Глава 14

Грейфе неожиданно задумался, прежде чем дать ответ, когда адъютант спросил его:

– Оберштурмбаннфюрер, где вы будете знакомиться с этими русскими?

Он так и сказал с «этими». И эта фраза вдруг заставила Грейфе взглянуть на все иначе. Хотя накануне никакого вопроса с организацией всей этой процедуры совершенно не было. Казалось само собой разумеющимся, что всех троих приведут к нему в кабинет. Сюда же должен будет прийти и Скорцени, мнением которого начальник восточного отдела очень дорожил. И тут вдруг с «этими» – в недалеком прошлом – самыми отпетыми уголовниками. «Действительно, за каким дьяволом им сюда всем троим? – задал вопрос самому себе Грейфе. И сам ответил на него: – Ну, ладно еще одному, тому, которого мы отберем! А остальным-то двоим, что тут делать? Здесь ведь все-таки РСХА, а не какой-нибудь лагерный блок или тюремный застенок. Вот пусть там и продолжают свои занятия. А тут им совершенно делать нечего». Но встречаться тем не менее было надо, и Грейфе вопросительно уставился на адъютанта.

– А что вы можете предложить, Эгерт? – вопросом на вопрос ответил в конце концов он.

– У нас в комендатуре прекрасная приемная для разного рода посетителей, оберштурмбаннфюрер. Можно оттуда всех выгнать, закрыть ее. А «этих», – Эгерт употреблял только это слово, – можно провести туда через запасной вход, так что их не заметит ни одна живая душа.

– Прекрасно, Эгерт, – обрадовался Грейфе. – Там, надеюсь, есть стол? Стулья?

– Там все есть и все в лучшем виде, герр оберштурмбаннфюрер.

– Туда и препроводите их. А мы со штурмбаннфюрером подойдем позднее, – окончательно решил вопрос Грейфе.

У него еще оставалось немного времени до встречи, и он снова принялся перелистывать характеристики отобранных ими кандидатов. За этим занятием и застал его Скорцени. Штурмбаннфюрер ввалился в кабинет, и тот сразу перестал казаться таким просторным. Чин у Скорцени был невелик. И Скорцени всегда старался держаться подтянутым и корректным. Но после того как он, выполняя личный приказ Гитлера, выкрал в сентябре у итальянцев Муссолини и на самолете привез его в Германию, после того как все газеты и имперское радио провозгласили его героем номер один, он позволил себе несколько расслабиться, чувствовать себя в любом обществе посвободней. И от этого при его крупной фигуре стал казаться еще более могучим.

Поприветствовав Грейфе и по-приятельски поздоровавшись с ним, штурмбаннфюрер с удивлением спросил:

– Мы одни? Или все отменяется?

– Все в порядке, дорогой Отто, и нас уже ждут, – поспешил успокоить его Грейфе и рассказал о том, какая мысль неожиданно пришла ему в голову и почему он изменил место встречи с кандидатами.

Скорцени этих тонкостей не понял, но разбираться в них не стал и согласно кивнул:

– Конечно, можно и так. Но я-то думал, мы с ними где-нибудь в тире знакомиться будем. Или в спортзале. Я даже форму не хотел надевать.

– Это самое общее знакомство. Надо же хоть взглянуть на них? – объяснил Грейфе. – А потом обязательно и в тире, и на ковре, и на ринге… и в бассейне!

– А машина? А мотоцикл? А парашют? Должны они уметь ими пользоваться?

– Непременно, дорогой Отто! И еще тысяча дел, которым мы должны будем их обучить, – добавил Грейфе.

– Реакции и смелости не обучишь. А без них идти на риск равносильно тому, что заранее всё провалить, – высказал свою сокровенную мысль Скорцени.

Грейфе в ответ только развел руками. Насколько всем этим требованиям мог ответить хоть один из ожидающих их внизу «этих русских», он не имел ни малейшего представления.

В кабинет вошел Эгерт, доложил о том, что все готово, уловил благосклонный кивок начальника, забрал со стола характеристики и пригласил Грейфе и Скорцени следовать за ним.

Они спустились на первый этаж и какими-то, совершенно незнакомыми Грейфе коридорами и переходами, минуя несколько постов охраны, прошли в приемную, оказавшуюся просторной, чистой, обставленной строгой официальной мебелью комнатой. В одном углу ее стоял бюст Гитлера. В простенке между окнами висел его портрет. В приемной стояло также несколько столов, а возле каждого из них стулья. За одним из столов сидели трое средних лет мужчин: двое одеты в штатское, один – в форму рядового вермахта. Форма была чисто выстирана и отутюжена, но уже порядком поношена. На это сразу обратил внимание наметанный глаз Грейфе.

Увидев высокое начальство, все трое кандидатов немедленно вскочили со своих мест. Прозвучало нацистское приветствие, и три пары глаз впились в эсэсовцев. Грейфе и Скорцени ответили вполголоса и некоторое время молча разглядывали прибывших. «“Эти русские”, – невольно вспомнил выражение своего адъютанта Грейфе, – на фотокарточках, однако, выглядели куда более привлекательно. Особенно этот в форме. Филь-ча-коф, кажется. Эти странные русские фамилии».

– Садитесь, господа. Садитесь вот сюда, поближе. Нам хотелось бы познакомиться с вами, – предложил Грейфе кандидатам и указал, за какой стол им следует сесть.

Трое незамедлительно сели. Особенно проворным оказался кандидат в военной форме. Он занял место за столом быстрее всех и снова уставился на Грейфе. И это также не понравилось начальнику восточного отдела. «Нельзя чувствовать себя таким забитым», – мысленно уже начал оценивать кандидатов Грейфе.

– Эгерт, объясните господам русским, пусть они говорят на своем родном языке. А вы будете нам переводить. Иначе мы и наполовину не поймем друг друга, – попросил Грейфе.

Эгерт, блестяще знавший русский, польский и сербский языки, сейчас же перевел.

– Я буду задавать вам самые общие и простые вопросы, а вы отвечайте. Спокойно отвечайте, господа. Вот вы, господин Филь-ша-коф, – заглянув в характеристику, обратился к кандидату в форме Грейфе. – Скажите, в каких больших городах России вы бывали?

Фильчаков вскочил, как только оберштурмбаннфюрер ткнул в его сторону пальцем.

«Да, он явно забит», – подумал Грейфе, пока Эгерт переводил кандидату его вопрос.

– В Куйбышеве, в Казани, в Горьком, господин оберштурмбаннфюрер. А еще в Чебоксарах и Арзамасе, – отчеканил Фильчаков.

– Насколько я понимаю, это все волжские города, – кивнул Грейфе.

– Так точно, господин оберштурмбаннфюрер.

– Ну а в Сталинграде вам приходилось бывать?

– Не бывал и быть не хочу! Будь он проклят, этот город, господин оберштурмбаннфюрер! Столько солдат фюрера за него полегло! – ответил Фильчаков, но, сообразив, что, пожалуй, ответил не то, что надо, добавил: – А если бы довелось туда попасть, я бы всех этих его защитников собственными руками в Волге перетопил. Камень на шею – и в Волгу. Там им самое место, господин оберштурмбаннфюрер.

– О, конечно, вы правы, господин Филщакоф, – согласился Грейфе. – А в Харькове, Киеве вы не бывали?

– Я до Харькова не дошел, господин оберштурмбаннфюрер. Я под Харьковом доблестной немецкой армии сдался. И потом попал в лагерь в Хороле. А потом, – начал было перечислять Фильчаков, но Грейфе ткнул пальцем в характеристику.

– Да-да… я знаю. Тут написано, – сказал он. – А в каких отелях вы останавливались, господин Филь-ща-коф, в тех городах, куда вы приезжали?

Фильчаков смущенно заморгал. Судя по всему, врать он побоялся, а правду предпочел бы умолчать. Но отвечать было надо, и он сказал:

– Какие отели, господин оберштурмбаннфюрер? Так, больше у родственников, бывало, переночуешь. А то и вовсе на вокзале…

– Понятно, – многозначительно процедил Грейфе.

Дальше были вопросы другого характера. И было их много. Грейфе видел и чувствовал, что «Фильщакоф» старается. Очень старается. Он даже вспотел. И очень хочет понравиться и заслужить его, оберштурмбаннфюрерское, расположение к себе. Но на Грейфе все это действовало как раз наоборот. Антипатия к «этому русскому» у него появилась, что называется, с первого взгляда. Но не это было главным для отбора. Фильчакову явно недоставало контактности, кругозор его оказался весьма примитивным и ограниченным. Хотя, как указывалось в характеристике, он окончил среднюю школу и даже обучался в лесном техникуме. Ярко в нем просвечивало только одно – лютая ненависть ко всему советскому. Но для успешного решения той задачи, для которой подбирал исполнителей Грейфе, этого было мало.

– Хорошо, господин Фильщакоф. Мне все ясно. Я убедился, что вы искренний друг рейха. Мы подумаем, как вас лучше использовать для наведения нового порядка. А пока можете возвращаться в свое подразделение, – закончил Грейфе беседу.

Фильчаков снова, как и при встрече, вскинул руку, громко выкрикнул приветствие, щелкнул каблуками и, повернувшись по-военному, отмаршировал к входной двери. Эгерт провел его через посты охраны и выпроводил на улицу. А когда вернулся в приемную, то увидел, что его начальник оживленно беседует со вторым русским. Второй русский свободно говорил по-немецки, да еще на баварском диалекте. О, этот второй русский был совсем не похож на первого. Он происходил из очень хорошей, интеллигентной семьи из Риги. Эгерт сразу почувствовал, что его начальнику было интересно разговаривать с этим отпрыском старого дворянского рода, обучавшимся до воссоединения Латвии с СССР в Мюнхенском университете.

– Родители живы? – спросил Грейфе.

– Никак нет, господин оберштурмбаннфюрер. Мать умерла еще в тридцать шестом году. Отец репрессирован большевиками сразу после захвата Прибалтики. Сведений о нем не имею. Привык считать, что его уже тоже нет в живых, – спокойно, как и вообще он вел весь этот разговор, ответил кандидат.

– Ваш отец был царский офицер? – пожелал уточнить Грейфе. – Где служил?

– Он был полковник, герр оберштумбаннфюрер. С шестнадцатого года служил в штабе генерала Корнилова. После неудавшейся попытки установить в Петрограде власть военной диктатуры вынужден был уехать в Ригу.

– Это было?.. – запамятовал Грейфе.

– Тридцать первого августа семнадцатого года, герр оберштурмбаннфюрер.

– А потом?

– В 1919 отец служил у генерала Бермондт-Авалова. Вместе с генералом фон дер Гольцом они вырвали Ригу у красных. А когда под давлением англо-франкского союза германским войскам пришлось уйти из Риги и продажное латышское правительство заключило в двадцатом году мирный договор с Советами, отец делал все, чтобы красная зараза не проникала в Прибалтику, герр оберштурмбаннфюрер.

– Фон дер Гольц много сделал для Германии, – удовлетворенно заметил Грейфе.

– Мой отец тоже – для Белого движения, герр оберштурмбаннфюрер. За что и был репрессирован большевиками.

Эгерт заглянул в характеристику. Фамилия у кандидата была немецкая – Дреер. Звали его Паулем, хотя рядом с этим именем, правда, в скобках, стояло и другое – Павел. Отчество – Людвигович.

Дрееру задавал вопросы не только Грейфе, но и Скорцени. Штурмбаннфюрер в их разговор включился не сразу. Он вначале внимательно, и было похоже, что даже с любопытством, долго разглядывал Дреера. При этом на губах у маститого террориста блуждала все время какая-то непонятная то ли лукавая, то ли снисходительная ухмылка. Эгерт так и не понял, чем она была вызвана. Но он запомнил, что она была.

В конце беседы Грейфе сказал:

– Мне было интересно с вами познакомиться, господин Дреер. Для вас забронирован номер в гостинице «Унтер-ден-Линден». Номер оплачен. Трехразовое питание в ресторане гостиницы тоже. Поезжайте туда. Отдыхайте. Напротив есть кинотеатр. Развлекайтесь. Но пусть дежурный всегда знает, где вы. Сейчас Эгерт даст вам адрес гостиницы, свой телефон и немного денег на карманные расходы. Через несколько дней он сообщит вам, когда вы нам понадобитесь снова.

Дреер поблагодарил Грейфе за заботу и пообещал из номера, кроме как на завтрак, обед и ужин, никуда не выходить.

– Я буду отсыпаться, герр оберштурмбаннфюрер. Буду считать, что мне дали первый отпуск за все время с тех пор, как большевики пришли в Латвию.

Грейфе это понравилось, и он даже хлопнул Дреера по плечу. После этого Эгерт повел его по коридорам к выходу, предварительно снабдив всем, что пообещал ему Грейфе.

Третий кандидат немецкого языка не знал. И беседа задержалась до возвращения Эгерта. Поскольку в предыдущей беседе Эгерт участия не принимал, так как собеседники отлично обходились и без него, он от нечего делать досконально разглядел этого третьего. И надо сказать, что тот сразу чем-то привлек его внимание. Потом, чуть позднее, когда кандидат разговорился, Эгерт даже уточнил для себя, чем он отличался от своих предшественников. В нем проглядывала этакая прямо-таки змеиная изворотливость. Он, бесспорно, как Фильчаков и как все другие, подобные ему, смертельно боялся своих новых хозяев. Животным страхом боялся попасть к ним в немилость, стать неугодным. Такое могло случиться из-за пустяка. А последствия этого могли быть самые роковые. Любой чин, даже средний, запросто мог прихлопнуть такого Фильчакова как муху. А Политов, Эгерт сразу почувствовал это, за здорово живешь себя бы не отдал. Непременно стал бы выкручиваться, врать, клеветать и не задумываясь предал бы и второй раз, и третий. Такого заставить делать то, что требуется, можно только одним способом: поставить его в такие железные условия, в такие жесткие рамки обстоятельств, вырваться из которых он был бы бессилен.

Очевидно, таким же показался Политов и Грейфе, потому что он сразу же начал загонять его своими вопросами в угол. Грейфе держал в руке характеристику, читал ее про себя и задавал Политову вопросы.

– Вы добровольно перешли на нашу сторону тридцатого мая сорок второго года на фронте. Ваша последняя должность в Красной армии? – спросил Грейфе.

– Командир стрелковой роты, герр оберштурмбаннфюрер, – ответил Политов.

– Вы перешли с оружием в руках. Что у вас было?

– Автомат ППШ с двумя магазинами патронов, пистолет ТТ с двумя снаряженными обоймами и две гранаты оборонительного характера.

– Почему оборонительного? – не понял Грейфе. – Ваши же войска в то время наступали.

– На случай, если бы за мной началась погоня, герр оберштурмбаннфюрер.

Грейфе удовлетворенно кивнул. И продолжал:

– Вы попали в лагерь военнопленных. Куда?

– Сначала на пересыльный пункт под Ржевом, герр оберштурмбаннфюрер. Затем в Демьянский лагерь. Потом в Витебский… – начал перечислять Политов.

Грейфе жестом остановил его.

– Что сделали вы полезного в Демьянском лагере? – спросил он.

– Мне удалось внедриться в группу, готовящуюся к побегу. Я познакомился со всеми ее членами. Узнал их фамилии и имена. И обо всех своевременно сообщил коменданту лагеря. Их всех схватили еще перед побегом, герр оберштурмбаннфюрер, – не без бахвальства ответил Политов.

– Сколько человек входило в группу?

– Если память не изменяет, герр оберштурмбаннфюрер, восемнадцать человек, – подумав, назвал число Политов.

– Хорошо, – одобрил Грейфе. – Расскажите о вашей помощи рейху в Витебском лагере.

– Там я пробыл несколько месяцев, герр оберштурмбаннфюрер. Передо мной была поставлена конкретная задача: выявить подпольный лагерный комитет. Это было очень сложно, герр оберштурмбаннфюрер. Подпольщики имели хорошо продуманную секретную службу оповещения и связи. Но мне посчастливилось встретить в лагере одного моего бывшего сослуживца, политработника. Его никто не мог разоблачить. Иначе он никогда бы до лагеря не дошел. Но здесь я сразу понял, что он-то наверняка в курсе дела, которое меня интересует. Так оно и оказалось. Он меня порекомендовал. Но они все равно проверяли меня почти два месяца. Потом все же поверили. Еще примерно месяц ушел на то, чтобы узнать все их связи до конца. А когда все было установлено, их всех взяли в один час, герр оберштурмбаннфюрер, – дал полный отчет Политов.

– Куда вас перевели потом?

– Сначала в Демблин, потом в Ламсдорф в лагерь номер триста сорок четыре. Там завербовали ваши люди из СД и отправили на два месяца на учебу в «Русланд-Норд». Оттуда я был направлен камерным агентом в городскую тюрьму в Вене, – закончил свой послужной список Политов.

– Почему именно вас направили в «Русланд-Норд»?

– В Ламсдорфе мне удалось выявить связи заключенных на воле.

– Какие же конкретно?

– Удалось напасть на след распространителей вражеской пропаганды. Те слушали радиопередачи из Лондона, записывали их, перепечатывали на машинке и раздавали населению и кое-что даже ухитрялись переправлять в лагерь, герр оберштурмбаннфюрер, – ответил Политов. – А в лагере от этого начинались всякие волнения.

– Наши службы характеризуют вас как убежденного противника большевизма. Чем бы вы хотели заняться у себя на родине, если бы вам предложили там работу? – продолжал расспрашивать Грейфе.

Политов взметнул брови. Ему показалось, что Грейфе открыл перед ним завесу молчания и высказал цель знакомства. Но если это так, то Политову совсем не чему было радоваться. Возвращаться в разграбленную Россию ему абсолютно не хотелось. К тому же там в два счета можно было схлопотать пулю. А это и вовсе не входило в планы Политова.

– Я бы все силы приложил к тому, герр оберштурмбаннфюрер, чтобы навести и утвердить на моей родине новый порядок.

– Очень хорошо, – снова одобрительно кивнул Грейфе. И, сделав небольшую паузу, продолжал уже в ином тоне: – Господин Политов, на одном из первых допросов еще в Демьянском лагере вы показали, что ваш отец был полковником старой русской армии. Вы сами понимаете, что проверить эти данные у нас нет никакой возможности. Поэтому скажем: пусть это так и есть. Хотя, откровенно говоря, я глубоко уверен в том, что у вашего царя просто не было столько полковников, сколько ваших людей, изъявивших желание служить нам, выдают себя за их детей. Но, я уже сказал, пусть это так и будет.

Говоря все это, Грейфе не спускал с Политова глаз. Хотел увидеть, как воспримет тот его откровенное неверие в выдуманную им легенду. Но Политов выслушал перевод этого откровения эсэсовца не моргнув глазом. Ни одна жилка не дрогнула у него на лице, ни кровинки не выступило на широких щеках. Это Грейфе заметил. «Наглости, однако, ему не занимать», – невольно подумал он. Но вслух продолжал говорить о другом:

– Так вот, господин Политов, если ваша ненависть к большевикам имеет такие глубокие корни, вы могли бы ради достижения нашей победы пойти на большой риск? На такой, скажем, на какой иногда идут ваши соотечественники на фронте?

– А разве мой переход через линию фронта не был связан с риском, герр оберштурмбаннфюрер? – неожиданно вопросом на вопрос ответил Политов. – Разве я не рисковал? Ведь мне в спину мог ударить любой автоматчик. Любой снайпер и с той, и с другой стороны мог взять меня на мушку…

Неожиданность ответа понравилась Грейфе.

– Это так, – согласился он.

– Но я готов пойти и сочту за честь, если мне предоставят такую возможность, и на больший риск. Даже если он будет смертельным, я готов доказать свою преданность фюреру, – добавил Политов. – Дайте возможность мне доказать это, герр оберштурмбаннфюрер, и я докажу.

– Хорошо, – коротко подвел итог беседы Грейфе. – Мы учтем эту вашу просьбу, господин Политов.

Сказав это, Грейфе обернулся к Скорцени. За все время разговора тот не обронил ни слова.

– Я знаю, Отто, что у вас еще все впереди, но, может быть, сейчас вы тоже что-то желаете спросить? – поинтересовался он, прежде чем окончательно закончить беседу.

– Пожалуй, – не стал отказываться Скорцени и обратился к кандидату: – Скажите, Политов, вы слышали о той операции, которую мне удалось провести в Италии?

– Конечно, герр штурмбаннфюрер. О ней знают все. И восхищаются вами, – польстил кавалеру «Рыцарского креста» и множества других наград Политов.

– А скажите, Политов, как вы думаете, мог бы я осуществить такую акцию в СССР? – приняв как должное похвалу в свой адрес, спросил Скорцени.

Политов не стал спешить с ответом. Он был уверен, что эсэсовец ждет от него очередного комплимента. Но наметившаяся определенная направленность вопросов, которые ему задавал Грейфе, да плюс совершенно неприкрытый вопрос Скорцени, подтвердила его догадку о возвращении в Россию. И не только подтвердила, но и напугала. И ему уже не захотелось льстить этому наглому террористу, который, вполне возможно, на сей раз, спасая шкуру, подставлял под удар его, Политова. И он ответил не грубо, но неожиданно для эсэсовца твердо:

– Советский Союз, герр штурмбаннфюрер, – это не Италия. И сделать там то, что вы сделали в Италии, куда труднее.

Скорцени молча кивнул. А Грейфе, явно довольный ответом, поспешил закруглиться.

– Ну что ж, господа, у нас еще будет время обсудить все эти вопросы. А пока, я думаю, мы отпустим господина Политова. Эгерт даст вам, господин Политов, деньги и адрес гостиницы. Отдыхайте.

Политов понял, что его не отсеяли, как этого пришибленного Фильчакова. Но особой радости от своей удачи он уже не испытывал. Больше того, он даже пожалел о том, что уж слишком бойко разглагольствовал о своих подвигах в лагерях. «Кто знает, ведь вполне возможно, что именно эти его заслуги перевесили чашу весов в его пользу. Только в пользу ли?..» – подумал он и, отдав немцам нацистское приветствие, в сопровождении Эгерта вышел из приемной.