Я постучал: в ответ ни звука. Дверь не заперта. Я приоткрыл ее и заглянул внутрь. Серый плащ, зонт… Резиновые сапоги дамского размера. Одежда одиноко живущего человека.

– Хэллоу, – позвал я, но за дверью с панелью из волнистого стекла ничто не шевельнулось. Откуда-то из глубины дома послышалась мелодия. Кто-то… напевал?

Миновав прихожую, я попал на узкую лестничную клетку. Крикнул: «Кто-нибудь есть дома?» Снова услышал пение – оно раздавалось с этажа, расположенного выше, где кто-то шлепал мелкими шажками.

Я поднялся наверх и попал в узкую кухню. Там пахло лимоном, посуда была только что помыта, и одинокая тарелка на сушилке еще не высохла и даже не остыла. Красный чайник на плите. Кружка с чаем на норвежской местной газетке «Мёре-Нютт» прошлой недели.

– Хэй! – попробовал я теперь позвать на норвежский манер.

Пение послышалось снова, теперь из-за стены на кухне. Псалом «Любовь Господа».

– Хэй! – повторил я еще громче и вернулся на лестничную клетку, откуда как раз юркнула в какую-то дверь шустрая старушка.

Может, уйти и вернуться назавтра? Хотя какой смысл – слух у нее лучше не станет.

Я пошел следом за хозяйкой и оказался на другой лестнице, еще более узкой. Вдоль стен там штабелями лежали старые журналы. Спустившись, я оказался в пустом подвальном помещении и через еще одну дверь вошел вслед за старушкой в большую комнату, где горел свет.

В лицо мне пахнуло пылью: передо мной располагался давно закрытый парикмахерский салон Агнес Браун. Отсюда он выглядел совсем иначе, чем с улицы, – оттуда я мог видеть только его отдельные уголки. Я очутился в интерьере, который уже видел раньше, – в каталоге парижской выставки ар-деко 1925 года.

Салон освещал ряд четырехгранных ламп, вроде уличных фонарей вдоль аллеи. Лампочки отбрасывали теплый свет через оранжевое стекло, украшенное выгравированными на нем тюльпанами на изогнутом стебле. Зеркала перед каждым из парикмахерских кресел отражали этот свет. Сначала показалось, что на полу сложным узором уложена плитка, но потом я разглядел, что это паркет, рисунок которого образовывали дощечки из разных сортов древесины.

Теперь свет упал на хозяйку. Длинные седые волосы, простое черное платье. Вокруг – флаконы с засохшим лосьоном для волос.

Старушка прошла мимо голубых фенов в угол, к столу, где стояли… шесть человеческих голов? Она продолжала мурлыкать «Любовь Господа». Посмотрела на головы, погладила парочку из них. Ее замедленности, сонливости как не бывало: она взяла что-то со стола и наклонила голову, как это делала Ханне, когда надевала сережку.

Женщина вставила в ухо слуховой аппарат, и тот запищал. Я стоял в полутьме, ожидая, пока она закончит возиться с ним. Тe шесть человеческих голов были гипсовыми, и на них надеты парики. Уложенные в прически героев черно-белых фильмов.

Тут хозяйка заметила меня. Застыла на секунду, шагнула ко мне и сказала по-норвежски:

Она стояла посреди комнаты, так что со всех сторон ее окружал замысловатый рисунок паркета. Разглядывая меня, стерла пыль с одной из ламп с тюльпанами.

– Я пробовал звонить, – сказал я. – Из Норвегии. Но, может быть, вы не услышали.

Старушка рассеянно взглянула на телефонный аппарат.

– Иногда я спускаюсь к телефону. Позвонить сестре в Норвегию, она в Молёй живет. Или вызвать такси. А наверху я не хочу держать телефон.

– Почему же?

– Не люблю телефонных звонков.

Я вдруг понял, что тоже их не люблю.

– Это вы прибираетесь на его могиле? – спросил я, водя пальцем по выгравированному на лампе узору.

Женщина повернулась к гипсовым головам.

– Да, я.

– Я приехал узнать, что случилось в семьдесят первом году, – сказал я.

На это она ничего не ответила. На вид Агнес Браун было около семидесяти, и она все еще была красива, как бывает красива дорогая, но видавшая виды мебель.

– Я из Эрсты, – сказала вдруг хозяйка. – Профессию получила в Мольде. До замужества моя фамилия была Стурэйде. Вышла замуж за моряка из Леруика. Он погиб в сороковом. От торпеды.

– Это вы известили дедушку о смерти Эйнара?

Она кивнула.

– Дедушка недавно умер, – сказал я. – Я приехал рассказать об этом Эйнару.

– Я так и думала. Что пока Сверре не умрет, вы не приедете.

Я подошел к ближе к хозяйке. Спросил:

– А почему имя Эйнара значится по адресу Леруик сто восемнадцать в телефонном каталоге?

Браун словно не услышала.

– Как вы думаете, каково это, – сказала она, помолчав, – двадцать лет ждать звонка, который так и не раздался и к тому же не тебе предназначен?

Поправляя слуховой аппарат, Агнес прошла через комнату к темному углу в самой ее глубине. Там одиноко стояло кресло для бритья из покрытого белым лаком металла. Его было едва видно в свете уличных фонарей.

– Кресло для посетителей-мужчин, – сказала она. – Садитесь. Мне так будет легче вспомнить.

Когда я усаживался, высохшая кожа сиденья скрипнула.

– Как раз в нем сидел Эйнар, – сказала хозяйка, – когда я стригла его в первый раз в сорок третьем году.

Агнес Браун порылась в комоде. Отвернула тронутый патиной латунный кран. В трубах шарахнуло, и кран выплюнул ржавую воду. Старушка ополоснула ножницы. Я удивленно посмотрел на нее; в ответ она извлекла выцветшую нейлоновую накидку и повязала ее мне вокруг шеи. Сама же облачилась в кроваво-красный передник, после чего положила ладони мне на плечи, и мы встретились глазами в расрескавшемся зеркале.

– Ты на него похож, – сказала Браун. – Что, конечно, не странно.

И она без лишних разговоров принялась меня стричь. Быстрыми, точными движениями. Вскоре она отложила ножницы, взяла в руки опасную бритву и принялась подрезать мои волосы. Нож так и летал в ее руках, и после каждого захода в корнях волос слегка свербило. Отрезанные волоски она ловила в ладонь, быстро перетирала в пальцах, словно проверяя, настоящие ли они, и бросала на пол. А потом начала рассказывать.

Весной 1943 года Эйнар вошел в салон, приветливо поздоровался на приличном английском и попросил сделать ему стрижку coupe Lyon, прическу, при которой волосы укладывались на лбу жестким завитком. Она была популярна во Франции в конце тридцатых годов, но, как поведала Агнес, на Шетландских островах мужчины модными стрижками не интересовались. Как правило, им было достаточно выглядеть прилично, сняв шапку в церкви. В то время Браун была одной из двух наемных парикмахерш салона, которым владел немолодой мужской мастер из Глазго. Обстановка состояла из облезлых дощатых стен, расшатанных стеллажей с ящиками и разнокалиберных зеркал.

Эйнар повел себя совсем не так, как рыбаки, составлявшие основную клиентуру салона. Жилистый и подвижный, хорошо представляющий себе, как выглядит модная французская стрижка, он говорил с необычным акцентом и демонстрировал столичные манеры. Почти сразу Агнес поняла, что он норвежец, и они перешли на норвежский язык, но не представились друг другу по именам. Шетландские острова кишели норвежцами, и молодая парикмахерша с легконогим клиентом вели себя согласно военному обычаю: не распространяться о себе, потому что любое слово могло отозваться в Берлине.

Она подумала, что такая прическа понадобится ему, как камуфляж в оккупированной Франции. Но вслух этого не высказала. Эйнар похвалил ее работу, а затем вышел и закрыл за собой дверь, звякнув колокольчиком. Больше Агнес его не видела.

Потом война наконец закончилась, салон перешел к ней, и она наняла еще одного мастера и специализировалась на дамских стрижках. Когда парикмахерский салон вместо одного дамского кресла устанавливает три, он превращается в центр обмена пересудами, и вскоре Агнес услышала историю, в которой, как она поняла, речь шла о жилистом норвежце.

Одна из ее клиенток раньше была поварихой у обеспеченного оптовика на Ансте. Теперь ее уволили, и она с удовольствием судачила о бывшем работодателе. Женщина рассказала, что во время войны тот поселил у себя одного норвежца, вроде бы искусного столяра. Богатей со столяром нашли общий язык, в том числе потому, что оба действительно разбирались в резьбе по дереву. Ведь оптовик тоже был не абы кем. Его звали Дункан Уинтерфинч. Торговец лесоматериалами в пятом поколении, глава солидного семейного предприятия в Эдинбурге. Головной офис они перевели в летний дом на Ансте, опасаясь, что главное здание разбомбят.

Уинтерфинч с Эйнаром допоздна засиживались в гостиной, балуясь довоенным табачком и строя планы на будущее. Посылали за чаем с бутербродами в любое время суток. Несмотря на скудость продовольственных пайков, были у них и яйца. И нет большей зависти и обиды, чем когда слугам приходится обслуживать слуг. Крадучись по коридорам, они подслушивали у дверей, улавливали обрывки разговоров и воспроизводили их из-под фена на улице Сент-Суннива-стрит. Было ясно: эта парочка вынашивает подозрительные планы, потому что, когда к ним входили с заказанными яствами, они замолкали.

В 1943 году, подстригшись а ля coupe Lyon, Эйнар вдруг исчез. А Уинтерфинч последующие месяцы становился все беспокойнее. Постоянно спрашивал, не приходила ли телеграмма, но ничего не приходило. Он и до этого был раздражительным, в том числе и из-за старой военной травмы, когда ему оторвало руку, и осколочных ранений в ноги, из-за чего он временами вынужден был передвигаться в кресле-каталке. Именно в такой момент, осенью 1944-го, когда Уинтерфинч был измучен болью, ему позвонили, и он так разозлился, что разбил окно в своем кабинете. Никто не знал, в чем было дело. Но сразу после войны разыгралась похожая сцена.

Тогда перед дверью вдруг возник тот норвежец – он потребовал разговора с Дунканом Уинтерфинчем. Поначалу дворецкий решил, что это какой-то незнакомец, жалкий и оборванный, с исхудавшим телом и осунувшимся лицом. Беседа была недолгой. Уинтерфинч пришел в ярость и на виду у слуг накричал на норвежца: мол, Эйнар нарушил договор и из-за него погибла целая семья. Он орал так, что слышно было по всей округе, и на следующий день весь Анст знал о случившемся. Позже эти слова навсегда прилепились к Эйнару.

Чего никто не ожидал, так это того, что Эйнар сразу же отплывет на веслах на Хаф-Груни, владение Уинтерфинча, и поселится там. Дункан тут же велел слугам спустить на воду лодку, его занесли на борт и поплыли к острову. Каталка застревала на камнях, и его пришлось нести, по пути он все больше распалялся, и разыгралась еще одна жестокая ссора. Игнорируя Уинтерфинча, словно раскапризничавшегося ребенка, Эйнар подозвал к себе дворецкого и показал ему официально зарегистрированные права на недвижимость, гласившие, что ему на вечные времена предоставлено безусловное право проживания на Хаф-Груни.

Дункан со свитой вернулись несолоно хлебавши. Инвалид настолько обессилел от бешенства, что сидел молча, едва переводя дыхание. Но не похоже было, чтобы причиной его ярости была всего лишь потеря денег. Казалось, Уинтерфинч лишился чего-то драгоценного. Пробормотав что-то вроде «несчастные вдовы», он погрузился в угрюмое безмолвное уныние. А на следующее утро уволил повариху и еще трех слуг. Несколько дней он не показывался из кабинета, и оттуда слышалось только поскрипывание каталки.

– Это было сразу после войны? – уточнил я, устраиваясь в кресле.

– Дa, в конце сорок пятого, – сказала Агнес Браун.

«Значит, мамы с отцом это не касалось», – подумал я, размышляя о том, чем отличались рассказы Агнес и Гвен. Старая парикмахерша сказала, что из-за него погибла семья. Гвен сказала, что он кого-то убил.

В зеркале промелькнуло нечеткое отражение огней проехавшего по Сент-Суннива-стрит автомобиля. От них на мгновение стало светлее, и я увидел, что мои волосы уложены с пробором в непривычном месте.

– А Эйнар не рассказывал когда-нибудь о женщине по имени Изабель? – спросил я.

– Изабель? Дa. – Агнес горько засмеялась. – Изабель Дэро. А как же! Вот уж чего-чего, а об Изабель Дэро он рассказывал.

Как-то в субботу в 1945 году Браун, собираясь закрыть салон, подметала волосы с пола, предвкушая ужин и спокойные выходные с книгой, которую ей прислала сестра из Молёй. Махнув веником, она обратила внимание на исхудалое лицо за окном. Присмотревшись, женщина узнала норвежца, которому делала стрижку в 1943 году. Волосы всклокочены, одежда испачкана – он едва замечал окружающих. Стоял на улице, пока все не разошлись, а потом вошел, глядя в пол. Показал рукой на телефонный аппарат на прилавке и спросил Агнес, не могла бы она принять сообщение для него.

– А что за сообщение? – спросила та.

– Изабель, – сказал он. – Мне необходимо отыскать Изабель.

– У меня не телефонная станция, – сказала Браун, после чего поставила веник в угол и рассказала о ходивших в Леруике слухах о том, что он подвел Дункана Уинтерфинча.

– Нет, – сказал Эйнар, – это Уинтерфинч подвел тех людей.

Парикмахерша поглядывала то на веник, то на него. Он и выглядел, и пах так же, как мусор, который стоило бы вымести.

– Меня зовут Эйнар Хирифьелль, – сказал он. – Но если кто-нибудь будет звонить, возможно, будут спрашивать Оскара Рибо.

Агнес согласилась, почувствовав его безмерное и искреннее отчаяние. Она не знала тогда, что это будет началом их фатального соглашения, которое продлится всю жизнь. Эйнар рассказал, что во время войны он через Испанию пробрался на север Франции под именем Оскара Рибо, чтобы выполнить тайное, но абсолютно мирное поручение Дункана Уинтерфинча. В чем состояло поручение, он рассказывать не пожелал. В качестве вознаграждения ему была обещана крупная сумма денег и право вечного бессрочного проживания на Хаф-Груни.

Оказавшись во Франции, Эйнар по каким-то причинам, которые он обрисовал Агнес столь же туманно, сколь и само поручение, не стал исполнять последнее. Вместо этого он включился в движение Сопротивления, La Résistance. После нескольких лет, проведенных в Париже, дедушкин брат владел французским в совершенстве, и все принимали его за француза. Их отряду постоянно не хватало взрывчатки, и они спланировали дерзкую операцию с целью добыть ее. Отряд базировался в Отюе, возле полей сражений Первой мировой войны. Срок действия той взрывчатки был практически неограничен. Французы собирались пробраться за ограждение в лес, собрать неразорвавшиеся снаряды, извлечь из них взрывчатку и использовать ее против немцев.

Так Эйнар познакомился с Изабель Дэро, моей бабушкой. Она была старшим ребенком из двух оставшихся в живых, всего же их в семье было четверо. Ее братья сражались в одном и том же пехотном подразделении, когда немцы прорвались через Арденны. Их расстреляли с промежутком в один день.

Из пересказа Агнес было не совсем понятно, кому, Эйнару или Изабель, пришла в голову мысль вырыть неразорвавшуюся взрывчатку и на ком, соответственно, лежала ответственность за фатальные последствия этого.

После Первой мировой войны, в двадцатых годах, изрытые окопами земли вокруг Отюя были тщательно очищены от скелетов и снарядов в результате крупномасштабной операции, проведенной французскими властями. Из земли извлекли огромное количество взрывчатки – работа столь же опасная, как и вся солдатская жизнь, но зато со временем эти поля снова стало можно обрабатывать.

Но боевые действия в лесу шли так интенсивно, что очистить лес оказалось невозможно. Нигде не осталось лежать столько трупов и снарядов. Вскоре эти рощи стали считаться лишь местами захоронений, известных под теми названиями, которые были даны им солдатами: так, Bois d’Elville стал Дьявольским лесом – Devil’s Wood.

Оккупационным властям было известно о неразорвавшихся снарядах, но они не могли охранять эти места постоянно. Каким-то образом Эйнар и Изабель нашли безопасные тропки, ведущие в лес, и стали собирать там взрывчатку. Эйнар жил в сарае на ферме, выдавая себя за безработного родственника, бывшего столяра из Парижа.

Собранной взрывчаткой собирались подорвать южную стену большой тюрьмы в Амьене, где немцы содержали схваченных руководителей движения Сопротивления. Эта крупная акция, согласованная с союзниками, получила кодовое обозначение – операция «Иерихон», потому что необходимо было взорвать несколько высоких стен.

Вскоре Изабель и Эйнар влюбились друг в друга. Без памяти, как поняла Агнес даже из тех скупых слов, которые нашлись у дедушкиного брата для описания их чувства. Она так хорошо понимала их! Война всех сделала проворными, решительными и жадными до жизни, которая в любой момент могла прерваться. Эйнар стремился выказывать бесстрашие, как, вероятно, и Изабель, и, подзадоривая друг друга, они действовали все более безрассудно. Вскоре Эйнар пожалел о том, что не передал право наследования хутором брату. Он полагал, что, скорее всего, погибнет во Франции и его потом годами будут разыскивать в списках норвежцев.

Еще только один человек знал о том, что Оскара Рибо на самом деле звали Эйнаром Хирифьеллем. Это был Гастон Робинет, руководитель отряда Сопротивления. Он служил в сельскохозяйственном банке. До войны работал в качестве специалиста по фальшивым купюрам, а во время войны занимался изготовлением поддельных документов. Свой норвежский паспорт Эйнар прятал в подкладке куртки – его пришлось показать Робинету, чтобы тот поверил ему.

Эйнар предложил несентиментальное решение проблемы с наследством, а именно инсценировать собственную смерть, и Робинет подкинул его норвежский паспорт на изуродованный труп доносчика. Так в Норвегию попало известие, благодаря которому Хирифьелль перешел в руки Сверре.

Настал день операции «Иерихон». Когда бойцы Сопротивления подорвали старые снаряды, весь Амьен содрогнулся от взрывов. Самолеты союзников в пикирующем полете разбомбили стены тюрьмы с севера и востока, и сотни узников выбрались на свободу.

Немцы необычно долго готовились к репрессиям. Несколько месяцев они постепенно сужали кольцо вокруг бойцов La Résistance. Позже высказывалось мнение, что в руководстве отряда нашелся доносчик, потому что в начале лета 1944 года гестапо ночью ворвалось в Отюй и в соседние городки. В четко спланированной облаве с участием почти четырех сотен немецких солдат были схвачены практически все участники Сопротивления. Лишь единицам, в том числе Гастону Робинету, удалось ускользнуть.

Эйнар в ту ночь находился в окруженном лесу, но сбежал и оттуда. А вот семье Дэро не повезло. Изабель, ее сестру, родителей и бабушку с дедушкой схватили и заключили в уцелевшей части тюрьмы. На следующий день после облавы Эйнару встретились Робинет и еще один участник Сопротивления из Отюя. Они заподозрили дедушкиного брата в том, что это он выдал всех, раз его так кстати не оказалось на месте. Выхватив нож, Робинет потребовал у него ответить, не была ли уловка с норвежским паспортом на самом деле сигналом врагу.

Тут показался немецкий патруль. Эйнар воспользовался вызванной этим суматохой и бежал. Он уехал из Отюя, добрался до одного своего друга парижских времен, который теперь жил в захолустном приморском городишке, и укрывался там до самого освобождения.

Позже Эйнар узнал от одного из сокамерников семьи Дэро, что с ними произошло. Девятнадцать суток их допрашивали под пытками, а затем привязали к столбам на плацу в центре тюремного комплекса, чтобы их было видно из камер. Младшей сестре, Полин, было пятнадцать лет. Потом долго ничего не происходило. Плац был пуст. Через час появилась публика – заключенные, которых немцы заставили смотреть на экзекуцию. Солдат подошел к матери Изабель, Николь, разрезал веревки и высвободил ее, но тут же накинул на нее петлю, закрепленную на мясницком крюке. Когда она прекратила биться, веревку ослабили, стащили петлю с ее головы и оставили труп на земле, после чего повесили ее мужа Эдуара на той же веревке и на том же крюке. Остальных, старых бабушку с дедушкой и двоюродного брата, расстреляли одного за другим. Полин и Изабель оставили в живых: развязали и снова подвергли пыткам. Через несколько дней сестер отправили в Равенсбрюк.

Свободным Эйнар никогда больше себя не чувствовал. Больше всего его мучила мысль, что Изабель отправилась в концлагерь, думая, что он ее предал. Сразу же после капитуляции он поехал в Германию и добрался до Равенсбрюка, но не нашел ее следов.

Уинтерфинч тогда разбил окно из-за того, что Эйнар позвонил ему и рассказал, что поручение выполнить не удалось, и тогда же попросил денег на поиски Изабель.

Всем, кроме самого Эйнара, последнее представлялось нелогичным и незаслуженным, ведь поручение Дункана он не выполнил. Но когда Агнес пыталась расспросить его об этом, Эйнар отвечал отговорками. И всю жизнь он отказывался рассказать, в чем состояло то задание.

– Так чего вы, собственно, хотите? – спросила его Браун в тот день, когда он появился в салоне.

– Разрешите мне давать ваш номер телефона, – попросил Эйнар. – Чтобы она могла меня найти. Потому что я сам буду в отъезде.

Он просто хотел, чтобы Агнес, если кто-нибудь позвонит ему с новостями об Изабель Дэро, приняла это сообщение. Сам же Эйнар собирался продолжить поиски и хотел, чтобы в случае чего с ним можно было связаться, благодаря человеку, который всегда на связи: в процветающем парикмахерском салоне по адресу Леруик, 118.

– Но откуда же вы возьмете деньги на поиски? – возразила Браун.

– Помогу Спасителю вновь взойти на крест, – ответил Эйнар.

Дело в том, что он обладал умением, которое очень ему пригодилось тогда, – оно помогало ему получить ночлег и помощников. Умением, которое он обнаружил в себе в апреле 1940 года, когда восстановил распятие в Саксюме: он умел реставрировать церковное искусство. Все послевоенные годы Эйнар разъезжал по пострадавшим в войну городам Европы, разыскивал разбомбленные церкви и предлагал восстановить разрушенные запрестольные образы и деревянные скульптуры. Единственное, о чем он просил, – это чтобы священники собирали сведения об узнице по имени Изабель Дэро. Он спал в ризницах, реставрировал разбитую мебель и скульптуры, а по вечерам с помощью священников писал письма узникам Равенсбрюка, руководству союзников, сотрудникам Красного Креста и бюро регистрации населения.

Год за годом единственным желанием Эйнара оставалось найти Изабель. Не с ним одним происходило подобное – в то время десятки тысяч людей искали своих пропавших возлюбленных. Эйнар наскреб денег на старый автомобиль, он отправил письма выжившим узникам концлагеря, изучал списки заключенных, как только они публиковались, и обивал пороги отделений Красного Креста, где его встречали печальными сочувственными взглядами. И везде он сообщал, что найти его можно по адресу Леруик, 118.

То же известие пришло и в Хирифьелль. Он прислал короткое письмо, в котором говорилось, что он жив, отказывается наследовать хутор и желает общаться с родственниками лишь в случае чьей-либо смерти.

В квартире над парикмахерским салоном Агнес сразу приняла тоску Эйнара близко к сердцу. Она добавила его имя в телефонный каталог под своим номером, как если б они жили под одной крышей. Он звонил еженедельно. Из Франции, из Чехословакии, из мест вблизи границы с Советским Союзом. Спрашивал, нет ли новостей.

Довольно скоро Браун захотелось, чтобы Эйнар звонил просто для того, чтобы поговорить с ней. Сняв трубку и ожидая, когда же звонящий доберется до сути дела, она в душе надеялась, что услышит известие о смерти Изабель.

Так продолжалось, пока однажды Эйнар не позвонил перед самым закрытием салона. Но в этот раз он не задал привычного вопроса, а сказал только: «Это я. Я».

Агнес попросила его повторить, что он сказал, потому что его голос полностью изменился. В конце концов он сумел рассказать, что Красный Крест все-таки разыскал архивы Равенсбрюка, и выяснилось, что Изабель отправили оттуда на верную смерть – она замерзла насмерть и похоронена, скорее всего, неизвестно где в Восточной Германии.

На какое-то мгновение Агнес стало стыдно того, что она почувствовала облегчение, промелькнувшее, как вспышка света, среди всей этой безнадежности. Браун понадеялась, что теперь Эйнар сможет забыть Изабель и вернуться на Шетландские острова. Но вышло не так. Одновременно с известием об этой смерти он получил от Красного Креста и другую информацию, из-за которой его отчаяние сменилось другим, еще более горьким. А именно, что в январе 1945 года Изабель Дэро родила в Равенсбрюке дочь.

Пока Агнес Браун стригла меня, отдельные волоски постоянно оказывались за шиворотом, и у меня все сильнее чесалась спина. Точно так же во мне все росло беспокойство, терзавшее меня изнутри, в том месте, куда ногтями не дотянешься.

Поначалу я связал это беспокойство с осознанием того, что собранные ими снаряды связаны с несчастным случаем 1971 года. Но потом ощутил неуверенность, проникшую гораздо глубже, в самые потайные уголки моей души. И я чувствовал ее и сейчас, сидя в парикмахерском кресле.

По словам Агнес, Эйнар не знал, является ли он отцом ребенка Изабель или же ребенок был зачат в результате широко практиковавшихся в Амьенской тюрьме изнасилований. Я подумал на это, что если уж моим дедом по матери был немецкий солдат, я не мог относиться к этому с полным отвращением – мне были отвратительны изнасилования, но не сама униформа, ведь такую же носил и дедушка.

Однако вскоре сомнения рассеялись.

Перед тем как закончить стрижку, Агнес взяла в руки бритву и стала точными движениями подправлять неровности, добиваясь совершенства, как и в 1943 году, когда она постригла Эйнара Хирифьелля на манер coupe Lyon, превратив его в Оскара Рибо, которого я знал по фальшивому паспорту.

Сначала мне показалось, что это из-за прически я не узнал свое лицо в зеркале. Но это было не так. На меня смотрел Оскар Рибо.