мы сажали в прошлом году, и вся, что посадим в следующем, – это все одна и та же картошка. Да, посадочная картошка гниет. Но все равно новая – это просто новые побеги старой. Они не просто состоят в родстве, они и есть одно и то же.

В тот год я начал курить и, конечно, курил дедушкин табак.

Теперь я стащил с себя анорак и достал из багажника шоколадку. В коробке с провиантом в дополнение к консервам и картошке у меня было двадцать марципановых батончиков, двадцать плиток молочного шоколада и десять пакетиков арахиса. А еще инструменты и запчасти к машине. Шкатулка с разными разностями, объяснения которым я не нашел. Важнейшие документы я сфотографировал и сделал бумажную копию кадра 18b, единственного, не вписывающегося в дедушкины фотографии из Германии.

Я жевал шоколад и уговаривал себя, что надо идти до конца. Внезапно ветер стих. Может быть, не стоило влезать в неприкасаемый запас уже в первый день?

Над океаном сгущались серо-черные тучи, подползавшие все ближе. Дома непогоду можно было предсказать заранее: перед этим всегда становилось тепло и душно, и я предполагал, что ливень настигнет Шетландские острова к вечеру. Но буря налетела со скоростью разъяренного быка. Снова поднялся ветер, а еще через полчаса, на обратном пути в Леруик, в парикмахерский салон Агнес Браун, мне пришлось включить «дворники» на полную мощь.

Когда в 1975 году парикмахерская «Мастера Сент-Суннивы» закрылась, они, похоже, просто заперли дверь за последним посетителем и подмели пол, а на следующий день не открылись. Так шли годы, пока я не заглянул внутрь через пыльные окна. На входной двери висел выцветший плакат с рекламой продуктов для волос «Велла», на котором красовался профиль женщины с волнистой укладкой. На столике – пожелтевшие выпуски газеты «Шетланд таймс», высохшие настолько, что бумага трубочкой скрутилась на свету. Остальное рассмотреть было трудно. Лишь едва проглядывали стоявшие в центре огромные голубые фены. По краям умывальников – старомодные флаконы с шампунем. Салон напомнил мне столярную мастерскую Эйнара. Заброшенность и нетронутость.

Встав у стены под козырьком крыши, я повернулся лицом к улице. Струи дождя рикошетом били от асфальта. Была пятница, и народ закупался к выходным. Не обращая внимания на дождь, все спешили по своим делам, закрыв голову капюшонами дождевиков.

Вокруг меня стояли серо-коричневые каменные дома с палисадниками. По пути сюда я проехал мимо высоких зданий со шпилями и круглыми окошками свинцового стекла на улице Кинг-Харальд-стрит. Они напомнили мне за́мок на обложке «Баллады о Робин Гуде» у нас дома.

И вот я оказался на Сент-Суннива-стрит, с маленьким парикмахерским салоном, куда ходили постоянные клиенты. В одном окошке над салоном горел свет. Я открыл металлическую калитку, зашел в крохотный неухоженный садик и похолодел, прочитав на латунной табличке у двери: «Агнес Браун».

Я нажал на кнопку звонка трижды. Ничего. Одно окно было приоткрыто. Я немного отошел от стены под дождь, задрал голову и крикнул: «Hello!» Никакого ответа.

На другой стороне улицы в магазине одежды женщина с кудрявыми рыжими волосами занималась починкой прорезиненного рыбачьего комбинезона. Она использовала набор «Тип-Топ», такой же, как у меня дома, с помощью которого я латал велосипедные камеры.

– The hairdresser, — сказал я, кивнув в сторону салона.

Разглядывая меня, женщина опустила тюбик с клеем на колени.

– Тебе вроде рано еще стричься?

Я засмеялся.

– Мне нужно найти Агнес Браун, – сказал я.

– Она уже много лет никого не подстригала. Иди на Сент-Магнус-стрит или Кинг-Эрик-стрит. У них хорошие мастера.

– Сколько вы за него хотите? – спросил я, показывая на комбинезон.

– Он еще не готов.

– Когда будет готов.

– Еще не знаю, – ответила женщина, поднеся его поближе к лампе под потолком и, вероятно, подсчитывая, сколько придется скинуть из-за прорехи. – Зависит от того, сколько у тебя в твоем pung, – сказала она.

– А?..

– Ну дa.

– Как вы называете штуку, в которой носят деньги?

– Бумажник, – сказал я.

– Бамашник? – неуверенно повторила моя собеседница. – Мы говорим кошелек – pung, – сказала она, употребив слово, бытующее и в норвежском языке тоже.

Совершив покупку, я сказал:

– Я не собираюсь стричься, мне нужна Агнес Браун.

– Такая приятная пожилая леди… Говорят, в молодости победила на конкурсе красоты. Но я ее давно уж не видела. Она держится особняком.

Понимать эту женщину было легко. Я думал, акцент Шетландских островов похож на шотландский, но он мало отличался от того, что я слушал в машине по радио Би-би-си.

– Вы не знаете норвежца по имени Эйнар Хирифьелль? – спросил я. – Он переехал сюда во время войны.

Женщина покачала головой.

– А еще кто-нибудь живет в квартире над салоном?

– По-моему, Агнес всю жизнь жила одна, – сказала моя собеседница, неторопливо сворачивая комбинезон. Она улыбалась так открыто и безмятежно, будто не сейчас – еще рано! – но в следующий раз меня здесь будет ждать приятное предложение.

Так непривычно, что людям неизвестна твоя предыстория. У нас в деревне я постоянно был начеку: стоило мне зайти куда-нибудь, как вокруг словно полюса аккумуляторов начинали искрить. Здесь, на Шетландских островах, я чувствовал себя таким же свободным, как в горах.

По наитию я открыл записную книжку.

– Тут у меня номер телефона Агнес. У вас ведь есть здесь телефон?

– Ну конечно.

– Не могли бы вы набрать этот номер? Если она ответит, спросите, пожалуйста, нельзя ли к ней зайти.

Женщина вышла в служебную комнату и позвонила. Высунулась оттуда.

– Не берут трубку, – сказала она.

– Позвоните еще раз, – попросил я, после чего пересек улицу и подбежал к калитке, ведущей на задний двор. Некоторое время я смотрел на открытое окно и ждал. Но телефон у Браун не зазвонил – ее квартирка была такой маленькой, что звонок точно было бы слышно.

Проходя в калитку, я услышал дребезжание, доносившееся из салона. Я заглянул в окно. Около кассового аппарата с выдвинутым ящиком названивал серый телефон.

Я сел в машину. Пастор упоминал Скаллоуэй. Именно из этого порта норвежские рыбаки, участники Сопротивления, во время войны совершали рейсы в оккупированную Норвегию. Через десять минут я уже припарковался, надел непромокаемый комбинезон и осмотрелся по сторонам. Скаллоуэй состоял из нескольких улочек по берегам узкой бухты – wick.

Вот, значит, куда занесла его жизнь… За пустынное серое море. От неразрешенных раздоров с дедушкой. Да, в общем, и со мной получилось так же.

Какое занятие мог найти себе столяр в этой рыбацкой деревушке, которую география случайно сделала одной из важнейших баз во время войны? Я попробовал представить себе те годы. Тот же ландшафт, такая же погода, только всегда их ночной вариант.

Указатель на другой стороне улицы гласил: «Royal Mail». Как же я раньше не подумал об этом!

Я зашел внутрь. Внутри было полно народу, но на почту было как-то совсем не похоже. Скорее, на книжный магазин: ряды стеллажей с запылившимися романчиками в бумажных обложках и газетами в коробках из-под апельсинов. Единственным, что соответствовало вывеске, были два пластмассовых ящика. Желтый ящик с письмами, на которых почтовые марки еще не были проштемпелеваны, и красный с входящей почтой. Сначала показалось, что все роются в письмах наобум, но потом я догадался – очевидно, те, что забирали по нескольку писем, завозили их соседям по дороге домой.

Я подождал, пока красный ящик почти не опустел и народ не разошелся, и подошел к начальнику почты, лысому мужчине, сортировавшему комиксы.

– Эйнар Хирифьелль, – сказал я тихо. – Норвежец. Он живет здесь, в Скаллоуэе?

Начальник почты посмотрел на потолок. Так делают, когда считают в уме. Подошел парень заплатить за какие-то книги, покосился на меня.

Я пожалел, что задал этот вопрос. Начнут болтать, и, может быть, сплетни дойдут до Эйнара раньше, чем я доберусь до него. Не хотелось бы встретиться с ним под звуки оркестра и под взглядами толпы. Я хотел бы постепенно приглядеться к нему, чтобы ничто не мешало мне составить свое мнение.

– Нет, – сказал начальник почты. – Но после войны кое-кто из норвежцев тут остался. Хотя большинство забрали своих подруг с собой и уехали домой, в Норвегию. Спрошу у Лисе, – добавил он, снимая телефонную трубку.

Через пять минут я угодил в мягкие объятия местной жительницы Лисе Робертсон, пышущей здоровьем женщины в цветастом пиджаке и практичной обуви. Наполовину норвежка, она не впервые рассказывала о том, что происходило на Шетландских островах во время войны. Ее повествование звучало как строго отрежиссированная радиопередача. Должно быть, она шлифовала его с 1945 года и теперь могла в соответствующих местах изложить подробности о том, как норвежские рыбаки курсировали между Скаллоуэем и Норвегией, переправляя в одну сторону оружие, взрывчатку и саботажников, в другую – беженцев, а над ними кружили немецкие истребители, через просветы в тумане поливая их пулеметным огнем.

Мы прошли вдоль берега и остановились перед скульптурой, изображающей рыбацкую лодку на гребне волны. Под девизом норвежского королевского дома «Все для Норвегии» шли в два ряда имена норвежских моряков, погибших во время войны.

– К норвежцам на Шетландских островах всегда относились хорошо, – сказала моя новая знакомая. – Это же тоже была Норвегия. И называлась эта группа островов Хьялтландом, пока не отошла к шотландцам в тысяча четыреста семьдесят втором году.

Она рассказала, как это случилось: король Дании отдавал замуж дочь, не сумел выплатить приданое и в качестве части его отдал Шетландские острова. Для островитян настали тяжелые времена. Шотландцы отменили законы викингов и обратили свободных мужчин в арендаторов земли. На острове Йелл господин заставил сорок рыбаков выйти в море в непогоду. Непогода разгулялась в шторм, и тридцать четыре семьи потеряли отцов и сыновей. Так что слово «Норвегия» всегда находит отзвук в сердцах жителей Шетландских островов; оно будит память о временах, когда они были свободны.

– А потом началась война, – сказала моя спутница, показав мне пирс с названием Принс-Олав-слипуэй, – и откуда ни возьмись, у нас снова появились норвежцы. Приплыли через море на рыбачьих лодках. Смельчаки, какими мы их себе и представляли. Молодые и бесстрашные. Немцы разбивали их лодки в щепки, но скандинавы не сдавались. Чинили лодки в местной мастерской и на следующую ночь снова выходили в море.

– Подождите, – остановил я ее. – Вы говорите, они ходили на деревянных лодках?

– Я сказала, на рыбачьих лодках.

– Но они же деревянные?

– Дa.

– А чинили их здесь?

– Прямо вон там, – сказала Лисе, показав на покосившееся строение у набережной. – Их всех встречал Джек. – Она кивком указала на мужчину в рабочем комбинезоне. Этот мужчина нес к мастерской деревянный ящик, видимо, очень тяжелый, потому что когда он поставил его на землю и пошел дальше, его шаг сразу ускорился.

Следом за ним мы вошли внутрь. Под стук стамесок и визг ручных шлифовальных машин Лисе Робертсон уговорила Джека принять нас в его тесном кабинете.

Проведя там четверть часа, мы узнали только одно. Но это было важно.

– Поначалу он вообще не имел представления об этом ремесле, – сказал Джек. – Но научился ему на удивление быстро. Насколько я понял, он вообще-то был столяром-краснодеревщиком. Просто поразительно, как споро он управлялся с починкой разбитого корпуса. И еще они делали хитроумнейшие тайники для оружия. На вид вроде бочка для рыбы, а внутри зенитный пулемет, который можно развернуть за две минуты. Но в сорок третьем году немцы бросили на них еще больше самолетов и стали топить каждую вторую лодку. Им пришлось прекратить выходы в море до тех пор, пока американцы не прислали им противолодочные катера.

Я вопрошающе наклонил голову.

– Ну что столяру делать на стальном судне, – пояснил Джек.

– Ах так, – сказал я. – Куда же он тогда делся?

– Болтался без работы. Брался за всякую мелочовку. Сколачивал ящики для сетей в обмен на табак. А потом пропал куда-то. Вроде бы нанялся к какому-то богатею на Ансте.

– На Ансте?

Джек поскреб щетину и повторил:

– На Ансте.

Я показал фотографию, сделанную дедушкой.

– Это Анст?

Мой собеседник взглянул на нее и пожал плечами.

– Во всяком случае, это Шетландские острова, – сказал он.

Я ждал, что он скажет еще.

– Потому что построек никаких не видать, – сказал Джек.

Механики стали собираться по домам. Один за одним тяжелые токарные и сверлильные станки выключались и затихали в облаке пахучего машинного масла. Джек выразительно покосился на часы взглядом, говорившим, что скоро ему придется звонить домой и объяснять, почему он, хозяин мастерской, опаздывает к обеду.

Я уже пошел к выходу, но обернулся и спросил:

– Не знаете, во время войны он не ездил во Францию?

Джек покачал головой.

– Норвежцы тогда много чего делали, о чем никто не знал. «Ask no questions and you will be told no lies», – говаривали они.

Скаллоуэй был все так же тих. К моему отъезду пятничное расслабленное настроение разогнало всех по домам. Единственным признаком жизни служила светящаяся вывеска почты.

Чем дальше на север, тем меньше машин. Вскоре «самое северное» стало важнейшим, а затем и единственным эпитетом придорожных заведений. Добравшись до «Самых северных в Великобритании рыбы с картошкой» в Брее, я выключил «Brownsville Girl» и зашел внутрь.

За едой я думал о родном хуторе, опустевшем впервые за сто пятьдесят лет. Сидевший на крылечке Грюббе понял, что я собираюсь уезжать, и не дал себя погладить.

В дальнем конце сарая для инструментов стояла телега, на которой в Хирифьелль приехали мои прародители, чтобы начать возделывать землю. Когда я уезжал, здания съеживались, стараясь втиснуться в зеркало заднего вида. Изображение тряслось, когда я ехал по скотной решетке, а потом опустил шлагбаум и свернул на областную дорогу. Пересекая горы, я как будто уезжал от себя прежнего, но теперь, за поглощением чужой пищи, мое прежнее «я» словно бы вернулось, и я задумался, пытаясь вспомнить, не забыл ли я опустить шлагбаум возле скотного мостика.

Вдоволь наевшись жареной картошки и ощущая во рту ее вкус (похоже, сорт «Астерикс»), я заменил кассету, вставив группу «Клэш», и поехал дальше. Как раз успел на ходящий в Йелл паром «Бигга», оттуда промчался мимо самого северного паба Великобритании.

Анст встретил меня редким дождиком, но желтый комбинезон не дал мне промокнуть. Я стоял на носу парома «Гейра» и ощущал толчки стального корпуса, приближающего меня к цели. Дождливый, пустынный клочок земли в океане, отполированный солеными ветрами, так же, как и Йелл, абсолютно безлесный.

Я оглянулся и осмотрел автомобильную палубу. На Анст плыли только внедорожники. Семейные автомобили остались на Йелле. Рядом с «Коммодором» стояли «Бедфорд», облезлый «Лендровер» и «Тойота Хайлакс», на багажной сетке которой были сложены ловушки на краба.

В Хайлаксе сидели двое бородатых мужчин и поглядывали в мою сторону. Вот водитель наклонился ближе к соседу, чтобы лучше его слышать. У меня возникло ощущение, что разговор касался меня.

Еще пара минут – и мы на месте. Мне бы вернуться к машине, но я засмотрелся на одинокого старикана с тросточкой, ожидавшего паром на причале в Ансте.

Мы съехали на берег. Старикан уселся на пассажирское сиденье «Лендровера».

Здесь абсолютно все было самым северным в Великобритании. Самая северная школа. Самая северная гостиница. Самая северная автобусная остановка.

Я подъехал к самому северному в Великобритании магазину, в котором все еще светились лампы дневного света. Набрал немного еды и баночного пива. Развлекаясь чтением непривычных этикеток, увидел, что тут торгуют и крепкими напитками. Семейство из трех человек уже заканчивало закупаться на выходные, и я поторопился успеть в кассу до них.

На кассе стоял веснушчатый парень в сером рабочем халате. Когда он уже пробил с половину моих покупок, я задал ему вопрос об Эйнаре Хирифьелле, ровно теми же словами, что и на почте.

Продавец отреагировал странно. Замер, занеся руку, чтобы пробить цену, покосился на меня и спросил:

– А он не в Норвике разве?

Теперь странно отреагировал я. Уронил бумажник на пол, замялся.

– А Норвик, – брякнул я, – это где?

– Прямо по дороге, – сказал продавец, показав на север.

Семейство позади меня начало разгружать тележку. Малыш клянчил конфеты.

– Вы знаете Эйнара? – спросил я, собирая сдачу. – Он здесь закупается?

Похоже, продавец меня не понял. Я начал было снова, но замолчал и пошел в машину изучать карту. Не нашел места с названием Норвик. Может, я не разобрал произношения этого человека?

Подождав, пока не уйдет та семья, я вернулся с картой в руке. Но продавца за кассой уже не было. Он ушел в служебное помещение позади молочного прилавка. Дверь туда осталась открытой. Он стоял спиной ко мне и говорил по телефону.

Подождав немного, я покинул магазин. Огляделся. Омытый дождем остров был безмолвен: усыплен поздним временем и, возможно, скепсисом.

Кое-что из разговора я уловил. То, из-за чего мой план показался мне шапкозакидательским и эгоистичным.

Может быть, я неправильно расслышал. Жужжание вентилятора над молочным прилавком заглушало разговор. Но продавец сказал: «The Norwegian». А потом что? Ждет – waiting или разыскивается – wanted?

Или он сказал то, что я и подумал сначала, но тут же отбросил как маловероятное: что, мол, он наконец приехал?

Прозвучало это как предупреждение, из тех, что заставляют черепаху спрятаться в панцирь. Может быть, Эйнар и не хотел никого видеть. Завоевав для себя фуганком и рейсмасом место под солнцем в Париже, он, возможно, превратился в угрюмого старикашку. Из тех, кто не откроет двери, если постучать. До сих пор я пер напролом, в уверенности, что историю его жизни тоже можно узнать в справочном. Но с тех пор как мне исполнилось десять лет, много воды утекло. Его жизнь могла круто измениться.

Нет, сказал я себе. У человека, который валит березу лучковой пилой, сколачивает из нее гроб и отсылает его своему брату, жизнь меняется потихоньку, если вообще меняется.

Я ездил и ездил, и все не мог найти этот Норвик. Но внезапно мне показалось, что я узнаю́ место, виденное на дедушкином снимке. Я свернул по узкой дороге в глубь острова, вглядываясь в открывающиеся пейзажи. Что толкнуло пожилого фермера, не интересующегося фотографией, остановиться и сфотографировать определенный участок ничем не примечательного берега?

Дорога вела к южной оконечности острова. Я вышел, надел свой анорак и попытался сориентироваться на местности. Закапал мелкий дождик, потом прекратился, а я все продолжал выискивать вид, уже зафиксированный на фотографии.

Из-за горки затявкала собака. Потом лай послышался ближе. Мимо меня с высунутым языком и безумными глазами пронесся и пропал вдали мокрый пойнтер с серыми пятнами на шерсти. За ним по склону торопилась, задыхаясь, худющая женщина. Она бежала прямо ко мне и сначала расстегнула куртку, а потом снова ее застегнула. Суетилась сильнее, чем псина.

– Она туда побежала, – сказал я по-английски, указав направление.

Женщина истово почесала воспаленную, покрытую коростой кожу на левой руке.

– Здесь поблизости норвежец не живет? – поинтересовался я.

– Never heard of one.

Хозяйка сбегала за собакой, вернулась и покачала головой. Отдышалась, достала пачку «Салема» и, затянувшись, отломила тлеющий кончик, после чего положила сигарету назад в пачку и опять почесала руку.

– Не знаете, где это? – спросил я, протягивая ей фотографию.

Она кивнула. Пробормотала: «Хаф-Груни» и показала на остров, который было едва видно на краешке фото.

Тут вернулась собака – она вильнула хвостом, задев мою ногу, и от нее во все стороны полетели брызги. Хозяйка надела на пса ошейник.

– Ты не суеверный? – спросила она, оттащив от меня пойнтера.

– Да в общем-то нет, – сказал я.

– Раньше люди думали, что с Хаф-Груни по ночам переплывает пролив на лодке дьявол. Перевозит гроб – кто-то видел, как тот торчит из лодки.

Я посмотрел на женщину. Потом на фотографию.

– Гробы, – сказал я. – Там жил кто-то, кто сколачивал гробы?

Местная жительница не ответила. Она извлекла из пачки недокуренную сигарету и собиралась закурить, но тут пойнтер снова бросился прочь.

– А где это, Норвик? – крикнул я ей вслед.

Она повернула голову и сказала:

– Там, где гробы.

Карта к этому времени успела сильно помяться. Я был уже недалеко от острова, который хозяйка собаки назвала Хаф-Груни, – он лежал на полпути между Анстом и соседним островом Фетлар. Порывы ветра трепали бумагу. Я повесил «Лейку» через плечо и пошел к берегу.

Подойдя к кромке воды, я почувствовал, что земное притяжение толкает меня вперед, так что пришлось выправиться, как стрелке между полюсами компаса. Местность теперь приняла внятные очертания. Горный склон справа обрел нужную высоту, бухта слева – ожидаемый мной изгиб, и я очутился внутри фотографии.

Здесь он стоял. Дедушка.

Инстинктивно я опустил глаза, будто ожидал увидеть его следы. Да вот же они, я их узнал по тому виду, который позволило запечатлеть фокусное расстояние на его фотоаппарате «Роллей».

Но это только еще больше все запутывало.

Ведь вокруг не было ни единого жилья. Только дорога, море и убогий сарай для лодок из серого гранита.

Из багажника я достал дедушкин бинокль. Немецкая оптика развеяла все сомнения.

Хаф-Груни необитаем. Даже остатков каменной кладки не видать.

Теперь оставался только Норвик. Было уже поздновато, чтобы стучаться к людям, представляться и спрашивать об Эйнаре. Я продолжал ездить по острову, хотя бы ради того, чтобы получить представление о его размерах и найти место, где я смог бы заночевать в машине.

И вот я нашел Норвик. Никакого указателя тут не было, но мне, норвежцу, он и не требовался. Потому что когда я добрался до северной оконечности острова, мне открылся тот же вид, который побудил кого-то в древние времена дать самой северной бухте название Северная бухта – Нордвик.

Открытый морю берег, о который с гулом бились волны, шесть-семь домишек на склонах. Маленькое кладбище на мысу у самой воды.

Меня пробила какая-то животная дрожь. Внезапное осознание того, что наступил момент истины. Он был тут, близко. Я толкнул металлическую калитку и зашагал между надгробий вперед, к тому из них, которое было не таким, как все.

Гроб из свилеватой березы отправился через Северное море.

В качестве благодарности вернулось надгробие из серо-голубого саксюмского гранита.