Там же. С. 110.

Цицерон. О пределах добра и зла. Парадоксы стоиков / Пер. Н. Федорова. М.: РГГУ, 2000. С. 158.

Плутарх. О противоречиях стоиков / Пер. Т. Сидаша // Плутарх. Сочинения. СПб: Изд-во СПбГУ, 2008. С. 137.

Цицерон. Философские трактаты. Указ. соч. С. 112.

Arendt H. La Crise de la culture [1961]. Paris: Gallimard, 1972. P. 60 et sq.

Беседы Эпиктета. Указ. соч. С. 208.

Марк Аврелий. Размышления. IV. 14. Указ. соч. С. 18.

Épictète. Entretiens // Les Stoïciens. Paris: Gallimard, 1962 [в русском переводе эта фраза отсутствует. — Пер.].

Цицерон. Философские трактаты. Указ. соч. С. 120. Можно сказать, что, согласно этой древней концепции спасения, существует несколько степеней смерти, словно мы умираем в большей или меньшей степени в зависимости от того, насколько мы мудры и «пробуждены». В этом смысле добропорядочная жизнь — это жизнь, которая, несмотря на признание нашей смертности, сохраняет насколько возможно тесную связь с вечностью, то есть в данном случае — с божественным космическим порядком, которого мудрец достигает через теорию. Предписывая философии эту высокую миссию, Эпиктет примыкает к давней традиции, восходящей, по крайней мере, к платоновскому диалогу «Тимей», а позднее ощутимой у Аристотеля и даже, в некоторой степени, как мы вскоре увидим, у Спинозы, несмотря на его хорошо известную «деконструкцию» бессмертия.

Послушаем сначала диалог Платона «Тимей» (90 b-с), где он говорит о высшей власти наивысшей части человека — интеллекте (nous): «Что касается важнейшего вида нашей души, <…> приставленного к каждому из нас богом; это тот вид, который, как мы говорили, обитает на вершине нашего тела и устремляет нас от земли к родному небу как небесное, а не земное порождение; и эти наши слова были совершенно справедливы, ибо голову, являющую собой наш корень, божество простерло туда, где изначально была рождена душа, и через это оно сообщило всему телу прямую осанку. Правда, у того, кто погряз в вожделениях или тщеславии и самозабвенно им служит, все мысли могут быть только смертными, и он не упустит случая, чтобы стать, насколько это возможно, еще более смертным и приумножить в себе смертное начало. Но если человек отдается любви к учению, стремится к истинно разумному и упражняет соответствующую способность души преимущественно перед всеми прочими, он, прикоснувшись к истине, обретает бессмертные и божественные мысли, а значит, обладает бессмертием в такой полноте, в какой его может вместить человеческая природа». Что, сразу же добавляет Платон, должно ему позволить быть «в высшей степени блаженным». А значит, чтобы хорошо прожить свою жизнь, чтобы сделать ее добропорядочной и блаженной, необходимо оставаться верным божественной части нас самих, нашему разуму. Именно через эту божественную часть мы связаны, словно «корнями небес», с высшей и божественной вселенной небесной гармонии: «Потому-то и следует пытаться как можно скорее убежать отсюда туда. Бегство — это посильное уподобление богу, а уподобиться богу — значит стать разумно справедливым и разумно благочестивым» («Теэтет». 176).

Нечто сходное можно найти у Аристотеля, когда в «Никомаховой этике» он тоже определяет добропорядочную жизнь как «теорийную и созерцательную жизнь», единственную, которая способна привести нас к «совершенному счастью» и благодаря которой мы хотя бы отчасти сможем избежать всеобщего удела простых смертных. Возможно, некоторые будут утверждать, что «подобная жизнь будет, пожалуй, выше той, что соответствует человеку, ибо так он будет жить не в силу того, что он человек, а потому, что в нем присутствует нечто божественное <…> И если ум в сравнении с человеком божествен, то и жизнь, подчиненная уму, божественна в сравнении с человеческой жизнью. Нет, не нужно следовать увещеваниям “человеку разуметь человеческое” и “смертному — смертное”; напротив, насколько возможно, надо возвышаться до бессмертия и делать все ради жизни, соответствующей наивысшему в самом себе» (10. 1177b).