Сквозь запотевшее матовое стекло теплицы я едва замечал какое-то шевеление. Это она передвигалась между растениями. Время от времени останавливалась и делала что-то, чего мне не было видно. Изредка, когда на стекле скапливалось достаточно воды и по стеклу стекала большая капля, я видел ее ясно.

Бывший инспектор полиции Жослен Берле.

Я подошел к теплице поближе. Шевеление внутри прекратилось, и она раздвинула створки дверей. Эта дама оказалась высокой и стройной, как бегунья на длинные дистанции. Своего возраста она не скрывала. Седые пряди были зачесаны назад и закручены на затылке в кичку. Вокруг глаз ее кожу прорезали глубокие морщины, но в остальном она выглядела почти так же, как на фото из газеты.

Жослен смерила меня взглядом. Эта женщина выпустила меня из своих рук в жизнь и теперь, казалось, спрашивала себя, нельзя ли было помочь мне еще чем-то.

– Я много лет задавалась вопросом, узна́ю ли вас, – сказала она по-французски.

– Узнала? – спросил я.

Она внимательно рассматривала меня. Видимо, даже не заметила, что я обратился к ней на ты. Кивнула.

– Дa, – ответила она. – Ваш рот, ваш нос… Так странно вас видеть…

Мне стало неудобно.

– Вы говорите по-французски? – уточнила она. – Или будем разговаривать на английском?

– Лучше на английском, – сказал я. – Хотя в детстве я немного знал французский.

Я закусил губу. Может быть, я использовал не те слова. Произнес их так, что их было не понять.

– Вы и сейчас неплохо им владеете, – отозвалась Берле на английском, более ломаном, чем мой французский. Из теплицы тянуло духотой. У нее там были грядки с овощами и множество роз. Клапаны вентиляции на потолке регулировались при помощи хитроумной системы талей и шнуров – хозяйка оставила их чуть приоткрытыми, но это ее не устроило, и два клапана она закрыла совсем. Похоже, такая же тонкая настройка происходила и в самой Жослен Берле: она прикидывала, сколько свежего воздуха можно впустить в старую историю, чтобы не навредить нежным растениям.

– Давайте зайдем в дом, – сказала она, стянула с себя передник. Ополоснула секатор в бочке с водой, а потом сунула его в бочку с песком и извлекла оттуда сияющим чистотой.

Я с любопытством покосился на бочку. Жослен снова перешла на французский.

– Просто песок, – сказала она. – Пропитанный старым машинным маслом. Песок удаляет комочки земли. А масло защищает сталь от ржавчины.

В узкой и темной прихожей хозяйка повесила мой твидовый пиджак на вешалку. Непонятно, заметила она ярлычок на нем или нет; помогли ли ей годы службы в полиции разглядеть, что буквы на нем стерли не мои позвонки…

– Посидим на кухне, – предложила она. – Этот рассказ не для уютных кресел. Да у меня уютных кресел и нет.

– Я знаю, – сказала Берле, – что ваши родители умерли около шести часов утра. Нас известил об этом мужчина, ловивший карпов. Он сидел на другом берегу. Это далеко, и кусты там растут густо, но он хороший свидетель. Лучше не бывает.

Я склонил голову набок.

– Рыбалка на карпа требует терпения и наблюдательности, – объяснила моя собеседница. – Надо сидеть совершенно неподвижно. Около шести часов он услышал крики и увидел, что кто-то в красной куртке бежит к воде. Сначала подумал, что там тоже ловят рыбу и один рыболов бежит помочь другому вытащить крупного карпа, но потом настала полная тишина. Свидетель подумал: что обычно делают, подцепив рыбину сачком? Либо выходят с ней на берег, либо пытаются поймать еще одну. Но рыболовы на другой стороне как сквозь землю провалились, будто невидимки. Свидетель привстал, и ему показалось, что в воде лежит что-то красное. Тогда он сел на велосипед, поехал домой и вызвал полицию.

Слушать этот рассказ было больно. Берле говорила бесстрастно, иногда переходя на французский, но потом снова возвращалась к английскому.

– И тогда, – спросил я по-французски, – вы пошли в лес?

– Не сразу. Когда он позвонил, я нашла это место на карте и очень удивилась. Ведь там располагался запретный лес, с неразорвавшимися снарядами. И вот мы с еще одним инспектором полиции доехали до места, где удил рыболов, и переплыли реку на резиновой лодке.

– А лес был огорожен? – уточнил я. – Колючей проволокой, например?

– Местами. Но следили за ограждением плохо. После этого несчастья поставили новое ограждение, гораздо выше, но и теперь просто поразительно, до чего плохо ограждены леса на Сомме. Мы, французы, довольствуемся предупредительными щитами. Но ведь если не умеешь читать, это не поможет. – Жослен почесала руку.

– На ком из них, – заговорил я после тягостной паузы, – была красная куртка?

– На вашей матери, – сразу же ответила Берле. – Что-то вроде анорака. Ваш отец был в темной одежде, и найти его оказалось труднее.

Она не сводила с меня глаз. Смотрела оценивающе, как дедушка смотрел на растрепавшийся канат.

– Мы сумели поднять их на плот. Думали, что они подорвались на снаряде, и удивились, увидев, что тела их невредимы, – рассказывала она дальше. – Ни единой ранки. Следы на траве вели ровно к тому месту, где их нашли. Будто они побежали в воду и специально не высовывались из нее, чтобы утонуть.

– Газ, – пробормотал я. – Le gaz.

– Что?

– Газовый снаряд. Разве не газовый…

Жослен чертила на поверхности стола указательным пальцем невидимый узор.

– Да. Но это выяснилось много позже. При вскрытии. В их легких обнаружилось постороннее вещество. Не горчичный газ и не фосген. Состав, который химики затруднились определить.

– Рыболов больше никого не видел? – задал я еще один вопрос.

Берле покачала головой.

– Нет. Но ведь кустарник на берегу очень густой. Вы наверняка всю жизнь задумывались о том, что им понадобилось в том лесу, – вот и я сразу же подумала об этом. Но нам не дали разрешения зайти в него. Пришлось дожидаться военных саперов. Они приехали лишь через несколько часов. К этому времени я уже забила тревогу. Ведь пока мы ждали их, то, разумеется, обследовали местность вокруг и обнаружили автомобиль, вызвавший наш интерес.

– «Мерседес»?

– Точно. Черный. Стоял у грунтовой дороги недалеко оттуда. С норвежской регистрацией. Капот был холодный, так что он или уже давно там стоял, или ехать ему было недалеко. Я рискнула и приказала его открыть.

В моих ушах зазвучали дедушкины слова. «Как-то в него попытались влезть», – сказал он много лет назад, когда я спросил, почему возле замка багажника на Звездочке ржавые царапины и пятна.

– Увиденное, – сказала Берле, – потрясло меня. Игрушки, детская одежда. Маленький голубой плащ. Ваши имена на билетах на паром. Три пассажира. Мы разместили по периметру леса добровольцев, перекрыли дороги, чтобы ревом моторов не заглушило детский плач. Но наша основная версия, из-за места обнаружения тел, состояла в том – вы меня простите, надеюсь, – что вы тоже утонули. Поэтому, пока не приехали саперы, искали вас с помощью драги с лодок, искали на полях вокруг леса. И не переставали размышлять о том, зачем они приехали туда.

– А следы ног вы нашли?

– Дa, следы вели от машины в лес. Я вот вспоминаю, что мы нарушили запрет и все же заслали в лес полицейскую собаку, овчарку, которой дали понюхать вашу одежду. Но она тут же напоролась на осколочный снаряд, и ей оторвало задние лапы. Пришлось ее прикончить, когда она выползла к нам. Надо было ждать прибытия специально тренированных собак, к тому времени трава распрямилась. Все было непросто – мы боялись, что и вы наступите на снаряд. Саперы работали в противогазах.

– А не было там игрушечной собачки? – спросил я и сразу же подумал, что прозвучало это очень глупо.

– Игрушечной собачки?

– Дa, деревянной, – сказал я, думая о несчастной овчарке. – Кажется, я брал ее с собой, но она пропала.

Моей собеседнице потребовалось некоторое время, чтобы понять, почему меня волнует судьба игрушки.

– Я думаю, мы нашли бы ее, – сказала она. – Если она не свалилась в воду. Но это только карпам известно.

Жослен Берле жила одна, и даже странно было, что у нее так много альбомов с фотографиями. Они полностью занимали две секции книжного стеллажа напротив телевизора – к этому телевизору был обращен кухонный стол, за которым мы сидели. По телефону она сообщила, что в 1975 году ушла из полиции. Но только когда мы разговорились, Жослен сказала, что после этого работала в отделе усыновления. Причина этого была столь очевидна, что мы не коснулись ее ни словом. Однако я готов был присягнуть, что самый первый из ее альбомов, который хранился только в ее памяти, был посвящен мне.

А в моей хранилось архивное дело не меньшей толщины. История о столяре-краснодеревщике и об одноруком торговце лесоматериалами. Меня тянуло рассказать ей все. Но хочет ли она, собственно, знать это? У меня не было желания выступить главным свидетелем, явившимся через двадцать лет к человеку, сделавшему в свое время все возможное. Для нее это дело было закрыто, как и дела устроенных в семьи детей в ее альбомах. За их судьбой она следила до входа в новый дом, а затем, ради них и своего блага, оставляла их в покое.

Жослен не спросила меня, не знаю ли я чего-нибудь еще. Она рассказала, что известно ей, не проявляя вновь возникшее любопытство. Еще один человек, не желавший ворошить прошлого. Должно быть, во мне говорит настойчивость Эйнара, подумал я, заставляя идти до конца, даже когда все вокруг умирают.

Возле раковины на кухне в стеклянной вазе стояли свежие тюльпаны – я видел такие же в теплице. Берле встала и поставила вазу на стол между нами.

– Я даже не предложила вам ничего, – сказала она, открывая спартанский кухонный шкафчик. – Хотите чаю? – Налила воды в обшарпанный чайник и продолжила: – Мы хорошо представляем себе их действия в те дни. Они остановились в отеле базилики. Поужинали в «Оберж». Народу там было много, на экскурсию приехал автобус с американскими курсантами. Столик был заказан на троих взрослых и ребенка. Но четвертый посетитель так и не явился. Вроде бы к столику подходил какой-то человек и чем-то возмущался, но официант был слишком занят, чтобы запомнить его внешность. Потом вы заказали еду, попросили оставить за вами столик и на следующий день, а четвертый прибор официант убрал. Администратор гостиницы видел, как вы вернулись в тот вечер. Было поздно, и вроде бы ваша мама сердилась и разговаривала односложно. Вы уже спали, ваш отец нес вас на руках. Похоже, вы все собирались лечь спать. А потом сонный ночной портье принял телефонный звонок и перевел его на ваш номер.

– Кто-то звонил нам в ту ночь?

– Дa. И тут многое можно предположить. Например, что ваши родители договорились встретиться с кем-то в лесу.

– А вы узнали, кто звонил?

– Только то, что этот человек говорил по-французски. Время звонка было выбрано странное. Мы даже думали, может, это франкоязычный канадец, забывший о разнице во времени, но это уж совсем маловероятно. Портье снова лег спать, но ему позвонили из соседнего с вами номера – жаловались, что у вас ребенок плачет. Портье оделся и поднялся к вашей двери, однако все было тихо. То ли ваши отец и мать успели уйти за это время, то ли вы заснули.

Я взял себя в руки и продолжил расспрашивать:

– А в каком номере мы остановились? Я сейчас тоже живу в той гостинице.

Жослен Берле долго оценивающе смотрела на меня, а потом тихонько покачала головой.

– Этого я не помню. К сожалению. Но там ведь всего десять номеров, так что вполне может оказаться… Однако вернемся к делу: мы нашли там их багаж и одежду. В комнате был порядок. Не похоже, чтобы они торопились, покидая ее. Зубные щетки в стаканах, постель заправлена, одежда аккуратно развешана. Номер был забронирован на четыре дня, и обслуга удивлялась, что вы не спустились к завтраку.

Дома в Хирифьелле мой мозг выбрал себе несколько точек заземления: застекленную веранду, где я сидел, глядя на опушку елового леса и одинокую сосну с сорочьим гнездом. Отличное зрелище, когда нужно подумать. В классной комнате это был плакат, который никогда не убирали: он висел между картой мира и картой Норвегии. Плакат пожелтел на солнце, которое светило на него через окно в праздное время летних каникул.

У Жослен Берле тоже была такая точка: стык водопроводных труб на стене в кухне. Трубы были проложены низко, над самым плинтусом. Наверное, погрузившись в свои мысли, она частенько сидела вот так, обхватив руками левое колено. Думала Жослен долго, а потом ее руки разжались и она отвела глаза от стыка.

– Позвольте спросить вас, Эдуар, для чего вы сюда приехали. Обрести покой? Или вы ищете что-то другое?

– Наверное, это странно слышать. Но я должен выяснить, что же случилось.

– Дa, но зачем? Я снова прошу меня простить. Но вы хотите этого? Ведь неспроста мы склонны лучше помнить то хорошее, что случилось с нами в жизни. Способность человека забывать плохое поразительна. И горькие воспоминания окрашиваются в светлые тона жизненным опытом. Дети могут приспособиться практически к чему угодно. Но вы пытаетесь проникнуть назад, к правде прошлого. Это может безвозвратно травмировать вас.

Конечно, она была права. По ее словам, когда мы вернулись тогда в гостиницу, мама была в плохом настроении. Я же был уверен, что расстроенный человек не закажет окуня под шафранным соусом. И это, возможно, было тем моим единственным воспоминанием, в которое я сам верил.

– Значит, от меня что-то скрывают? – спросил я.

– Никоим образом. Но даже предположения o том, что тогда случилось, могут оказаться для вас слишком мучительными.

Вода закипела, и Берле выключила горелку.

– Это так… несправедливо, – сказал я. – Я знаю, что в этот лес заходили в сорок третьем году, и ничего не случилось. А мама с отцом тут же напоролись на снаряд.

Жослен покачала головой.

– Ничего странного. Ведь корпуса газовых снарядов железные. Они ржавеют. Но очень медленно. Может быть, в Первую мировую войну на них можно было наступить – и ничего. Но когда в лесу оказались ваши родители, снаряды пролежали там уже пятьдесят лет.

– А теперь?

– Теперь они проржавели еще сильнее. Так работает сама природа. Лес становится все более опасным.

Берле догадалась о моих планах.

– Даже и не думайте, – сказала она. – Люди до сих пор подрываются на этих снарядах. Всего пару недель назад такое случилось под Тьепвалем. Двое дорожных рабочих попали в больницу в полубессознательном состоянии. Они задели газовый снаряд, настолько проржавевший, что оболочка истончилась до пары миллиметров. Когда я об этом прочитала, сразу подумала о том событии – вашем событии.

Она замолчала. Искоса взглянула на меня. На подросшую неразгаданную тайну. На маленького мальчика, который теперь наяву сидел за ее кухонным столом. Я все больше утверждался в мысли о том, что ей не хочется будить воспоминания.

– Как вы думаете, что же произошло? – заставил я себя задать ей еще один вопрос. – Если вы дадите волю своим предположениям.

– Моя основная теория такова. Но чтобы ее понять, надо представлять себе, где мы находимся. Пребывание на Сомме вгоняет людей в тоску. Места сражений производят столь сильное впечатление, что некоторые впадают в состояние аффекта. Страшные рассказы создают потребность опереться на что-то осмысленное в жизни, на что-то гуманное. Я знаю, каково это – знать, что не можешь иметь детей. Пустота внутри, пустота вокруг. Так что, я думаю, вас похитили. Здесь, рядом с местом самой ужасной мясорубки в истории человечества.

– То есть кто-то просто… забрал меня с собой?

– В отделе усыновления я раз за разом сталкивалась с таким отчаянным, годами вынашиваемым желанием. Пусть и замаскированным в корректные одеяния и натянутую вежливость. Так что да, я думаю, вы потерялись и родители стали вас искать. Понятия не имею, при каких обстоятельствах. Вероятно, вы просто заблудились. А потом кто-то нашел вас. Напуганного и отчаявшегося. Может быть, сначала вас просто хотели забрать в безопасное место, но потом дала себя знать иная потребность. Миллионы людей не умеют просчитывать результат своих действий. Какая-то идея несколько минут кажется удачной. Потом наступает отрезвление. Приходит мысль: а что скажут соседи? Ребенок вскоре проголодается, заплачет. Свидетельства о рождении у него нет. Очень быстро восторг от первоначального плана проходит. Чаще всего отрезвление наступает уже через полчаса. Иногда через несколько дней. Есть, конечно, такие, кто надеется заработать на потерявшемся ребенке. Но и такой план рассыпался бы на следующий же день, когда им на глаза попалась бы газета с сообщением, что ваши родители погибли.

– А в гостиницах наверняка удивились бы, – сказал я, – откуда это у постояльцев вдруг взялся ребенок?

– Вот именно. Вы исчезли на несколько дней, а те, кто вас забрал, должны же были где-то ночевать. Поэтому мы побывали во всех местных гостиницах и пансионатах. Мы подозревали, что похитители – бездетная пара в возрасте тридцати-сорока лет. Или одинокая женщина того же возраста. Мы перетрясли все книги записи постояльцев в округе. Но если не считать, что нам открылись целых девять случаев супружеской неверности, не нашли ничего. Я думаю, они привезли вас в Лe-Кротуа, потому что это далеко от того места, где проходили основные поиски. Подождали до утра понедельника, потому что в выходные все учреждения закрыты. И пришли в приемную врача. То место, где найдешь внимательных, ответственных людей. Может быть, они подождали в сторонке приезда полиции. Вероятно, они еще живы. Может, у них есть дети, может, нет. Но я совершенно уверена, что они уехали из Лe-Кротуа как можно дальше.

– Не припомните, как звали врача? – поинтересовался я.

– Увы, нет. Помню только, что он был старый и властный. Кто-то постучался в дверь к ассистенту врача, а когда та вышла, вы сидели в приемной один. Они вас сразу же осмотрели. Узнали вас по фото в газете. Поняли, что вас недавно покормили, вели вы себя спокойно. Одежда была испачкана, но единственное повреждение – синяки.

Я нахмурился.

– Синяки?

– Дa. Множественные.

– У меня? И где?

Жослен Берле встала и подошла ко мне. Остановилась передо мной, будто изо всех сил сдерживая готовую выплеснуться нежность.

– Мы не раскрыли этих подробностей газете, – сказала она и дотронулась до моей правой руки выше локтя. – Вот здесь. Она провела пальцем по моему плечу и предплечью. – Глубокие кровоподтеки. Кожа почернела. Но ниже локтя ничего, и на левой руке тоже. Вас прижало к чему-то.

Ее палец задержался на моей руке на секунду дольше, чем требовалось. Я чуть было не положил свою ладонь поверх ее, но Берле, должно быть, почувствовала это и отодвинулась.

– Вас оставили со мной, – сказала она. – Я пыталась вас разговорить. Сказать что-нибудь, что могло бы вывести нас на след. Но вы молчали. Словно происшедшее блокировало вашу память.

В тот день я и перестал говорить по-французски, подумал я.

– А потом приехал дедушка?

– Я видела, как вы встретились. Вы бросились к нему, и он подхватил вас на руки. Ему пришлось на несколько дней задержаться в Амьене для завершения всех формальностей.

– А потом мы с дедушкой уехали домой?

– Дa. В черном автомобиле. Сначала он опознал ваших родителей – их тела самолетом отправили в Осло. Ваш дедушка был совсем не сентиментален. Но казалось, он чего-то… ждет. Ждет, что произойдет еще что-то.

Я представил себе его. Его созревшую за те дни ненависть к брату, желавшему добра, но запутавшему жизнь всем окружающим – как собачонка, слишком рьяно виляющая хвостом и вдребезги разбивающая посуду.

– Я совсем забыла предложить вам чаю, – сказала Берле.

Выбравшись на улицу, я закурил «Голуаз» и некоторое время стоял, разглядывая «Бристоль», раздумывая, не стоило ли рассказать Жослен об Оскаре Рибо. Но это не пришлось к слову. Конечно, профессия научила ее не затягивать прощания. Она слегка кивнула в дверях, не выказав никаких чувств.

Я стоял и курил, повернувшись спиной к ее квартире. Мимо проехала пара автобусов. Затем мне послышалось, что кто-то крикнул, а потом я почувствовал, как нечто ударилось мне в плечо, и сразу же услышал, как это нечто катится по асфальту. Это Жослен Берле кинула в меня с третьего этажа маленьким предохранителем – и попала. Она выглядывала в кухонное окно, опираясь руками о подоконник, как о борт корабля.

Вскоре я опять стоял в ее прихожей.

– Курите, значит, – сказала она.

– Дa, – ответил я.

– Может быть, вы чего-то недоговариваете?

– Может быть, и вы тоже.

Берле подняла с полу черную кожаную перчатку.

– В конце концов, мы сошлись во мнении, что речь идет о спонтанном киднеппинге, – сказала она, положив перчатку рядом с другой, парной к ней, на маленький столик. – Это было единственным объяснением, ведшим дело к завершению.

– Но разве оно завершилось? – спросил я.

– Нет. Для меня дело осталось нераскрытым.

Продолжение повисло в воздухе. Чтобы закрыть старое дело, требовалось что-то и от меня. И я достал фотографии. Рассказал бывшей сотруднице полиции все, что знал. Она разглядывала мое фото с игрушечной собачкой тем же взглядом, что и Гвен. Печальным и сочувственным. Маленький мальчик за несколько дней до своего исчезновения, стершего события того времени из его памяти.

Потом Жослен Берле сидела, четырьмя пальцами поглаживая лоб вверх-вниз, словно настраивая свой мозг заново начать вычисления.

– Ни на какие новые мысли это меня, собственно, не наталкивает, – сказала она. – Но в расследовании всегда остается что-то неразъясненное. Например, вашим родителям выдали две связки ключей от номера, а мы нашли только одну. В нагрудном кармане вашей матери.

– Я думаю, что в тот день со мной остался Эйнар, – сказал я.

– Или так, – кивнула Жослен, – или один ключ они потеряли, пока искали вас. Невозможно распутать все нити. И что еще меня мучает, так это платье.

Я похолодел. У меня напрягся затылок.

– Какое платье? – вымолвил я.

Берле почесала щеку.

– Одно время гостиничную прачку подозревали в том, что она подворовывает у постояльцев, но делу не стали давать ход. Когда ваших родителей нашли, они были одеты для прогулки. Однако накануне вечером официант в ресторане обратил внимание на платье вашей матери, очень красивое, синее, старомодного покроя. Ваш отец… Что случилось? Что-то не так?

– Я… Нет, ничего, продолжайте.

– Ваш отец был в костюме. Когда мы осматривали номер, костюм нашли, а платье – нет. Это меня удивило. Кто бы стал – сразу после смерти постояльцев – пробираться в их номер, чтобы украсть старомодное летнее платье?