Доля шестая
Новый урок
В этот день Ознобиша бессовестно долго проторчал на исаде. Скоморохи Шарапа давно унесли сказ о доблести Гайдияра в иные края. На подвыси властвовала уже другая ватага. Ознобиша следил, как возвращались в ловкие руки ярко раскрашенные шары, слушал зубанки, гусли и бубны, временами словно всплывая к жестокой яви из короткого сна. Полно, люди, о чём это вы, когда меня на плаху ведут?
«Ясно, тем первым уроком Ветер не удовольствуется. Ещё знать бы, кто мне кару назначил, чтобы я в любимую книжницу каждый день выходил, как на казнь? Ждал, помилуют или голову срубят?..»
…Один за другим подбегали прикормленные мезоньки. Сказывали новости, о коих судачить на исаде будут лишь завтра.
– Слышал, добрый господин? Купец Жало домочадца недосчитался. Девка отворот дала – взял с моста сиганул.
– Площадник узнал, ногами затопал. Ласёхам велел следить, кто на мосту замешкается – в шею гнать…
Ласёхами, сладкоежками, мезоньки именовали порядчиков.
– Доба-лакомщик, чьи постилы у государя Эрелиса подавались, с женою советовался, – доносил пронырливый Кобчик. – Мыслит благословения испросить, пекарню калачную выкупить да наладить.
Ознобиша даже ему внимал, будто прощаясь. Перед глазами стояла Чёрная Пятерь. Ветер читает письма, коих немало течёт к нему когда с бродячими торгованами, когда – с нарочными гонцами. Читает, крутит в пальцах длинный боевой нож. Рукоять в бирюзе, струистый клинок с надписью. Прочитанное Ветру не нравится. Нож слетает с руки, блеснув, втыкается в дверь. Дверь тотчас приоткрывается. «Звал, отец?» – спрашивает Лихарь. Источник тяжкой ладонью сминает ворох грамоток на столе. «Да, сын. Собирайся-ка в Выскирег…»
– Дяденька… а сухарика?
Вновь зазвучали крики торговок, гнусавые жалобы нищих, запели скоморошьи свирели. Досадуя на себя, Ознобиша развязал кармашек, вынул большой кусок сухаря. Показал, но сразу не отдал. Знал обычай мезонек немедленно исчезать с лакомством в кулаке.
– Вот что, друже… Слыхал ли когда про котёл, от праведных царей заведённый?
Кобчик мигом вернулся к привычной настороженности. Пуганый воробьишка, опасливый, вороватый и хитрый.
– Ну… слыхивал…
– Святой Аодх, праотец нынешних государей, воздвиг кров для бездомных, очаг для озябших, светоч для блуждающих без пути, – начал рассказывать Ознобиша. – Посмотри на меня. Я сам бы мог принять судьбу побирушки, но вместо нищеты служу третьему в лествице и сам волен других оделять.
Мезонька переминался, не спуская глаз с сухаря. Давно заготовленные слова предстали Ознобише жиденькими струйками дыма. Ветер с Кияна нёс их мимо нечёсаной головы, без остатка размыкивал на ледяных клыках капельников. Подавив вздох, Ознобиша отдал Кобчику сухарь:
– Однажды вас соберу, ещё расскажу.
Эти слова прозвучали уже в пустоту. Ознобиша тоскливо огляделся, слизнул с пальца прилипшую крошку. Пошёл знакомыми ходами сквозь населённый пещерник. Со стен, выложенных панцирями давно погибших существ, грустно смотрели большеокие птицедевы. В отсветах жирников подрагивали нарисованные руки-крылья, вскинутые на плечи рыбомужей перед вечной разлукой.
Сойдя в книжницу, Ознобиша долго устраивал на знакомой полочке жирник. Бесконечно пододвигал скамеечку. Смахивал незримую пыль со столика, к которому давно уже никто не смел прикоснуться. Устыдившись наконец, поручил себя Матери Милосердной, несколькими привычными движениями скрутил замок, поднял крышку.
Сунулся вовнутрь сундука.
На «Умилке Владычицы» стоял опрятный берестяной коробок. Ознобиша не ставил его туда. И царевна не ставила.
Он схватил коробок движением вора, срезающего мошну. Оглянулся на вход, словно его могли застать за тайным и стыдным. Когда руки перестали дрожать – открыл. Заглянул, как в колодец, утыканный каменными ножами.
Глиняная бутылочка с тугой деревянной затычкой… Повитая берестяным лоскутом, повязанная простой шерстяной нитью.
Ознобиша хотел развязать, от неловкого рывка узел только стянулся. Пришлось дёрнуть сильней. Нить вмялась в палец, порезала кожу. Ознобиша развернул грамотку.
…Андархская скоропись. Узнаваемая рука.
Радостно видеть преданность и заботу, идущую впереди просьб. А паче радует, что милостью Правосудной добрый господин обрёл слугу, живущего попечением о его благе. Право, ты способен понять наше беспокойство о здоровье детей, росших на воле и вынужденных дышать смородами подземелий. Ты держишь в руке драгоценное снадобье, плод наших разысканий и опытов. Мы на себе познали его свойство цели́ть. Оно пробуждает жизненные начала, даёт оружие против хворей, обильно гнездящихся в сырости и тесноте. Пусть слуга вольёт его в пищу доброго господина, когда тот сядет за трапезу. Пусть наше благодеяние исправится тайно. Нам ведомо: из наших рук доброму господину помстится желчью даже ключевая вода. Тебе на удачу, дивное снадобье лишено вкуса и запаха. Итак, мы ждём радостных вестей о здоровье и благополучии господина. Не медли.
Какие тут записки торговцев, какие следы и улики на давно замытых листах… Ознобиша бездельно сидел на скамеечке, тянул шею вперёд, силился избавиться от икоты. Наконец запер сундук, вышел вон, унося в кошеле погибель Эрелиса и свою.
В добычном ряду сновали юркие людишки в серых плащах с куколями, низко сбитыми на лица. Суетливые движения, бегающие глаза. Людишки обменивались тайными знаками, из полы в полу передавали глиняные бутылочки с плотными деревянными пробками. Со значением косились на Ознобишу.
– Что ж теперь делать-то? – спрашивал один торговец другого.
– Ясно что. Пойти да исповедать всё, как тогда.
– Их дело государское, за всех решать и судить.
– А после ответ великий держать.
– Одна беда: пока исповедуешь, во всех стенах уши откроются.
– Повременить, пока Гайдияр казнить кого выведет, – встряла бабёнка, маленькая, костлявая, злая. – На обречённике испытать!
– Нравен Гайдияр, – подняла голову молодая нищенка. Глянула пронзительными голубыми глазами. – Ныне приговорит, назавтра смягчится. А несудимый в лютых муках исчахнет.
Хотелось заткнуть пальцами уши, зажмуриться, припустить бегом, да вот куда? Все пялились на Ознобишу. Указывали перстами. Толкались, намеренно задевали кошель.
– Вот она, жизнь и смерть государева. В одной капле.
– Да зачем бы котлярам царевича изводить?
– Примет Гайдияр большой венец вместо малого, небось сами наплачутся.
Дудки скоморохов на подвыси взорвались андархским боевым плясом, удалым, грозным. Вместо крашеных шаров взлетели жестяные мечи. Лицедеи готовили горестную хвалу Йелегену Первому, отравленному хасинами.
– А если впрямь лекарство целительное?
– Изопьёт, здоровьем окрепнет.
– Только на себя прежнего не похож станет. Знаем, какие снадобья мораничи варят!
– Был орлёнок, станется сорока учёная. Что нашепчут ему, то с престола и повторит.
Ознобиша брёл сквозь лики, образы, голоса.
– Исполнишь – узнают. И не исполнишь – узнают.
– Всюду уши, всюду глаза…
Перст, надавленный нитью, болел так, словно Ознобиша уже висел рядом с братом, принимая участь отступника. Он сунул палец в рот, ожидая привкуса крови. Заметил Ваана, вступавшего на исад с другой стороны.
Торжане привычно кланялись, уступали дорогу наставнику мудрецов. Степенные слуги несли перья, чернильницы, корзину с едой. Ознобиша прянул к ближайшему ходу, но недостаточно быстро. Ваан заметил его. Поманил пальцем.
– Рано ты сегодня завершил своё чтение, юный райца юного государя, – сказал он с упрёком. Люди останавливались послушать: обычно Ваан проходил площадь с гордостью, не глядя по сторонам. А тот продолжал: – Верно, молодые глаза, не в пример моим старым, легко пожирают книгу за книгой. Или, не в пример им же, предпочитают смотреть в сторону увеселений, коими так богат Выскирег? Не забыл ли ты, друг мой, что государя судят по ближникам, стоящим у трона?
Вот теперь на Ознобишу действительно пялились. Вчера он уже изобрёл бы десять ответов, ускользнул из хватки Ваана. Ныне разум был бессилен и пуст.
– Вышло так, – проговорил он медленно, – что в самом начале занятий мне попалось нечто, требующее раздумий. А мне легче думается, когда ноги пеши идут.
«Не всем же за бархатными завесами над грудой книг почивать…»
– О! Так сопроводи меня, заодно поведаешь о смутившем, – оживился Ваан. – И твоим ногам будет хождение, и я, коли советом не брезгуешь, что ни есть подскажу.
На советах Высшего Круга Ваан сиживал за плечом у владыки. Сам Цепир, мерило познания, смотрел на него, как почтительный ученик.
«А ведь я сейчас врага наживу…» Сил не было для спасительного вранья.
– Я… – начал Ознобиша.
Подмога явилась негаданная, как обвал капельника.
– Оставь грызть мальчонку, книжный червяк! – В звучном голосе Машкары, по обыкновению, мерцала улыбка. – Не яблоко!
На плечо опустилась рука. Даже сквозь плотный кафтан Ознобиша чувствовал жар. Машкара сказал ещё:
– Охота котёнку без подмоги крысу добыть, ну и пусть его. Подумаешь, коготок сломится! Новый вырастет, цепкий. А привыкнув за подачкой сразу бежать, добрым крысоловом не станешь.
Ваан ничего не ответил. Просто как будто забыл свою жертву, величаво двинулся дальше. Ознобиша ощутил жгучую благодарность Машкаре и… почти неодолимый позыв открыть ему своё горе. У кого совета спросить, как не у Божьего любимца, уличного мудреца? Особенники не ведают ни чина, ни сана, их шутки и дерзости, разящие праведных наравне с последней торговкой, превыше остроты мирского ума…
Призвав весь навык воинского пути, Ознобиша вывернулся из-под ладони так ловко, что рука Машкары осталась висеть в воздухе. Порскнул в облюбованный ход.
Позади, на исаде, с грохотом обвалилась сосулька.
…Маме нравились ранние сумерки. В небе ещё тлеет свет, на земле уже вспыхивают огоньки… Ознобиша, тянувшийся за родителями, всегда ждал наступления любимой поры. Сумежного времени, когда шумные дневные дела отдают черёд тихим домашним рукоделиям, сказкам, беседам. Может, он бы поныне любовно ловил мамино далёкое слово. Если бы однажды из синевато-розовой мглы не явили себя две чуждые тени. Тогда сказки сразу стали страшными, а ранние сумерки начали пугать. С того дня навек…
Мостик под ногами ощутимо подрагивал. Ветер с Кияна, не ведающий затиший, трогал промасленные канаты. Пел разными голосами.
Выскирегцы сюда нечасто захаживали. Не то чтобы Звёздный мост, где творились казни, был в древности освящён во имя одной лишь Справедливо Казнящей и так уж оброс лишаями грозных примет. Просто в бездне, перечёркнутой узкой нитью моста, обитало многовато неупокоенных душ. Глядя вниз, Ознобиша отчётливо различал кружащиеся рои. Слышал ропоты, вплетённые в гул мощных тетив. Деловитые горожане тоже наверняка улавливали беспокоящие, тихие жалобы. Но не хотели их слышать, не хотели отвлекаться от дел.
Помнил ли кто-нибудь, что древний Коряжин ниоткуда не выглядел таким прекрасным и величавым, как с моста последнего покаяния?
Ознобиша разведал Выскирег подробнее иных уроженцев. Облазил сверху донизу со Златом, с царевной, сам по себе. Подобного пиршества взору не открывали даже окна царских палат.
Сегодня Ознобише было не до щербатых вершин в бахромах капельников, видимых с места казней. Он даже не собирался выходить сюда. Беда только, стены, сложенные остовами древней жизни, покрытые одной сплошной росписью, шутили нынче с ним шутки. Царский райца, составитель безошибочных карт, путал право и лево, не узнавал перекрёстков… раз за разом спохватывался перед выходом к Звёздному мостику. «Как так, я же к Прощальному шёл?..» Досадливо отступал. Возвращался.
Отчаявшись, махнул рукой. Шагнул на железнотвёрдые старинные доски.
И тотчас понял, что на самом деле давно принял решение. Мост лишь помог выпустить это знание из-под спуда.
Ознобиша улыбнулся, стоя на окованной западне. Мост плыл сквозь неосязаемые волокна тумана. Дальний конец, откуда выводили преступников, озарился мерно кивающими огоньками. Это шли обходом порядчики. Ночная стража, принявшая копья у дневной.
– А вот не стану бояться. Что? Убьёшь, как семьян убил? – вслух спросил Ознобиша. – Ивень не забоялся! И мне прежде смерти помирать не лицо!
Достал из кошеля коробок. Вынул бутылочку. Кроша глиняный край, концом ножа поддел пробку. Запаха действительно не было, проверять вкус он не стал. Вытянул руку подальше за канаты… Густое снадобье не торопилось наружу. Ознобиша встряхнул. Прозрачные капли бусинами канули вниз. Порвалось ожерелье, не соберёшь! Пальцы разжались, покинули сосудец и пробку. Стало весело и легко. Ознобиша искромсал коробок, выпустил пригоршню лепестков кружиться в тумане. Напоследок взялся за грамотку. Пальцами размы́кал берестяной лист, отрывая волоски, ленточки, нити. Строки письма исчезали одна за другой.
– Ещё урок пришлёшь, то же сделаю! – тихо и со страстью предупредил Ознобиша. – Ни службы от меня не увидишь, ни дружбы, ни почести! Праведному государю до веку мой труд и кровь, а тебя вовсе не знаю!
Тяжкие слова проминали ткань сущего, булыжниками падали в бездну. Ознобиша надумал скрепить их прядью волос с темечка, но не успел. Один светлячок покинул стайку, поплыл к нему через мост. Ознобиша вздохнул, убрал ножик, стал ждать. Вот сделалась различима красно-белая накидка порядчика.
– Ты что там, паренёк? – осторожно приближаясь, спросил Новко. – О чём загрустил?
Ознобиша не стал дразнить его, отозвался в полный голос:
– А думаю вот.
– Райца Эрелисов, – с облегчением оповестил своих Новко. Хотел идти, всё же спросил: – На мосту-то почто?
– Думы здесь… правильные приходят. Хотя и нелёгкие.
– Что за думы? – заново всполошился порядчик. – Душа-девица на другого глядит?
Ознобиша неволей развеселился. Бесхитростная жизнь была у порядчика Новки. Мужество не бьётся в умственных корчах, его выбор прост и прям, как клинок. У такого немилость девичья – всем бедам беда и свету скончание.
Ознобиша топнул сапожком по запертой крышке.
– Мне, райце, не о русых косах след помышлять. Мне иная печаль: как ответ великий держать.
«Царское служение, воля Владычицы… несудимого не обречь…» Забыл, с кем рассуждает.
– Ты ж, помню, толковый, – удивился Новко. – Вона, тягуна от смерти отвёл. Нешто государь дело вручил, коего не осиливаешь?
– Государь непосильных дел не вручает, – с важностью возразил Ознобиша. – Вам Площадник летать, поди, не приказывает?
Новко в свой черёд улыбнулся:
– Прикажет – и полетим. У всякого крылья растут, когда праведный рядом.
«Оно и видать… То-то Обора с подвыси упорхнул…»
– Так скажу тебе, – кивнул Ознобиша. – Я, куда сказали мне, долетел. Что велели, добыл. Ныне прикидываю, как господину подать. Изустной сказкой порадовать? Краснописную грамоту поднести?
Новко задумался.
– Грамоте я не горазд, – проговорил он затем. – На что бы мне? Да и веры грамотке нету. Не украдут, так сгорит. А я памятливый, в бабку! Вот тут, – ладонь тронула налатник и кольчугу под ним, – что влегло, уж не вытравишь.
Рассуждая, Новко на всякий случай влёк молодого райцу вон с моста. Ознобиша не противился и не возражал. Кому лучше порядчика понимать в украденном и сгоревшем! Он всё же заметил:
– Писаное слово вода не смывает, лезвие не выскабливает. Даже Беда не обязательно истребляет… А подо мной сейчас мосточки рассядутся – и ничего государю не донесу. Всё со мной сгинет.
Ручища порядчика сразу обхватила канат. Мозолистая, надёжная, раза в два пошире Ознобишиной.
– Мы на то дозорами ходим, чтобы ни под кем мосточки не расседались!
Ознобиша благодарно улыбнулся. «Я и сам удержусь, оплошки не дам. А вот ты, добрый Новко, долго выстоишь против струистых клиночков, украшенных словесами чести? Ведь смекнуть не успеешь, кто да отколь…»
Новко вдруг хитровато прищурился:
– Ты мне поведай, чтоб не пропало. Я бабкины побасенки все как есть помню. И твою сберегу!
Ознобиша успел задуматься, чью службу на деле мог нести Новко. Вдруг сам чаял заветных ножен на локотницу? «Нет уж. Двойное дно повсюду искать, скоро от мира затворишься…» Вспомнился подозрительный и нелюдимый Цепир. «Как он стать? Не хочу!»
– Слушай же, – начал Ознобиша проникновенно. – Не след правдивому райце болтать о делах господина, но ты, Новко, на праздного сплетника не похож, тебе я откроюсь… Третий сын, росший в удалении от семьи, хочет лучше узнать прославленных предков, дабы подражать им в делах великих и малых. Исполняя урок, я дошёл до Гедаха Девятого с его росписями излюбленным яствам. И вот тут, веришь ли, испытал затруднение!
Новко забыл о канатах, слушал, развесив уши. Любопытство доброго простеца, далёкого от царских дел и книжной учёности? Настороженность опытного подсыла?
– Славный царь, чьё имя свято для каждого повара и державца, наказывал томить оленину с одной лесной травкой… Увы, плесень съела чернила, поди разбери, то ли заячье ушко, то ли заячья душка. Между тем первая лучше размягчает жёсткое мясо, но запах требует подправки. Вторая же благовонна и сладка, но стоит переложить, и доверчивый лакомка поселится у отхожего места.
– И какую ты выбрал?
– Я перевернул лист, обратившись к рыбным кушаньям. Где ныне оленина, где те зелья лесные? Шегардай же, как мы знаем, изобилен карасём, требующим лишь сметаны.
Новко выпучил глаза. Помолчал, рассмеялся:
– Вот теперь, маленький райца, вера есть, что ты правда вниз не заглядывался, от людей обиды приняв…
«И у меня тебе вера есть, Новко. Ну… почти…»
