Отчаянные калашники несколько раз выбирались наружу с лопатами. Связывались по двое-трое верёвкой, боясь потеряться. Следили, чтобы оставался свободен дымоволок. Пробивали ход от дверей. Даже добирались до Пенькова двора. Возвращались усталые, хмурые, вешали оттаивать забитые снегом кожухи. Ни Равдуши, ни Гарки.

На второй день ход превратился в нору, вместо лопат пришлось брать топоры. Буря ковала снег исполинской долбнёй, сплачивала до каменной твёрдости.

В углу, где обосновалась Ерга Корениха, начали собираться матёрые бабы. Летеня с Жогушкой выставили прочь: смотреть смотри́те, а под руками чтоб не мешались. Бабы степенно рассаживались в кружок, кивали друг дружке. Вынимали из-под шугайков берестяные коробочки, кожаные кармашки. Скоро в углу начали пробовать голос кугиклы.

У всех они были разные. Деревянные, берестяные, даже из перьев. У кого две цевочки, у кого пять. Россыпью и скреплённые. Одни дудки ладили сразу. В другие подсыпа́ли крохотных камешков, испытывали на слух.

У Коренихи кугиклы были особенные. О девяти стволах, собранных не под попевку, просто под строй, от толстого голоса к тонкому. На светлых гладких сте́блышках куги тёмным созвездием запеклись какие-то брызги.

– А Шамшица где? Чай, кугикальщицей не последней слыла.

– Сестрица Шамша, ты что же?

Розщепиха на другом конце дома лежала под одеялами, охала.

– Пошла бы, немочь не даёт. Недужна я. Владения нету!

Корениха выслушала, ничего не сказала.

Вздохи кугиклов постепенно сливались в связную песню. Каждая баба выдувала свою попевку, передавала голосницу соседке. Кто-то поначалу сбивался, играл в разлад. С каждым кру́гом песня звучала всё слаженней. Вместо Розщепихиных дудочек подгу́кивали голосами. Корениха наконец приспособилась, выбрала на своих потребные стволики. Благо снасть позволяла. Снасть, сделанная когда-то внуком Скварой. Та самая, заслужившая ему рубчик в брови. Корениха теперь её хранила в божнице.

Внутри дома помалу стихли все разговоры. Только заунывно выло снаружи – да над бабьим кружком словно колыхалось незримое покрывало, сотканное бесконечными повторами песни. Кугикальщицы играли свои лады, размеренно вдыхали и выдыхали. Голосница шла сама, уже помимо их воли. Парила птицей, плывущей в токах ветров. Знакомые бревенчатые стены кругом начинали мерцать, истаивать, отдаляться. Песня вздымалась прозрачными искрящимися утёсами, гнулась радугой, стелилась гладкими полотенцами, прокладывала душе особенный путь вне бремени плоти. Ерга Корениха первой выбралась из тесных пределов. Воспарила сквозь несущийся снег, не подвластная ни морозу, ни ветру. Зорко оглядела с высоты маленькую Твёржу, болото Одолень-мох. Громадные бедовники, озёра, леса. Родительский Дуб на холме. Кисельню, для обычного зрения – за семью окоёмами…

Летень смотрел на «матушку свекровушку», сидя на полу в десятке шагов. Жогушка прижимался к нему, обнимая за шею, у ног жались собаки. Звуков слышать Летень не мог, лишь чувствовал едва различимые трепеты, бежавшие половицами. Корениха возглавляла песенный круг. Стояла, закрыв глаза, высокая, необычно значительная. Словно шагнувшая от земной обыденности прочь.

Ворожба длилась, но люди не замечали течения времени.

Наконец Корениха словно бы вернулась в себя. Раз-другой пропустила несколько ладов, Розщепихиных и своих. Голосница стала терять стройность. Прозрачные глыбы осы́пались и погасли, полотенца-пути распались нитями, истаяли в воздухе. Корениха совсем опустила руки с кугиклами.

– Надёжны наши путники, – устало проговорила она. – Лебединое крыло их укрывает.