Изнеможение или предчувствие толкнули меня постучаться в дверь заброшенного дома и крикнуть: «Эй?»

Я не знаю. Может быть, меня окликнул дух Эйнара – его голоса я не услышал, но тем не менее он там был. Я медленно переступил порог. В пустой прихожей мои движения отдавались эхом – в эту ночь я словно ощущал его присутствие.

– Я пришел, Эйнар, – пробормотал я. – Не знаю даже, хотел ли ты, чтобы я пришел. Но думаю, что да. Ты побывал в Хирифьелле, когда мне было три года, и тогда ты обо мне и не знал. Я пришел слишком поздно, но сейчас я здесь. Так покажись мне, как сумеешь.

Окна были закрыты ставнями, и в этой полутьме я продвигался вперед, нащупывая путь протянутыми к стене руками. Ощутил слабый запах копоти, нашел очаг и руками прошелся по кирпичной кладке.

Вот он. На полке. Коробок. Я потряс его. Тот же славный звук, что и в Норвегии. Спички.

Огонек высветил стол и диван. Книжную полку под окном – и больше ничего. Я огляделся в свете гаснущей спички. Чиркнул новой и нашел желтоватую стеариновую свечу, но растопить очаг было нечем. Не было ни кровати, ни хотя бы одеяла. Я замерз и надеялся найти что угодно мягкое и сухое; в конце концов сорвал с окна занавеску и закутался в нее.

Я уже засыпал, как вдруг подскочил на месте.

А лодка-то! Она все еще пришвартована в месте, где я высадился. Я понятия не имел, полная или малая сейчас вода и не унесет ли лодку в море. Я поскорее натянул на себя мокрую обувь, мокрые брюки и мокрый анорак и выскочил из дома.

Лодка покачивалась на волнах перед каменистым берегом, как будто говоря мне: «Добро пожаловать к нам». Промелькнули огоньки одинокого автомобиля на далеком Ансте.

Из последних сил я на веслах обогнул остров. Едва не напоролся на острые камни у причала. Попытался отпереть сарай для лодки, но не нашел ключа и просто причалил ее к двум полусгнившим палам.

В ту ночь мои сны замкнулись в кольцо.

Я стою в большом зале рядом с одетой в платье женщиной. Свет из высоких окон растягивает наши тени на полу. Мы безмолвны. Словно ожидаем, что музыка пригласит нас на танец.

Мы ровесники, и все же она взрослая, а я – нет. Мы обнимаем друг друга, но не ощущаем прикосновений; она для меня будто воздух, и я для нее тоже.

Что-то не так.

Что-то не так с нами обоими.

И тут ее образ начал расплываться. Платье поначалу сохраняло очертания тела, но вот его тонкая ткань стала бесформенной и сплелась в охапку лоскутов. Я подставил локоть и подхватил его за талию – и вот уже стою один с платьем мертвой женщины.

Я проснулся, задаваясь вопросом: этот танец только начинается? Или он никогда не остановится?

Снаружи доносились удары прибоя о скалы Хаф-Груни. Я снова заснул.

Мутноватый свет сквозь щелки в оконных ставнях. Одежда мокрой кучкой на полу.

Я поднялся. Сон еще трепетал во мне. Как запечатлевшийся на сетчатке фантом, медленно пожираемый дневным светом.

Мир вокруг был сер. Солнце пыталось пробиться сквозь эту серость. К сараю для лодок вела заросшая дорожка из нескольких каменных плит, а лодка лежала там, где я ее принайтовил. Ветер утих, но на скалах перед навесом все равно бурлили буруны.

Я открутил гайки-барашки, закреплявшие ставни изнутри, а затем пошел на улицу и снял их. Посмотрел снаружи, как в дом проникает свет, и мне вспомнилось, как я включал лампу в столярной мастерской.

Потом я подошел к входной двери. Взялся за ручку и сказал себе, что я – Эйнар Хирифьелль.

Дверь открылась туго, заскрипев. Едва заметные следы прежней жизни. По низу стены, где дедушкин брат скидывал с себя обувь, ободралась краска.

Стало немного понятно, как проходили его дни. Проснуться в маленькой спальне за кухней, где на грубо сколоченном топчане лежал старый пружинный матрас без простыни. Помятый таз для умывания и зеленый жестяной кувшин. Полотенце, кусок засохшего мыла.

Перевернутый кофейник. Завтрак в одиночестве. В сером сумраке одинокая табуретка у кухонного окна. Вид на птичий базар на соседнем острове.

Мебель Эйнар сделал сам – по стыкам было видно. Но она была простой, как верстак. В свой собственный дом элегантность и вдохновение он не пустил.

Топил Эйнар торфом. В ящике возле плиты я нашел несколько высохших черных комков. Пол был протерт ногами от кухни до гостиной, где он, должно быть, ложился прикорнуть на диванчик, поставив чашку на низенький столик.

На подоконнике – радиоприемник, популярный в Норвегии в пятидесятые годы. В коричневой плетеной посудине прокуренные трубки. Видимо, все оставалось нетронутым с тех пор, как он умер.

Я сел прямо у входной двери, в полутьме. В дверь задувал ветер.

Эйнар Хирифьелль. Между камнями и морем. Между дождем и ветром. Суровое небо над бесконечно усталым человеком.

Порыв ветра взъерошил мне волосы. Дедушка, видимо, поменял замки после похорон. Но почему он фотографировал с Анста, а не прямо здесь, и почему участок не продали?

Я замерз. В прихожей я нашел вылинявшую серо-зеленую куртку. Надел ее, а также заляпанные маслом рабочие штаны и потрескавшиеся бледно-желтые резиновые сапоги. «В остальном он был весь жалок, оборван, – сказал пастор. – В уродливых желтых резиновых сапогах». Я побродил по крохотному дворику. Все равно что набрести на огороженное пастбище и вдруг узнать, что оно принадлежит кому-то из родственников. Наполовину мое, наполовину чужое.

Нужно найти ключ от сарая, сказал я себе. Затащить туда лодку. Чтобы меня не засекли. Не придется точить лясы. Не придется слушать, что остров вообще-то мне не принадлежит.

Под водосточными трубами стояли деревянные бочки, полные дождевой воды. Я нагнулся к воде и начал пить – выплевывал ниточки водорослей и все пил, пил… Тут я услышал лодочный мотор.

Я поскорее присел на корточки. Надеялся, что это просто рыбак проплывает с другой стороны острова. Но рев мотора усиливался, и вскоре я уже разглядел нос лодки, огибавшей выступающую скалу. Перед «Патной» она остановилась, покачиваясь на волнах.

Она стояла, опираясь коленом на банку и положив руку на румпель маленькой обшарпанной деревянной лодчонки со старым подвесным мотором в сорок лошадиных сил. Моего возраста, в стеганом жилете. Она заметила «Патну», убрала рукой волосы со лба и взглянула в мою сторону.

Когда я поднялся во весь рост, она вздрогнула. Но не поприветствовала меня – просто стояла и смотрела. Будто перед свежеокрашенным домом, раздумывая, хорошо ли получилось. Потом дала газу и направила лодку по широкой дуге, так что солнце светило ей в спину, когда она повернула к берегу. Причалив возле сарая, сошла на берег.

От травы вокруг нее поднимался пар. Девушка была не особенно высокой, немного грубо сложенной, с темно-каштановыми кудрявыми волосами. Внешность, не приметная в толпе. Но что-то витало вокруг нее, появившейся из блистающего моря. Она приближалась без улыбки и, остановившись в паре метров от меня и спросив, что я тут делаю, тоже не стала улыбаться.

– Came yesterday evening, – ответил я.

– Знаю, – сказала она. – Я спросила, что ты делаешь здесь?

Звонкое «р». Долгие и глубокие «o». Не такие, как на диалекте Шетландских островов. Шотландия, она говорила, как говорят шотландцы. Голос не соответствовал ее лицу. Она выглядела беззащитной, а голос был как у директора банка.

– Приглядываюсь, – ответил я.

– Is that so-o-o, – она сделала шаг поближе, – вы в Норвегии называете полночь вечером?

Я стал подыскивать слова. Неправильно было сказать «evening»? Нужных слов я не нашел и спросил:

– What do you mean?

– Ты приплыл сюда уже после двенадцати. Я гуляла и видела, что ты уже на полпути сюда.

– Откуда ты знаешь, что я норвежец? – поинтересовался я. – По выговору?

– Н-ну-у, – протянула она, проходя мимо меня. – Ты разговариваешь, как врач-иностранец.

– И поэтому ты догадалась, что я норвежец?

– Нет, – сказала девушка и перевела взгляд с меня на строения. – Потому что на Ансте возле сарая для лодок стоит автомобиль с норвежскими номерами.

Взгляд ее карих глаз был тверд, словно они были созданы, чтобы мерить взглядом, а не восхищаться. У нее была манера чуть прищуривать их перед тем, как сказать что-нибудь. Когда я рассказал ей, что Эйнар мой родственник, она как будто расстроилась, но это впечатление тут же рассеялось.

– Ты же мог подождать рассвета, – сказала девушка. – Попросить кого-нибудь перевезти тебя на нормальной лодке.

Я пожал плечами.

– Так почему ты поплыл ночью? – допытывалась она.

– To let the river run its course, — сказал я.

Незнакомка усмехнулась, но снисходительно, показывая, что моя реплика неуклюжа, но все же приемлема. Может быть, я выразился глупо и помпезно. Врач-иностранец вряд ли сказал бы так.

– А ты, – спросил я, – ты здесь часто бываешь?

Она передернула плечами и неспешно двинулась к дому, не глядя, следую ли я за ней.

«И что теперь? – подумал я. – Сесть и сделать вид, будто я очень занят?»

– Бываю иногда, – сказала она, когда я нагнал ее. – Хожу по берегу с корзинкой, смотрю, может, выбросит что интересное приливом.

– Ну и часто выбрасывает?

– Случается, – кивнула девушка. – Но ты в корзинке не поместишься.

Бедра у нее были широкие, и брюки туго их обтягивали. Ляжки толстые, грудки маленькие, но лицо чувственное, а ее самоуверенная манера держаться заставила меня поплестись за ней. Как только секундой позже я осознал, что произошло, то ужасно разозлился на себя.

– А чей этот остров? – поинтересовался я, когда мы подошли к дому.

Девушка нахмурилась, разглядывая кованый ключ в двери, – вся связка раскачивалась на ветру.

– Ну, теперь, – пояснил я. – когда он умер.

– Этот остров принадлежит семье Уинтерфинчей, – сказала она. – И всегда принадлежал.

– Они живут на Ансте?

– В Эдинбурге. Иногда приезжают на лето.

– Ты их знаешь?

– Все знают семью Уинтерфинчей, – равнодушно произнесла девушка и прищурила глаза, разглядывая прихожую. Сделала шаг назад, не оборачиваясь, и показала на крышу. – Знаешь, зачем ее так укрепили?

А я и не заметил. Покрытием служила толстая каменная плитка, затянутая сверху металлической сеткой.

– Сетка защищает от брызг, – сказала моя собеседница. – Чтобы плитку не сорвало. Интересно, как тут бывает в шторм. Наверное, самые высокие волны бьют под самые окна.

Она стояла так близко, что я прочитал выпуклые буквы у нее на пуговицах. «Кордингс». Я никогда не слышал о марке «Кордингс», но у меня появилось подозрение, что это было не дешевле «Лейки». Я пытался зацепиться за что-нибудь в этой девушке, что как-то объяснило бы мне ее. Она казалась старше меня, но не прожитыми годами. Будто была из другой эпохи.

Наконец я нашел подходящее понятие. Она была леди. Спокойные и решительные движения, элегантная манера, с которой она вышла из лодки, легкая избалованность, скрывающаяся за сдержанным выражением лица.

Она подошла к одной из хозяйственных построек. Подергала навесной замок.

– Как это вышло, что у тебя есть ключи?

– Дома были, – сказал я. – Наверное, мой дедушка сменил замки, когда приезжал сюда похоронить его.

– Я думаю, они здесь годами не появлялись, – заметила местная жительница. – Я о Уинтерфинчах.

– Эйнар арендовал у них остров? – уточнил я.

– Можно и так сказать, полагаю. Почему ты ходишь в его одежде?

Сразу дает отпор. Отвечает вопросом на вопрос. Знать, девушке приходилось постоять за себя, а один из ее приемов – дать другому почувствовать себя простаком.

– Свою промочил, – объяснил я. – Больше не нашел ничего.

– Неудивительно. Он в этой одежде и ходил.

– Так ты его знала? – вырвалось у меня. – Ты знала Эйнара?

Она повторила его имя. Произнеся его как Аайнарр.

– Я его иногда видела, когда была младше. An unken body.

Тут она сообразила, что я ее не понимаю.

– Unken. Чудак. Одиночка, – пояснила она. – С такими не водят знакомство.

– Я тут говорил с одной женщиной, – сказал я. – Суеверные люди вроде бы считали, что тут живет дьявол. Мол, когда наступало время кому-нибудь умереть, он перевозил через пролив на гребной лодке гроб.

– Не дьявол. Смерть.

– Смерть?

– Дa. Из-за гробов. Аайнарр делал гробы. Отвозил их на лодке на Анст, а оттуда похоронное бюро Леруика переправляло их дальше. Эта небылица возникла из-за того, что поначалу у него была совсем маленькая лодка, и гроб в ней помещался только внаклонку, так что один конец высоко выступал над бортом. Местные-то понимали, что это не один и тот же гроб он перевозит, а вот приезжим это было в диковинку. Ну а потом он себе эту раздобыл, – сказала девушка и посмотрела на «Патну». – На ней места для гроба больше чем достаточно.

– А друзья у него были? – спросил я. – Или он только с сотрудниками похоронного бюро имел дело?

– Я и вправду понятия не имею. – Моя собеседница неспешно двинулась к лодке, но остановилась, не подходя близко, будто что-то останавливало ее. – Вероятно, построена она была для лова сельди.

– Это как?

– А вот смотри, как она грубо сколочена. Это чтобы ее не разбило, когда надо пристать к борту большого корабля. Китобои тоже на таких ходят. Типичная конструкция для лодок подобного размера на Шетландских островах. Здесь, на Ансте, сотни таких разом оказались ненужными, когда сельдь прекратили ловить в прежних объемах.

Девушка не отрывала взгляда от лодки.

– Подумать только, что он умер под ней, – добавила она.

У меня кольнуло в груди. Не только от того, что она сказала, но и потому, что я и не задумывался о том, как умер Эйнар. Представлял себе, что он заснул, как дедушка, и его душа покинула тело.

– Ты что, не знал? – удивилась моя собеседница, отступив на пару шагов.

Я покачал головой.

– Так он тебе родственник?

– Ну, разумеется, – сказал я. – Но он и мой дедушка с войны не разговаривали друг с другом.

– Почему?

– Они… – Я замолчал, а потом попросил: – Расскажи, как он умер.

Девушка плотнее запахнулась в жилет.

– Пять лет назад мимо проплывал рыбак. Увидел, что лодка вытянута на берег. Подумал, что Аайнарр занимается ее починкой. Но когда рыбак возвращался с уловом, лодка лежала вверх килем, а над ней на ветру раскачивались стальные тросы лебедки. Оказалось, лодка опрокинулась и упала на него.

У меня все сжалось внутри. Мне казалось, я слышу удар. Дерева о камень. Дерева о кости. Больше никого на острове. Потом только ветер. Заунывный траурный марш по Эйнару Хирифьеллю.

Я вдруг ясно представил его себе. Паренька, для которого Хирифьелль тесен. Выращивающего лес свилеватых берез. Доверенный мастер в мебельном ателье мирового класса, которого посылали в Африку, чтобы добыть там лучшую, самую лучшую, древесину бубинги.

– Так он умер в одиночестве? – переспросил я.

Просто чтобы не молчать. Во мне вспыхнули сочувствие и преданность, но их не на кого было обратить, и они походили на птицу, бьющуюся о стены в запертом доме.

– Аайнарр всегда был в одиночестве, – сказала девушка. – Это уж я могу сказать. Люди привезли пастора. Лодку снова спустили на воду.

Я невольно искал глазами пятна крови на камнях, хоть и знал, что их смыло первым же дождем после смерти Эйнара. Прямо под ватерлинией я разглядел шляпки латунных гвоздей. Следы починки. Последние удары молотком мастера-краснодеревщика.

Я отбросил эти мысли.

– Почему его считали… как ты его назвала?

– Да, именно.

Моя собеседница пошла к своей лодке. Только когда мы отошли от «Патны» на приличное расстояние, она сказала уже гораздо мягче:

– Не люблю плохо говорить о людях. Но он уже умер, и раз уж ты спрашиваешь…

– Дa?

– О нем рассказывали одну историю. Будто он убил целую семью во Франции.

– Убил? Зачем?

– Да от жадности. Вроде речь там шла о чем-то, что стоило целое состояние.

Умирает человек. Оставляет после себя инструменты, книги и одежду. Но он оставляет и другие следы.

В одежном чуланчике я нашел коробку патронов для дробовика. Вероятно, чтобы стрелять время от времени морскую птицу. Самого ружья не было. На книжной полке лежали несколько пожелтевших номеров газеты «Афтенпостен» конца семидесятых. Стихи Улава Хауге. Несколько старых романов на французском. Один из них был зачитан так, что обложка протерлась до тканевой основы: «Лорд Джим» Джозефа Конрада.

Под романами была полка со словарями. Французские, конечно, но кроме них еще и чуть ли не всех европейских языков. Польский, венгерский, немецкий, чешский, румынский… Изданные сразу после войны. Я достал французско-русский «Словарь Лярусса». Хорошо послуживший, в потрепанной обложке. Но никаких записок, никаких пометок на полях.

Я выглянул в окно. Волны, поднятые лодкой местной девушки, улеглись. И хотя я и был рад компании, я с нетерпением ждал, когда же она уйдет. Она так хорошо знала тут все, и даже мельком оброненные ею слова говорили о том, что у меня нет права находиться в этом месте. А ведь ключи были у меня. Ключи посланца мертвых на Хаф-Груни.

Радио затрещало, когда я повернул выключатель. Сквозь этот треск проступил голос.

Аккумулятор продержался несколько секунд, а потом голос метеоролога пропал, сменившись постепенно утихшим свистом. Колесико настройки было закреплено намертво. Радио оказалось навечно настроено на норвежское государственное вещание на длинных волнах.

От голода у меня кружилась голова. В кладовке я нашел несколько заржавевших консервных банок. «Jenkins’ Cod Cakes». Может быть, Эйнар собирался поужинать ими, но тут на него опрокинулась лодка.

Во мне все еще отзывались слова девушки. «Да от жадности». Наверное, это было как-то связано с наследством.

Я растопил плиту. Торф плохо разгорался, но я все же согрелся. Вскипятил воды и вывалил туда рыбные фрикадельки. Сел, глядя в окно.

«Я думаю, Эйнар знал, как погибли твои родители, но не хотел рассказывать об этом», – сказал старый пастор.

Может быть, я сидел на кухне убийцы мамы и отца. Но я хорошо знал, как распространяются сплетни. Обрастая все более страшными подробностями. То, что случилось на самом деле, едва разглядишь в тени.

Я вышел наружу. Несмотря на то что с Анста дом не был виден, а на обрывистом берегу Фетлара жили только птицы, во мне жило ощущение, что за мной наблюдают, то ли издали, то ли совсем наоборот. Будто изнутри за мной следил глаз, принадлежащий кому-то наблюдающему за мной и мне неизвестному.

Мы с той незнакомой девушкой не назвали друг другу своих имен. Но она рассказала, что выросла на Ансте и учится в Англии, а сюда приехала на летние каникулы.

– Завтра утром загляну, – пообещала она, – посмотрю, как у тебя дела. Не проболтаюсь, что ты тут хозяйничаешь.

Девушка завела навесной мотор, но тут же остановилась.

– Ты осторожнее, – сказала она, кивнув на лодку Эйнара. – Здесь шторм может налететь в пять минут. Слышал, что случилось тут с двумя девушками в тысяча семьсот сорок пятом году?

Я покачал головой.

– Они вышли отсюда на веслах и поплыли туда, – сказала местная жительница, показав на соседний остров. – Он называется Уйея. Тут поднялся ветер, их унесло в открытое море и прибило к берегам Норвегии.

Она рассказала, что в те времена на Хаф-Груни выпускали пастись коров. В море девушек унесло на обратном пути отсюда, и они выжили, потому что у них было с собой молоко. Шторм пронес их через все Северное море, и они выбрались на берег острова Кармёй. Вышли там замуж, родили детей.

– Поэтому, – сказала моя собеседница, – если собираешься пересечь пролив со стороны Хаф-Груни, смотри в обе стороны, как когда перебегаешь шоссе. Заскакивай в лодку и греби что есть силы. А то придется тебе жениться на острове Кармёй. А было бы жаль.

Тут она наддала газу, выровняла лодку и взяла курс на Анст.

Я продолжил поиски, но мои мысли постоянно возвращались к ней. «Но ты в корзинке не поместишься». Она произнесла так задорно, будто эхо отбросила.

Притяжение принимает разные обличья. В этой девушке оно проявлялось в форме уверенности в себе. В ее манере держаться, будто она не знающий сомнений посланец, за спиной которого сотни невидимых боевых кораблей.

Я не мог разобраться в своих чувствах. Незнакомка пробудила во мне нечто, наличия чего я в себе и не подозревал. Потребность показать, кто я такой на самом деле, дать понять, что я умею многое, а не только переминаться в желтых резиновых сапогах перед каменным домишкой, с трудом подыскивая слова.

Я отпер одну из хозяйственных построек.

Ручные орудия для обработки земли. Лопата и вилы. Лом и кувалда. Ржавая стальная проволока, неровная после многоразового скручивания и распрямления. В вилах недостает зуба, мотыга насажена на самодельный черенок. Должно быть, Эйнар выращивал овощи для себя. Чтобы не заболеть цингой.

У стены громоздился штабель торфяных брикетов размером с кирпич, черных и жирных. Если не считать радио, на острове не было ничего, изобретенного после 1900 года.

И еще кроме странного сооружения в углу. Прикрученного к деревянной паллете мотора от мотоцикла «Нортон». Между двух бегунков натянут обтрепавшийся приводной ремень, исчезающий внутри динамо-машины. Самодельный электроагрегат. Оттуда по полу был пущен провод, протянутый наружу через отверстие в стене. Я прошел вдоль него до другого сарая и отпер его.

Его столярная мастерская. Оборудованная так же, как в Хирифьелле. Токарный станок установлен на том же месте, ручные инструменты на инструментальной доске расположены так же, и точно так же обрисованы карандашом их силуэты. Те же пометки на пузырьках с льняным маслом. Облезлые кисти в стеклянных банках со скипидаром. Шурупы и гайки в круглых жестяных банках от табака. Эйнар курил только трубочный табак марки «Данхилл Эрли Морнинг».

Вскоре я заметил, что эта мастерская все же отличалась от мастерской на хуторе. Все вещи стояли на тех же местах, но обставлена она была строже. Стамески висели настолько ровно, что казались насечками на линейке. Лекала для фрезеровки были уложены, словно дорогие фарфоровые тарелки в буфете богатого дома. Ничего случайного, никаких деревянных фигурок, ни следа задора, который демонстрировали эскизы Эйнара дома: там он не изобразил ни одной детали, не попробовав по-разному видоизменить ее.

Я вытер пыль со столярного верстака. Мне и самому были знакомы душевные терзания, и я пытался справляться с ними, занимаясь тяжелым трудом. В таком суровом спартанском жилье не было места для разгула фантазии, для радости творчества. Это был алтарь искупающего вину.

За что он наказывал себя? Похоже, столярничанье не было его целью. Сосредоточившись на сложной работе, он отгонял от себя тяжелые мысли. Ток от агрегата давал свет для работы и приводил в движение станок и те инструменты, которые невозможно было использовать, применяя только силу рук. И всё. Он даже в жилой дом не провел электричество.

На стеллаже у другой стены хранился материал – дуб, сосна и множество не знакомых мне пород. Ящик обрезков темной древесины, треснувший ружейный приклад. У самого пола – светлые, почти светящиеся доски.

Я взял рубанок, закрепил заготовку в станке и прошелся по ней несколько раз, глядя, как скручивается спиралью стружка. Смочил слюной большой палец, потер им поверхность и стал смотреть, как проступает узор.

Свилеватая карельская береза. Хирифьелльская береза. Вспыхнули годовые кольца, но не сразу – жидкость впитывалась в дерево секунду, а то и дольше. Казалось, от моего пальца зажигались огоньки.

Я попробовал представить себе, как Эйнар работал. О чем он думал.

Первое у меня более-менее получалось. А вот его мысли оставались большой черной дырой.

А ведь это была его жизнь. Каждое утро просыпаться у моря, где погода меняется ежечасно. Жизнь с трубкой «Данхилл Эрли Морнинг» и с тайной.

Я снова попытался увидеть его внутренним взором, будто держа в руках «Лейку» и пытаясь разглядеть ту самую мелкую подробность, которая открыла бы мне, что это за человек. Этот каменистый островок в морской пучине, ежедневно терзаемый дождями и штормами. Эта уютная мастерская, освещенная желтым светом лампы, согретая маленькой металлической печью.

И один Эйнар Хирифьелль среди всего этого.

Я стал искать дальше. Отодвинул деревенский лоскутный коврик, поднял люк земляного подпола на кухне, заглянул за шкафы, поискал, не отходит ли какая-нибудь доска, но ничего не нашел. И только вернувшись в столярную мастерскую и переставив несколько ящиков с лаком и олифой, обнаружил связку писем. Адресованных мне.

Эйнар посылал мне письма на каждый мой день рождения и к каждому Рождеству. А дедушка упорно отправлял их назад.

Изящный почерк, знакомый мне по парижским записям, стал размашистее и жестче, но остался таким же ровным, как будто дедушкин брат, закончив предложение, проводил скальпелем по линейке, обрезая верх и низ строки. Иногда он писал мое имя на французский манер.

Подарок. Никогда я не получал никаких подарков.

Каждый год он писал примерно одно и то же. Бесстрастные слова, ни намека на что-то общее между нами.

Под шкатулкой лежало нечто, завернутое в порванную блестящую бумагу. Сквозь прорехи был виден узор в клетку. Шахматная доска. На петлях посередине, с местом для фигур внутри. Белые клетки из свилеватой березы, черные из грецкого ореха. Соединения подогнаны точь в точь, дерево навощено до блеска. Вдоль продольной стороны вырезаны буквы – так ровно, что они могли бы составить строку в печатной книге.

На оберточную бумагу был сверху наклеен бланк с адресом и норвежскими почтовыми марками. Посылка была отправлена назад из Саксюма 12 апреля 1982 года.

Имя Эйнара, написанное дедушкиным почерком.

Внутри шахматной доски, среди фигур, лежали три газетные вырезки. Когда я вынимал их, на пол вывалился прямоугольный кусочек картона.

Французское удостоверение личности, выданное в 1943 году оккупационными властями. Оттиск свастики на прикрепленной скобками фотографии на паспорт. Эйнар, каким я его помнил по фото из найденного дома конверта. Забавная прическа у него тут – боковой пробор, а на лбу плоские завитки.

Но имя человека на фотографии было не Эйнар Хирифьелль. Его звали Оскар Рибо, он родился в Париже, а по профессии был ébéniste – столяр-краснодеревщик.

Рибо. Я видел это имя раньше. На отпечатке записки, которую Эйнар написал маме в кабинете пастора. Рядом с именем Изабель Дэро.

Я еще раз посмотрел на фотографию. Это точно был Эйнар. Вопрос, почему здесь его звали Оскаром Рибо, вскоре уступил место более насущному. А именно, зачем Эйнару было хранить здесь, на Хаф-Груни, вырезки из французской местной газетки, «Ле курье пикар», за сентябрь 1971 года. За дни, следующие после смерти моих родителей.

Заголовок «Touristes décédés à Authuille. Un enfant disparu» тянулся через три столбца. «В Отюе погибли туристы. Пропал ребенок».

Я читал новость о смерти мамы и отца. Я читал о том, что тогда произошло, с точки зрения местного журналиста, не имевшего представления о том, что потом будет напечатано в «Событиях года: 1971». Это был пятничный выпуск газеты, еще суток не прошло после их гибели.

Последняя вырезка из субботнего выпуска. В ней сообщалось, что, когда газета была подписана в печать, меня все еще не нашли. Приехал родственник из Норвегии и опознал погибших.

Дедушка, видимо, взял с собой наши фотографии. Потому что в газете был снимок, на котором я стою перед амбаром в Хирифьелле. На другом фото была женщина в полицейской форме. Подпись под этим снимком сообщала, что ее зовут Ж. Берле, а в самой статье она рассказывала, что поисковики со специально обученными собаками искали норвежского мальчика с пятницы, беспрестанно, безрезультатно, в том числе и на дне реки – там, где утонули его мать и отец. Искать было трудно, сказала она, вода мутная от ила, а в лесу земля скрывает снаряды.

Последняя вырезка была из вторничного номера, когда все уже закончилось. Во всяком случае, для поисковиков.

Меня пронзила дрожь. Словно все произошло заново. Я-то воображал, что Анкр – большая и чистая река вроде Лаугена, но теперь мне явилась окончательная истина. Смерть застала моих родителей в стоячей илистой воде. Вот как было дело.

Сначала я попробовал убедить себя, что все объясняется безобидно: что Эйнар услышал о их смерти и поэтому заказал французские газеты. Но страницы смялись и пожелтели, по краям размахрились, а заметки были жирно обведены шариковой ручкой.

Он там бывал. Главное, искал ли он что-то или бежал от чего-то?

Или это он убил их во Франции…

«Лес к северу от Отюя». До сих пор я думал, что они погибли на открытом месте, на заповедном поле боя, сохраняемом как музей под открытым небом. Но если верить газете, это была густая чащоба.

Может быть, на похоронах мамы и отца дедушка не просто в сердцах помянул проклятый лес. Этот лес должен существовать в действительности. Где-то недалеко от Отюя.

Я отогнал от себя эти мысли. Продолжил поиски – нашел ключ от сарая, расчистил место между бухтами видавших виды канатов с дырявыми сетями и затащил «Патну» внутрь. Погода все время менялась. Тепло сменилось сильными порывами ледяного ветра, поднялась крутая волна. Часом позже ветер утих и засияло солнце. Прошел грибной дождик. Потом ливень в три ручья – и снова солнце.

Время от времени проплывала рыбачья лодка, но всегда с другой стороны острова.

Я снова зашел в столярную мастерскую и долго стоял, разбираясь в своих предчувствиях и прикидывая возможности. Мог ли хозяин этой мастерской убить моих отца и мать?

В первую секунду эта мысль вызвала к жизни мстительность, в следующую – жалость.

Пастор сказал, что Эйнар стал верующим. «Его вера была твердой, как камень, исполненной муки и раскаяния».

Но ведь к пастору он явился уже в 1967 году, подумал я. Эйнар терзался раскаянием задолго до встречи с моей матерью, а значит, до ее гибели в 1971-м.

«Да от жадности».

Я не нашел и следа жадности на Хаф-Груни. Монастырь какой-то.