Валера не успел прищёлкнуть магазин. Кравец вскочил и шагнул к нему. Спросил, стараясь не показать, что испугался:

– Ты чего с автоматом балуешься? Это не туристский топорик, которым пальцы алкоголикам рубят, а боевое оружие…

Валера хмыкнул вполне миролюбиво:

– Я тебя на понт брал. Хотел посмотреть, что делать будешь, когда волыну у меня увидишь. А ты мужик нессыкливый оказался. На, бери свой пулемёт… – Он протянул Кравцу автомат и магазин.

Кравец взял оружие и зашёл в караулку. Валера следом. Кравец демонстративно поставил автомат в пирамиду, решив при первом же удобном случае оружие убрать подальше. Вертя магазин в руках, спросил:

– А это где взял?

Валера усмехнулся, на этот раз снисходительно:

– У твоего корешка. Вон у того, – он показал на спящего Захарова.

– Как ты достал? У него же подсумок под головой… – искренне удивился Кравец.

– Не такое доставали, – важно сказал Валера и выставил вперёд пальцы левой руки. – Видишь, перстенёк расписан. Это, в натуре, не простой перстенёк, а особенный. Всё равно что у вас, вояк, звёздочки на погонах. Такие «писки» есть у каждого, кто на зоне оттягивался. Это наши знаки отличия, с той разницей, что за «писку», тебе по рангу не положенную, точно рога поотшибают, а то и на вечное поселение отправят. К жмурикам.

Кравец посмотрел на синий перстень на среднем пальце у Валеры и ничего особенного не увидел. Так, четырёхугольник, одна половина которого заштрихована, на другой выколоты какие-то цифры и ключ, а сверху – корона с неровными зубцами.

– Перстень как перстень. А что он означает?

– Чудак человек. Всё. Всю мою, тэк сказать, биографию. Кто я по профессии воровской, где сидел, и ваще что из себя представляю, по понятиям…

– Ну и кто ты и что «ваще из себя представляешь»? – невольно передразнил Кравец.

Валера окинул его оценивающим взглядом:

– Много будешь знать – скоро состаришься.

Кравец обиделся и, хотя его распирало любопытство, буркнул:

– Не хочешь говорить, не надо.

– Да не пузырись, командир. Я же не сказал, что не доверяю. Просто насухую житуху мою не перескажешь. – Валера шагнул к столу. Налил вино в кружки. – Ты, в натуре, хочешь, чтобы я тебе ликбез устроил?

– В натуре.

– Лады. Слушай и запоминай, авось пригодится.

– Лучше бы не пригодилось, – покосился Кравец на Валерины наколки.

– Ну, не мы придумали: от тюрьмы и от сумы не зарекайся, – нравоучительно заметил Валера и предложил: – Давай корешка твоего на нары перенесём: и ему сподручней дрыхнуть, и место у стола освободим.

Они перенесли обмякшего Захарова и положили рядом с Мэселом. Кравец наконец-то вернул Юркин магазин в подсумок, забросил амуницию подальше на нары. С видом прилежного ученика уселся на ящик и выжидательно уставился на Валеру. Польщённый вниманием, тот поднял кружку, одним махом заглотил её содержимое и объяснил:

– Значитца, перстенёк вот этот говорит знающему человеку, что его хозяин, то бишь я – вор. Вор необычный. «Избач» или «домушник». Секёшь?

– Ага. Домушник – это тот, который квартиры грабит?

– Э-э, деревня. Не грабит – грабят гопстопники, а берёт. Домушник – профессия в воровском мире одна из самых уважаемых. Потому что мозги тут надо иметь, глаз зоркий, ну и ручки золотые, как у Сонечки Мармеладовой…

– Сонечка Мармеладова – это же у Достоевского. Ты, наверно, про Соньку-Золотая ручка?

– Грамотный. Ну, дело не в Соньке. Знаешь, что такое «взять на хоровод»?

– Откуда?

– Это когда за три дня все квартиры в подъезде берёшь. И всё чисто, без сучка, но с задоринкой.

– Как это, с задоринкой?

– Есть своя техника. Особый шик – скачок, который называется «С добрым утром». Часов в пять тихонечко открыть дверку в квартирке, вынести всё, что хозяева-ротозеи в прихожей оставили, и так же по-английски удалиться…

Кравца уже начали коробить Валерины откровения:

– А совесть не гложет: люди зарабатывали своим трудом, а ты вот так, за один заход уносишь?

– Всякий зверь в природе нужен. Если бы в лесу одни козлы водились, так и травы бы не осталось. Волки стадо козлов прореживают, значитца, и природу сохраняют. Секёшь?

– А кто тебя уполномочивал «волком» быть? Может, ты и есть этот самый «козёл»?

Валера побагровел и стиснул кулаки.

– Жисть уполномочила, – сказал он зло. – А она, служивый, не такая, как вам в военной школе рассказывают. Ты вот «бровастого» слушал, как он с трибуны лапшу работягам на уши вешает. Так, если разобраться, в натуре, где «волки» сидят, – в Кремле. Там воры настоящие, наши паханы им в подмётки не годятся. «Коммуняки» целую страну опускают, на базар разводят…

Тут взъерепенился Кравец:

– Ты партию не трогай! Это не твоего ума дело! Взялся про наколки рассказывать, про них и говори. А нет, так вали отсюда!

– Э, пацан, ничего ты не смыслишь… Ничего не видал ещё…

Валера налил полную кружку вина, выпил одним махом. Достал сигарету и закурил. Он как-то сгорбился, и суровое лицо его приобрело унылое выражение.

Кравцу вдруг стало жаль его, ничего не понимающего в политике партии, загубившего свои таланты и способности в тюрьме. Он подумал, что Валера, наверное, очень одинокий человек. Некому было его в своё время на путь истинный наставить, объяснить, что живёт он не так, не нашлось доброго человека рядом.

– Ты, Валера, не злись, – примирительно заговорил он. – Я тебя обидеть не хотел. Конечно, жизнь у всех разная. И правда тоже – у каждого своя.

– Правды нет вообще, – философски изрёк Валера. – Ты что думаешь, я всегда вором был? Был таким же, как все. Из-за шалавы одной погорел. Пацаном, шестнадцати ещё не было, втюрился в одну тёлку двадцати годов. А она беспутная была, парней меняла, как перчатки. Но красивая, падла. Фигурка точёная, соски в лифчике вот-вот дырки просверлят. А я её, в натуре, так хотел, аж язык во рту топорщился. Нонкой звали, курву эту.

– Чего ж ты о ней так отзываешься? Ведь любил же, говоришь!

– Ну любил, не любил, а тащился, как медведь от мёда. А она мной, как мячиком, играла. То приманит, то холодом обдаст. А ещё страшней – с собой на свиданье брала, вроде как я – её младший брательник. Сама с другими задом вертит, а мне глазки строит. Сука!

Валера снова закурил. Сделав несколько затяжек, погасил сигарету о стол:

– Я уже взбесился не на шутку, грохнуть её надумал: не моя, так пусть никому не достанется! Вдруг Нонка предложила: укради из церкви крест позолоченный, тогда я твоей стану.

– И что?

– Что, что? Хрен в пальто! – Валера снова налил себе и выпил. – Сделал я, что она говорила. Только потом узнал воровской закон: нельзя у Бога ничего брать…

Кравец назидательно заметил:

– Дело не в Боге. Его нет вообще. Просто воровать нехорошо!

– Есть Бог, – убеждённо сказал Валера. – Если бы Его не было, меня бы ни за что не повязали. А тут сразу на выходе из храма две богомолки заметили, что я распятие упёр, и вой подняли. Вцепились в меня, как клещи. Я одну ударил, вырвался – и дёру! Откуда ни возьмись, менты на мотоциклете. В общем, надели на меня браслеты. А там пошло-поехало. Зона – университет на всю жисть. Кто туда однажды поступил, вечным студентом будет. Во, видишь наколку, – он вытянул вперёд правую руку и пошевелил пальцами, на которых было наколото: «СЛОН». – Эту «писку» блатные мне в первую ходку сделали.

– А что такое «СЛОН»?

– Переводится красиво: Смерть Легавым От Ножа…

– А при чём здесь Бог? – удивился Кравец.

Валера показал шрам на щеке:

– Видишь?

– Ну.

– Лапти гну! Метка мне до деревянной телогрейки, что Он есть.

– Не пойму я тебя.

Валера расстегнул рубаху и показал Кравцу золотой крест на толстой золотой цепи. Кравец успел разглядеть на его волосатой груди ещё одну наколку – орла, парящего над церковными куполами. Валера перехватил его взгляд:

– Орёл – это ещё до шрама. Во второй ходке. Я тогда уже в авторитете был. А крест православный надел и с ворами завязал, когда после третьего срока откинулся. Попал в одну передрягу. Меня «беспредельщики» в оборот взяли. При «бровастом» они в силу вошли: ни понятия, ни «законников» ни во что ни ставили. На «стрелке» меня и ещё двух братков пиками встретили. Братков на месте кердыкнули, а меня затащили в подвал рядом с церковью и давай медленно на портянки рвать. Не знаю, сколько бы я промучился, пока со своими корешками свиделся на том свете. Батюшка местный меня отбил – отец Максим. Он бывшим десантником оказался. Трёх «беспредельщиков» вырубил. Меня из подвала забрал. Выходил. А потом и окрестил. Пока я у него отлёживался, разговаривали много, и будто глаза мои открылись: как живу, зачем? Понял, в натуре: сколько ни воруй, а туда ничего не возьмёшь. Голым пришёл, голым и уйдёшь. А ты говоришь, Бога нет!

– Какой же ты верующий, если у тебя что ни слово, то «феня»?

Валера пристально посмотрел на Кравца:

– Не путай Божий дар с яичницей, командир. Вера вот тут, – он выразительно постучал себя по груди, – а за «базар» перед Отцом небесным ответим как-нито…

Кравец недоверчиво покачал горловой:

– А эта… Нонка что?

– Нонка? Что ей сделается? Пока сидел, замуж вышла. За кого бы ты думал? За мента, за того самого, который меня упрятал… Шалава, она и есть шалава!

– А как же заповедь: «Не суди, да не судим будешь»?

Валера не успел ответить. Заворочался и проснулся Мэсел. Сел на нарах и, тупо уставясь на собеседников, спросил:

– Мы уже приехали?

– Ага. Сейчас разгружаться будем, – ответил Кравец и задал Валере ещё один вопрос: – Как же ты работаешь, ведь ворам вроде как работать не положено?

– Верно, западло. Но я же тебе сказал, что завязал. А на работку эту, прямо скажем, непыльную, меня отец Максим пристроил. Он ведь теперь духовник мой.

– Да. Работа у тебя – и впрямь позавидуешь. Опасная только.

– Бог милует пока.

– А выпить у нас есть? – снова подал голос Мэсел. – В горле пересохло…

– Хватит пить, Лёнька! Скоро Сызрань, – попытался приструнить его Кравец.

Но Мэсел настаивал:

– Выпить хочу! Валера, налей…

Валера потянулся к бутылке. Она оказалась пустой. И все остальные тоже.

– Извиняй, служивый. Кончились «патроны».

– Так принеси ещё, – скорчил капризную мину Мэсел. – У тебя же целый вагон…

Валера отрезал:

– Всё, халява закончилась. У меня на «бой» только два процента списывают, а за остальную недостачу мы с Анаром свои кровные выкладываем. Так что хочешь пить, приятель, плати.

– А я и заплачу, – захорохорился Мэсел. Он пошарил по карманам, наскрёб несколько смятых рублей и спросил: – Хватит?

– Смотря на что.

– Хочу купить ящик портвейна, – важно произнёс Мэсел, невзирая на протестующие жесты Кравца.

Валера расхохотался:

– Хэ-хэ! Ты совсем ориентиры потерял! Тут от силы на два пузыря. – Потом добавил уже без смеха: – Лады, служивые. Вижу, что с «бабками» у вас туго. Предлагаю натуральный обмен. Ящик вина на ящик тушенки. А то мы без жратвы остались с напарником. Ну, как?

– Нет. Мы на это не пойдём, – запротестовал Кравец.

– Чего это ты за всех выступаешь? – возмутился Мэсел. – Я, например, от своей доли тушёнки отказываюсь. Я портвейна хочу!

– Тут нет «твоей» и «моей» доли. Продукты выделены на весь караул. – Кравец уступать не собирался. – Помнишь, кто сейчас за начкара? Так вот, я запрещаю обмен. Приедет Шалов, пусть он и разрешает.

Масленников обиженно умолк. Валера развёл руками:

– Как знаешь, командир…

До Сызрани доехали к вечеру. Остановок, во время которых можно было бы пополнить запасы спиртного, не случилось, поэтому все протрезвели. В караулке навели порядок: пустые бутылки засунули под нары, убрали остатки пищи со стола, подровняли шинели на вешалке.

Под насмешливым взглядом Валеры побрились и подшили к «пэша» свежие подворотнички.

– Давайте, служивые, старайтесь! Авось в генералы выйдете, – благодушно похохатывал бывший зэк.

– Не до генералов нам, – отмахнулся Кравец, которому Валера, как это ни странно, нравился всё больше. – Нам бы мимо очередного коменданта проскочить…

Не проскочили. Комендант, высоченный старший лейтенант, появился, когда его не ждали. На сызранской сортировке. Да не один, а с Шаловым. Сержант был зол и мрачен. Комендант просто лют.

– Почему посторонний в теплушке? – с порога набросился он на караульных. – Остались без начальника караула, думаете, всё можно?

– Да не посторонний я, – запел свою «песню» Валера. – Из соседнего вагона, соли попросить зашёл…

– Немедленно покиньте караульное помещение! – приказал комендант. – А вы, сержант, – обратился он к Шалову, – давайте постовую ведомость.

Шалов беспрекословно открыл металлический ящик и достал документы. Комендант задал Масленникову и Захарову несколько вопросов по уставу гарнизонной и караульной службы. Они что-то невнятное промямлили в ответ. Старлей уселся за стол и при свете свечей сделал запись в ведомости.

– Доигрались, отличники! – произнёс Шалов вместо приветствия, когда старлей ушёл. Он поднёс ведомость поближе к керосиновой лампе и, с трудом разбирая почерк коменданта, прочитал: «Личный состав выездного караула службу несёт спустя рукава. В караульном помещении на момент проверки находился посторонний. Караульные первой и третьей смены курсанты Захаров и Масленников уставные обязанности знают слабо. Начальник караула сержант Шалов отстал от поезда и отсутствовал сутки. Оставшийся за начальника караула курсант Кравец службу должным образом не организовал». Время. Дата. Подпись.

Шалов обвёл всех тяжёлым взглядом и констатировал:

– Дисгрейс! Позор! Зэ гейм из ап – дело проиграно.

Кравец достал рапорт ульяновского коменданта и протянул Шалову. Тот прочитал и немного просветлел лицом.

– Фифти-фифти! Пятьдесят на пятьдесят! Может, это и зачтётся, а может, и нет. – Он спрятал рапорт и постовую ведомость в ящик и спросил уже миролюбивей: – У нас пожрать что-то имеется?

– Так точно, товарищ сержант, – тут же прогнулся Мэсел. Он достал банку колбасного фарша, которую совсем недавно предлагал обменять на вино, открыл и поставил на буржуйку. Полез за второй банкой, но Шалов остановил:

– Зэт уил ду.

– Чего, чего?

– Достаточно, говорю, пока хватит!

– Понял, товарищ сержант.

Потом они наблюдали, как Шалов жадно ел, как пил чай, давясь куском хлеба.

«Оголодал, начкар», – подумал Кравец. Всех троих распирало от любопытства, но спросить сержанта о его приключениях они не решались.

Наевшись и сыто икнув, Шалов поинтересовался:

– Закурить есть?

– Вы же не курите, товарищ сержант… – сделал круглые глаза Захаров.

– Теперь курю, – отрезал Шалов. – Ну, так найдёте сигарету?

Мэсел с торжествующим видом протянул сержанту пачку:

– Валера забыл. Курите, товарищ сержант.

– Кто этот Валера? – прикурив, лениво поинтересовался Шалов. – Какого рожна ты, Кравец, его в караулку пустил?

«Опять я – крайний!» – подумал Кравец, но сдавать Юрку и Мэсела не стал. Коротко, без ненужных подробностей, рассказал начкару о встрече с капитаном Сидоровым и о своей просьбе помочь в поисках Шалова.

– Никто мне ни хрена не помог, – отмахнулся Шалов. – Сам вас догнал.

– Расскажите, товарищ сержант, – подобострастно улыбаясь, попросил Мэсел.

– Что тут рассказывать. Когда вы меня бросили, – Шалов выразительно посмотрел на Кравца, – я пошёл на станцию. Никого из начальников там уже не было. Ну, а дело-то к ночи. Надо было искать, где перекантоваться. Стал стучаться в домики рядом. Безрезультатно! В щёлку выглянут, увидят человека с пистолетом на ремне – и тут же дверь захлопывают. В общем, обошёл я все дома – никто на порог не пускает. Уже замерзать начал. Вижу: стоит на отшибе строение двухэтажное. Пошёл туда. Это оказался жилой барак. Стал проситься на ночлег. Тоже не пустили. Пришлось проявить смекалку. Собрал коврики у дверей, постелил их в конце коридора возле батареи и лёг. Прохладно, конечно, но терпимо. Зэ риз насинь ту би ду. Для бестолковых перевожу: ничего не поделаешь…

– А не боялись вы, товарищ сержант, что пистолет своровать могут, пока спите? – нарочито серьёзно спросил Кравец, внутренне давясь от смеха, представив сержанта в виде пса, лежащего на подстилке возле батареи.

Шалов почувствовал насмешку.

– Лет слипинь догс лие – не будите спящую собаку, как говорят англичане. Во-первых, Кравец, сплю я очень чутко. Во-вторых, «макарова» я из кобуры вынул и засунул за пазуху. Так что попробовал бы кто-то ко мне сунуться, мигом – пиф-паф, ой-ой-ой! – Шалову импонировала роль героя. В таком же духе он и продолжал: – Ну а когда светать стало, я покинул «гостеприимный» барак и пошёл искать попутный тепловоз. Думаю: люди-то у нас всё-таки советские, помогут. При свете дня и правда помогли. Машинист тепловоза к себе в кабину пустил. До Ульяновска довёз. Там я купил билет на скорый поезд и очутился в Сызрани раньше вас. А здесь уже совсем просто: у военного коменданта узнал, на какой путь наш состав подадут. И всё бы ничего, только вот комендант следом увязался… – Шалов докурил сигарету и выбросил окурок в топку.

– Товарищ сержант, вы просто гений, – восхищенно сказал Мэсел. – Так быстро нас догнали, не растерялись в сложной ситуации. Теперь с вами мы не пропадём!

Такая откровенная лесть нисколько не покоробила Шалова. Наверное, он так о себе самом и думал. Он улёгся на нары, закрыл глаза, но уже через минуту подал голос:

– А где вино, что я вам отдал в Юдино?

Мэсел и Юрка отвели глаза. Ответил Кравец:

– Выпили…

– Вот, товарищи курсанты, вся ваша забота о командире. Выпили, и хоть трава не расти!

Мэсел с готовностью доложил:

– Найдём вина, товарищ сержант! Только прикажите!

– Где найдёте?

– Здесь. Рядом. Ну, Валера, что у нас сидел, он же целый вагон винища везёт. Ещё нам обмен предлагал.

– Какой?

– Тушёнку на вино.

– И что?

– Ничего! Кравец не разрешил, – не упустил случая ущипнуть недавнего начальника Мэсел. – Я, говорит, начкаром назначен и не разрешаю менять продовольствие на спиртное. А вино, я вам доложу, товарищ сержант, классное – портвейн и даже марочное есть, «Букет Молдавии».

– Да если бы я тебя не остановил… – возмутился Кравец.

– И что бы тогда?

– Донт би нойси! Не шумите! – приказал Шалов и спросил Кравца: – Сколько у нас сухпайков осталось?

– На трое суток.

Шалов наморщил лоб, что-то высчитывая:

– А хлеба?

– Пять буханок, – доложил Кравец.

– Вот что я решил, – сказал Шалов. – Зачем мы будем сидеть на ящике с сухпаем, как дог ин зе манже, то есть собака на сене. Хард дриньк – спиртное – это те же калории. Половину сухпая можем спокойно обменять. Масленников, бери продукты и дуй к этому Валере. Да верни ему балалайку, – кивнул он на гитару. – Хорошо, что её комендант не заметил!

– Товарищ сержант, а если задержка где-то будет? Как мы без жратвы? – сделал попытку вразумить начкара Кравец. Но в армии такие попытки заканчиваются всегда одинаково:

– Стоп ё гэб! Заткнись! – приказал сержант. – Ты, видать, всё ещё начальником караула себя чувствуешь. Ступай-ка на пост, просвежи голову!

– А вы знаете, что такое шашлык по-карски? Берётся мясо молодого барашка, обязательно на косточке. Сутки вымачивается в собственном соку. Никакого уксуса, только соль, перец, репчатый лук. Нанизывается каждый кусок на отдельный шампур. И жарится на тлеющих углях. Лучше, чтобы они были берёзовыми. Переворачивается шашлык только один раз. Тогда запекается корочка с двух сторон, а внутри мясо хранит сок и даже немного крови. Аджика, кинза, базилик, сладкие помидоры с кулак величиной, красное вино… – Шалов сглотнул слюну, а Кравец поймал себя на мысли, что начкар, рассказывая о шашлыке, умудрился не произнести ни слова по-английски.

– А у меня мама борщ с пампушками такой ди-и-вный готовит, – мечтательно протянул Захаров. – Густой, наваристый. Фасоль, сметана, чесночок. А к нему ещё горилочки чарку… Мама, как я хочу борща!

– Лучше у мамы сала попроси… – посоветовал Мэсел, включаясь в «съедобные» воспоминания. – Представляешь, картошка, жаренная с луком, а к ней сало – розовое, с тоненькими мясными прожилками. Или грузди в сметане.

– Тогда лучше рыжики. Я читал, что для Петра Первого специально собирали рыжики размером не больше пятикопеечной монеты и солили по особому рецепту… С тех пор и зовут рыжик царским грибом!

– А моя мама замечательно делает вареники с вишней или с творогом… – сказал Кравец.

– А моя – печёт блины обалденно вкусные. Особенно когда прямо со сковородки. В масло растопленное их макаешь… Одна сторона у блина гладкая, другая шершавая – «мать и мачеха» называются. Мама всегда говорила, что надо с «мачехиной» стороны блин маслом мазать, а мне нравилось, наоборот, с «материнской». Ешь такой блин, а он во рту тает…

– Ну-ну, и я там был, мёд-пиво пил! По усам текло, а в рот не попало. Ел, не ел, а за столом сидел. Хватит сказки рассказывать! И без того жрать охота… – прервал аппетитные воспоминания Шалов.

Эту игру «в еду» у них во взводе придумали на первом курсе, когда только поступили в училище и ещё не забыли вкус домашней пищи. Непросто было вчерашним школьникам привыкнуть к курсантскому пайку, с его прогорклым комбижиром, вечным недовесом, трижды прокипяченным чаем и так далее, и тому подобное. Ко всему прочему именно на первом курсе их много гоняли по физподготовке, нагружали нарядами. Тогда стихийно и родилось коллективное «бессознательное» – ностальгия о вкусной и здоровой пище. Как будто этим можно заглушить непреходящее чувство тоски по родительским разносолам. Кравцу, например, ещё сильнее хотелось есть после разговора о материнских пирожках.

– Я бы сейчас и в наряд по кухне согласился пойти, – сказал Захаров.

– Придумал тоже! Кухня! Забыл, как мы три раза подряд посуду перемывали? – напомнил Мэсел.

– Ну, перемывали… Что с того? Зато тушёнки нахавались от пуза и масла сливочного…

– А мне после вида той горы объедков, что со столов собрали, никакая тушенка в горло не лезла… – пробурчал Кравец.

– Ха-ха! То-то ты потом с «очка» не слезал трое суток! – злорадно хохотнул Мэсел.

– Ты лучше вспомни, как сгущёнки на спор выпил шесть банок и под капельницей лежал!

– Я же говорю, хватит о жратве! – прикрикнул на них Шалов.

– Так мы же – о кухне!

– Ты, Кравец, точно дождёшься! Сказано, больше повторять не буду: о кухне тоже разговоры прекратить!

«Может, Шалов и прав, – подумал Кравец. – О кухонном наряде вспоминать – себя не уважать!» «Кухня» была бичом Божьим для всех первокурсников, особенно брезгливых. При одном упоминании о ней перед мысленным взором Кравца сразу же рисовалась посудомойка – огромное помещение с тремя стоящими друг за другом ваннами, в которых, соответственно, горячая, тёплая и холодная вода. Первая ванна торцом примыкает к окну, за которым находится «параша» – бак с пищевыми отходами – пост самого стойкого и небрезгливого. Он черпаком, а чаще – руками должен выгребать остатки пищи из тарелок в помойный бак и бросать очищенную посуду в первую ванну. В ней – почти кипяток, в который насыпано полведра соды. Бачки, алюминиевые кастрюли и тарелки навалены в ванну грудой. Ещё один курсант деревянной лопатой переворачивает их. Это первый помыв. Следующий посудомойщик должен выхватить из кипятка тарелку или бачок и перекинуть в соседнюю ванну с тёплой водой. В ней таким же макаром, как в первой ванне, два курсанта с лопатами производят второй помыв. Невзирая на то что посуда побывала в содовом растворе, она всё ещё скользкая от жира. Жирные пятна снуют по поверхности воды, как солярка с подбитых субмарин – такой образ пришёл Кравцу после первого наряда. В третьей ванне уже вручную посуда ополаскивается и ставится в сушилку. Потом приходит дежурный по кухне, как правило, курсант старшего курса, и носовым платком проверяет чистоту. После проверки обычно процесс мытья посуды повторяется. Бывает, что перемывать посуду приходится несколько раз. Делать это, в общем-то, нетрудно. Но на это затрачивается время. А его у кухонного наряда в запасе нет. Ведь надо кроме мытья посуды протереть столы в двух залах, где питаются полторы тысячи курсантов, вымыть полы, очистить котлы для варки пищи и начистить две ванны картошки. По этим «картофельным» ваннам и идёт основной зачёт: справился наряд с задачей или нет. Необходимо до утра заполнить ванны очищенной картошкой доверху. По странному стечению обстоятельств ни одна из двух имеющихся в столовой картофелечисток во время нарядов не работала. Однажды, правда, удалось включить один из этих допотопных агрегатов. Так он вместо очистки кожуры стал рубить неочищенную картошку на четыре части. Старший по кухне тут же приказал не заниматься ерундой и чистить картошку вручную.

Дома Кравцу случалось это делать не однажды. Но какая это работа – с пяти-шести картофелин срезать кожуру острым ножом? Мама всегда просила срезать кожуру потоньше и Кравец старался… Когда же перед тобой четыре полных бака картофеля, а в руках тупой столовский нож, то ни о какой тонкой кожуре речи уже нет. Действуешь, как заведённый: взял картофелину левой рукой, поднёс к ней нож и, вращая корнеплод, срезаешь длинную ленту кожуры. Глазки выковыривать некогда. Почистил кое-как и – плюхнул в ванну. Следом новая картофелина, и ещё, и ещё… Через пару часов на указательном пальце правой руки появляется мозоль, ещё через пару – слипаются глаза, руки отказываются повиноваться…

Но у каждого неприятного явления всегда есть какая-нибудь приятная сторона. На кухне это – харч. В наряд шли, чтобы отъесться за месяцы недоедания. Здесь, прав Мэсел, можно было отведать и жареного мяса, и жареной картошки, перепадали и сгущенка, и рыбные консервы. Обычные курсанты ничего этого не видели. В больших варочных котлах трудно было выловить кусок мяса или рыбы. Мясную вырезку воровали поварихи, умело имитируя закладку этих деликатесов в котлы. Сколько ни ловили их у служебного входа наиболее ответственные из дежурных по училищу, а качество пищи не улучшалось. Может, потому, что принципиальных офицеров было немного. Основная масса преподавателей, оказавшись в наряде, не хотела ссориться с поварами, у которых им ещё не однажды обедать. Но курсантский котел скудел ещё и потому, что, глядя на старших, приворовывали сами курсанты. Сначала Кравца коробило, что ему предлагают украденную сгущёнку или сухофрукты, но потом он смирился, приняв условия «игры». Да и есть сильно хотелось…

Но училищные танталовы муки – ничто по сравнению со страданиями нынешними. Самонадеянность Шалова обернулась для караула настоящей катастрофой. Вино, которым в обмен на банки консервов снабдил их Валера, утоляло жажду, но не голод. А он наступил, когда эшелон загнали в какой-то тупик за Волгоградом и по непонятным причинам продержали двое суток. Тогда караул и перешёл на «блокадную норму» – двести граммов хлеба в день.

Когда и этот паёк закончился, разговоры о еде Шалов запретил.

Первым зароптал всегда лояльный к начкару Мэсел:

– Товарищ сержант, мы так не договаривались! Кушать хотца… Надо бы подкупить где-то жратвы…

– Масленников, ты забыл, что написано в уставе про тяготы и лишения воинской службы? – отозвался Шалов. – Потерпи, скоро приедем в Капустин Яр, там и затоваримся.

Но Мэсел не угомонился:

– Если бы ехали, потерпел бы, а то стоим, и неизвестно, когда нас отправят. Разрешите, я схожу на разведку, узнаю, где можно пожрать достать?

– Хватит, уже находились. Не отпускайте его, товарищ сержант, а то отстанет, как вы в Юдино. – Кравец даже не пытался скрыть недовольство.

Шалов отреагировал зло:

– Это кто такой самый умный? Ты, Кравец? Вот и сходи на разведку. Не сидеть же нам голодом, в самом деле.

– Никуда я не пойду! – возмутился Кравец очередной несправедливости.

– Что? Бунт на корабле?

– Я сказал, не пойду! Не собираюсь отставать от поезда!

– Ай донт гив э дэмн! – процедил Шалов. – Мне наплевать на твоё желание или нежелание. Я вам приказываю, товарищ курсант, – перешёл он на «вы», – при свидетелях приказываю пойти и добыть пропитание для личного состава караула! В случае неповиновения сами знаете, товарищ Кравец, что с вами будет…

– Сходи, Саня, – примирительно предложил Захаров. – Не нагнетай обстановку!

Кравец сердито зыркнул на него и повернулся к Шалову:

– Не надо из меня вечно крайнего делать, товарищ сержант. Я никуда не пойду. А если вы хотите меня запугать, ничего у вас не выйдет. На ваш рапорт я отвечу своим. Ещё поглядим, кому поверят… – отчеканил он, дивясь своей смелости. Может, голод виноват в пробуждении собственного достоинства? Или чувство правоты придало ему силы?

Шалов подскочил, словно ужаленный, и, совсем как ротный, завизжал:

– Да я тебя под суд отдам! За неповиновение!

Кравец сжал кулаки и ринулся на него. Шалов отпрянул. Захаров и Мэсел схватили Кравца за руки. Он стал вырываться. Неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы состав не начал движение.

У всякой дороги есть начало и есть конец. Но конец одной дороги – это, как правило, начало другой.

Двенадцатого ноября, через сутки дороги по бесснежной, но продуваемой стылыми ветрами степи они добрались до конечного пункта. Здесь теплушки отцепили от состава, идущего дальше, в сторону Астрахани, и загнали в тупик.

Шалов ушёл искать представителей грузополучателя – войсковой части с пятизначным номером, приказав голодным подчинённым упаковывать вещи. А что там упаковывать? Как говорят, голому собраться – только подпоясаться. Они мигом сложили в вещмешки свои пожитки, приторочили полушубки. Впервые после отъезда из училища надели шинели и стали ждать, озирая окрестности. Как-то не верилось, что всё закончилось. Закончилось очень уж обыденно. Без духового оркестра, без встречающих с цветами…

Кравец хотя уже и знал, что в армии почти всегда бывает так: выполнил служивый задачу – и о нём тут же забыли, хотя и не ждал, что на конечной станции кто-то выстроит военных музыкантов и грянет встречный марш, но где-то в глубине души чувствовал себя не то чтобы разочарованным, а опустошенным. Не так-то просто проститься с надеждой, что в карауле должно произойти нечто особенное, такое, что запомнится на всю жизнь.

Но и в дороге ничего такого не случилось, и станция Капустин Яр тоже не представляла собой ничего примечательного. Обычный «буранный полустанок», если выражаться словами писателя Чингиза Айтматова, прочитать книги которого им советовала преподавательница по литературе. Кравец прочитал, хотя на экзамене вопросов по Айтматову нет. Понравилось. Теперь он разглядывал местный пейзаж и мысленно сравнивал его с айтматовским. Такие же неказистые деревянные строения в глухой и ветряной степи. Сухой ковыль, перекати-поле, мечущееся туда-сюда в нескольких шагах от насыпи и группа искривлённых деревьев подле маленького вокзала, колеблемых ветром. Всё только усиливало ощущение какого-то вселенского сквозняка.

В настоящей степи Кравец оказался впервые. На Южном Урале есть лесостепи, но нет такого простора – берёзовые колки то там, то тут мелькают среди распаханных колхозных полей, делая пейзаж не таким унылым. А здесь – дикая, необозримая, голая равнина. Кравец, конечно, слышал, что Капустин Яр – это ракетный полигон и место, где ежегодно проводятся учения разных родов войск. Но где здесь можно спрятать ракеты, где казармы обслуживающего персонала, где военные городки? Ничего не видно.

Шалов вернулся через час с двумя офицерами: капитаном и лейтенантом. Они долго и придирчиво проверяли сопроводительные документы, сохранность сургучных печатей на теплушках и ящиках, сверяли номера вагонов. Потом лейтенант куда-то ушёл и вернулся с несколькими вооружёнными солдатами, на петлицах которых были перекрещённые пушки. Солдаты взяли груз под охрану.

– Следуйте за мной, – приказал курсантам капитан.

– Лэтс гоу! Пошли! – продублировал команду Шалов.

– Куда мы? – полюбопытствовал Захаров.

– Не задавайте лишних вопросов, товарищ курсант, – одёрнул его Шалов, но не удержался, похвастался: – Я договорился, мы заночуем в части. Там нас накормят. Ду ю андестенд?

– Ура! Жратва будет! – развеселился Юрка и толкнул локтем Кравца. – Слышал, Сань, сейчас похаваем!

У станционного домика их ждал запылённый армейский «Урал». Они забрались в кузов, капитан сел в кабину. Через полчаса езды по накатанной степной дороге въехали в широкую ложбину и остановились перед КПП войсковой части.

– Выгружайся! Становись!

Построились в одну шеренгу. Капитан сказал, что заночуют они в клубе, так как других свободных мест нет. Матрасы им сейчас принесут, а без постельного белья придётся обойтись.

Курсанты переглянулись.

– А как насчёт ужина, товарищ капитан?

– Ужин в восемнадцать часов. Столовая вон там. – Он показал на одноэтажное здание в конце аллеи пирамидальных тополей и обратился к Шалову: – Товарищ сержант, пойдёмте в штаб, оформим документы.

Пока ждали Шалова, успели оглядеть часть военного городка возле клуба. Бросились в глаза чистые тротуары, побелённые бордюры, плакаты: «Ракетчик! Помни: ты – надёжный щит нашей Родины!» Кравец представил ракетчика в роли «щита» и усмехнулся: как-то не по-русски написано. Этак и про авиатора можно сказать: «Ты – небо СССР!», а про подводника: «Ты – пучина нашей страны!» Он придумал ещё несколько подобных транспарантов, но настроение не улучшилось. Так сильно сосало под ложечкой, да и на душе после ссоры с Шаловым кошки скребли. Припомнит ему сержант эту стычку, отомстит… Вид степного гарнизона тоже не радовал: неужели в такой глуши придётся ему служить после училища! Куда пойти в свободное время? Разве что в клуб, на танцы. Но с кем здесь танцевать? Со стулом? Кравец так учился когда-то вальсировать. Из-за Ирины. Она ходила в танцевальный кружок и слыла самой лучшей танцовщицей на школьных вечерах. Он попробовал записаться в тот же кружок, но преподаватель, оценив его способности, отказала.

– Вам, молодой человек, надо учиться танцевать со стулом, – по балетному прямо держа спину, посоветовала она. – Запомните движения. Правая нога идёт всегда вперёд, левая – назад. И по кругу. Главное, не сбиться с ритма: раз-два-три, раз-два-три…

Он сначала обиделся, а потом внял совету. Через пару месяцев упорного кружения по комнате с деревянным «партнером» стало что-то получаться. Снова пришёл в кружок. На этот раз его приняли. Правда, в партнерши ему досталась не Ирина, а девочка на два года младше. А с Ириной, как ни обидно, осмелился он потанцевать только однажды. Но ничего этот танец в их отношениях не переменил. Точнее, в отношении Ирины к Кравцу. Да и кто сказал, что один танец может что-то изменить? Это только в романах так пишут, а в жизни всё иначе…

Кравец опять ощутил чувство неудовлетворенности оттого, что в карауле всё закончилось так буднично: пост сдал – пост принял! Ни восторга в душе, ни благодарности от командования…

Он поделился своими мыслями с Захаровым.

– А ты чего хотел? – удивился Юрка. – Чтобы на нас настоящие бандиты напали? Или чтобы крушение поезда произошло? Радуйся, что всё обошлось…

– Ага, обошлось! А рапорт сызранского коменданта?

– Вот-вот, а я чё говорю! Вспомни Бабу Катю: «Таварищи курсанты, караул закончен, кагда автаматы сданы в ружкомнату!» Нам ещё назад ехать. Знаешь, сколько чего может случиться…

При напоминании о ротном Кравец поморщился:

– Мне и так кошмары снятся, а ты о Бабе Кате…

– Это я к слову. Если честно, Сань, я уже по училищу соскучился.

– Скажи лучше, по нашей «тошниловке». Кстати, вон и Шалов шкандыбает. Щас хавать пойдём…

Необычайно вкусным показался ужин в солдатской столовой. Хотя солдатский паёк и поскромнее, чем у курсантов, но, наверное, здесь «нормы закладки в котел» не нарушают. Кравец мигом смёл перловую кашу (с добавкой), и обыкновенный жареный минтай показался ему деликатесом.

Спали на матрасах, расстеленных прямо на сцене клуба. Сытые – уснули быстро. Утром, позавтракав в гостеприимной части и выпросив у заведующего столовой, оказавшегося родом из Кургана, несколько буханок хлеба на обратную дорогу, на дежурной машине поехали на станцию. Шалов, подобревший после ночлега, изложил план дальнейших действий:

– Поезда здесь останавливаются редко. Поэтому до Волгограда поедем на электричке. Там, если будет время, проведём экскурсию по городу. Масленников обещал нам всё рассказать и показать.

– Он-то откуда Волгоград знает? – удивился Кравец. – Он же москвич…

– А вот знаю, – самодовольно оскалился Мэсел. – Жил я там до пятнадцати лет, пока отца в Москву, в министерство, не перевели…

– Летс гоу эт зэт! Пусть будет так! – резюмировал Шалов. – А дальше видно будет. Давайте посмотрим, что у нас с финансами.

Они вывернули карманы. На круг получилось семь рублей тридцать две копейки.

– Негусто, – почесал за ухом сержант. – Уэл! Хорошо! Билеты нам покупать не надо. Возьмём по проездным документам. А эти деньги будем экономить…

– Как сухпаёк? – съехидничал Кравец.

– Гоу изи! – предупредил Шалов. – Осторожней!

– Хватит вам ссориться, ребята! – попросил Захаров. – Домой же едем!

В электричке больше всех говорил Мэсел. В предвкушении встречи с городом детства, он был необычно красноречив.

– Волгоград самый протяжённый город в СССР! – хвастался он, как будто это была его личная заслуга.

– Неужели больше Москвы? – вытаращился Захаров.

– Не больше, а протяжённей. Город-то построен вдоль Волги. От ГРЭС до Заканалья – вы даже представить себе не можете – восемьдесят километров! Чтобы весь город проехать, надо трижды сделать пересадки с троллейбуса на троллейбус и ещё на один. Я только однажды так прокатился, от кольца и до кольца, и мне хватило. Больше никуда из центра не выезжал. Жили мы недалеко от вокзала, на улице Рабоче-крестьянской. Когда приедем – покажу. Там же поблизости и наши волгоградские достопримечательности: Мамаев курган, дом Павлова… Вы знаете, что Родину-мать скульптор Вучетич делал, а её лицо со своей жены копировал?

– Не копировал, а лепил, – поправил Кравец.

– Ну, конечно, ты у нас – отличник, – даже не обиделся Масленников. – А мужика с гранатой, ну, который на подступах к кургану, он вылепил со знаменитого маршала Чуйкова. Отец мне рассказывал, что Чуйков и Вучетич вроде бы были дружбаны, ну, как ты, Кравец, и как Захаров.

– Представляешь, Саня, – подхватил Юрка. – Я бы тебя вылепил. Здорового и мускулистого, как Аполлон Бельведерский…

– Стоит скульптура в лучах заката, а вместо х… торчит лопата! Хи-хи-с! – прыснул Мэсел.

– Поаккуратней с выраженьями, – предупредил Шалов. – Люди кругом! Ты, Масленников, рассказывай лучше про город…

– Я и рассказываю, товарищ сержант. Вообще, с этим курганом и со скульптурой много чего необычного произошло. Когда Родину-мать установили, вдруг над городом начал раздаваться какой-то страшный вой. Фронтовики говорили, что так немецкие пикирующие бомбардировщики выли. Представляете, днём всё тихо, а ночью воет. – Мэсел сделал многозначительную паузу. – Слухи поползли, что здешняя земля эту скульптуру отторгает. А потом разобрались, оказалось, что на мече у Родины-матери оторвалась стальная пластина и ветер, попадая внутрь меча, устраивал такой концерт. Аэродинамическая труба, одним словом… Тут же вызывали специальную монтажную бригаду, и на высоте почти сто метров этот лист приварили.

– И что?

– Да ничего. Стоит теперь, как миленькая, и больше ни звука. А ещё с Мамаева кургана открывается такая картина, что дух захватывает… Жаль, что вы её не увидите…

– Почему не увидим?

– Поздновато едем. Вот если бы в августе, то смогли бы увидеть кровавую степь.

– Как это, кровавую? – У Кравца после рассказа о воющей Родине-матери по спине поползли мурашки. – Кровь, что ли, выступает из земли?

Мэсел скептически посмотрел на него:

– Скажешь тоже, кровь! Тут никакой мистики. Просто на левобережье огромные плантации помидоров. Когда поспевают, становятся ярко-красными, тяжеленными. Кусты сгибают до самой земли. Поэтому, если смотришь на них издали, полное впечатление, что степь залита кровью…

– Что-что, а земля под Волгоградом кровью на самом деле вся пропитана, – согласился Шалов и неожиданно разоткровенничался: – Мой дед здесь воевал, как раз в армии Чуйкова. Был военным корреспондентом. Рассказывал, что его блиндаж был врыт в берег, как ласточкино гнездо, всего в двадцати шагах от немцев. Можно было слышать, как над головой фашисты переговариваются. Представляете, дед под носом у немцев всю Сталинградскую битву провёл. Ночью ползком выбирался в подразделения, беседовал с бойцами, возвращался назад и писал про их подвиги во фронтовую газету. Это он первый рассказал про знаменитого снайпера Зайцева, которому после дедовой статьи Героя дали.

«Надо же, у такого хорошего деда такой позорный внук, – подумал Кравец и сам себя одёрнул: – А может, зря я так про Шалова? Что нам делить? Мы оба – советские люди, оба станем политработниками, будем пропагандировать одни и те же идеи. Да и прошлое у нас одно и то же. И у меня дед – участник войны. Правда, был он в трудармии, так как поначалу раскулаченных на фронт не брали. А когда вышло разрешение, уже по годам не подошёл…» Кравцу захотелось сказать, что на самом деле фронтовики, их отцы и деды, это – самая главная гордость страны: они такого врага свалили… Но почему-то постеснялся.

Разговор в тему продолжил Захаров:

– А у меня дед по отцу был в разведке. Командовал ротой. На своём горбу больше тридцати фрицев из немецкого тыла приволок. У него к сорок четвертому разве что Звезды Героя не было, а весь остальной набор орденов – в наличии. Если расскажу одну историю про него, вы точно не поверите! Но дед мой, хоть и был коммунистом, всегда крестился, вспоминая её…

«Как у Славы Капээсэс, – вспомнил Кравец рассказ ротного мастера на все руки. – Отец – коммунист, а в Торума верит!»

– Ну не тяни, рассказывай, – попросил он.

– Так вот, в сентябре сорок четвертого, – начал Захаров, – дед вместе с группой разведчиков направился в тыл к немцам. Было это в Западной Белоруссии. Уже перелом в войне наступил. И наши почувствовали, что побеждают. Подрасслабились немного. В общем, пошли в поиск, не сдавая орденов и медалей, как положено. Просто напялили поверх гимнастерок маскхалаты, и – айда. Идут по лесу – грудь нараспашку, орденами поблескивают, автоматы на шее болтаются. Вышли на одну поляну и столкнулись лицом к лицу с такой же разведгруппой, только немецкой. У немцев шмайсеры сбоку – наизготовку. Дед шёл впереди, запоздало всполошился, потянулся к оружию, а немецкий командир вдруг поднимает руку и на чистом русском говорит: «Кавалеры в кавалеров не стреляют». Дед понял, что немец увидел его ордена, и тоже рассмотрел, что у фрица под воротом френча Железный крест с дубовыми листьями. Их, немецкая, высшая награда… Дед не знал, что делать: первыми выстрелить наши не успеют, да и стрельба всех в округе всполошит. Они-то уже за линией фронта где-то… Пока он размышлял, немец подал своим знак, и те быстро прошли мимо наших и скрылись в зарослях.

Шалов запротестовал:

– Чтобы фашист да проявил благородство… Придумаешь тоже: «Кавалеры в кавалеров не стреляют…» – передразнил он. – Итс импотенс! Это невозможно!

– Что же, по-вашему, товарищ сержант, мой дед врёт?

– Почему сразу – врёт? Может, просто чуток приукрашивает. У фронтовиков такое случается.

– Не будет мой дед приукрашивать. – Захаров обиженно умолк.

«История на самом деле необычная, – подумал Кравец. – Хотя вся жизнь и состоит из таких историй. Ведь расскажи я потом кому-нибудь про наш выездной караул, скажут: быть такого не может, придумываешь! Тем не менее всё это было».

В четырнадцатый вагон поезда Москва – Иркутск сели поздней ночью. Этому предшествовало два долгих дня.

Один день провели в Волгограде. Мэсел сдержал слово и устроил им экскурсию по городу. На Мамаевом кургане Кравец в списках погибших, к своему удивлению, нашёл пятерых однофамильцев…

Второй день был поделён на две неравных части. Сначала с двумя пересадками добирались до Сызрани. Потом толкались на вокзале, пытаясь купить билеты на проходящий поезд до Кургана. Купив, пристроили багаж в камере хранения и шатались по городу – в поисках каких-то давних знакомых Шалова.

Никаких знакомых так и не нашли, зато посмотрели Сызрань. Она показалась Кравцу похожей на бесконечно длинную деревню, на улицах которой им встретилось, однако, много красивых девушек. «Не город, а ярмарка невест». Впрочем, ни с одной из них познакомиться не удалось. Шалов всё время подгонял вперёд. Ко всему прочему у них закончились деньги, иссякли хлебные припасы, и снова наступил голод.

– А ты говорил, отожрёмся в карауле… Печень трески, деликатесы… – припомнил Захарову его слова Кравец. – Какая тут, на хрен, печень? Сейчас бы кашки училищной! Даже дробь шестнадцать за милую душу пошла бы…

– Кто же знал, что всё так получится, – не понятно за что оправдывался Захаров.

Когда вернулись на вокзал, он предложил:

– Давайте сядем в подземном переходе, положим шапки на пол и «на зубах» будем песни играть, как беспризорники в «Республике ШКИД»: «У кошки четыре ноги, а позади у неё длинный хвост…»

– Ага, чтобы нас тут же патруль заграбастал! – скривился Мэсел. – Уж лучше пусть Кравец изобразит инвалида, ногу под себя спрячет и станет просить: «Подайте раненому защитнику Отечества! Подайте ветерану всех войн!»

– Скажи ещё, участнику Куликовской битвы! – возмутился Кравец. – Вы что – сговорились? Нашли козла отпущения? Садись сам и попрошайничай!

– Итс ноу гоу! Это не пойдёт! – прекратил назревающую ссору Шалов. – Не хватает нам ещё на обратном пути влипнуть в какое-то дерьмо.

– Так ведь кушать охота, товарищ сержант, – привычно состроил слезливую мину Захаров.

– Всем охота. Терпи!

«Терпеть» до прибытия поезда оставалось ещё часа четыре. Но самое печальное, что и поезд не сулил спасения от голода. Чтобы время пошло быстрее, Кравец стал вспоминать все известные ему высказывания великих по поводу терпения. Первое, что на ум пришло, слова писателя Николая Островского: «Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой».

К Островскому в доме у Кравца было особое отношение. Дело в том, что Нина Ивановна в пору, когда была девочкой и лежала в тобольской больнице, переписывалась с матерью писателя. Как реликвию, хранила она несколько ответных писем Ольги Осиповны и первое издание книги «Рождённые бурей». Ещё подростком, по совету матери, Кравец прочитал всё, что смог найти о писателе-коммунисте, о его героической судьбе. Он заучил наизусть многие из высказываний Островского. Например, такое: «Надо жить так, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое, чтобы, умирая, мог сказать, что все силы, всю жизнь свою отдал делу освобождения человечества».

Сам Кравец умирать пока не собирался, потому и вспомнил слова одного древнего философа, кажется, Сенеки: «Переноси с достоинством то, что изменить не можешь». Ещё пришлись ко двору слова английского ученого Леббока: «Большие несчастья не бывают продолжительными, а малые не стоят внимания». Это последнее высказывание так ему понравилось, что он долго смаковал каждое слово. «Действительно, что такое голод? Чистая физиология. Человек без пищи может сорок дней прожить. Значит, до училища как-нибудь дотянем! А там, там…»

Но не зря утверждал Суворов, что долгий привал служивых балует. Об училище сейчас Кравцу думать не хотелось. Напротив, гуляния по Сызрани и лицезрение местных красавиц настроили его сугубо на лирический лад. Он размечтался о любви. Почему-то в последнее время всё чаще думалось об этом. Как в том анекдоте про лейтенанта, которому лектор показывает кирпич и спрашивает: «Что это напоминает?», а лейтенант в ответ: «Девушку». «Как это?» – изумляется лектор. «А я, товарищ пропагандист, на что ни смотрю, всё об этом думаю!»

Так и Кравец, что бы он ни делал, где бы ни находился, а любовные грёзы всё не выходили у него из головы. Особенно в такие вот минуты, когда заняться нечем. «И правда, о чём ещё думать человеку в восемнадцать лет?»

Кравец представил, как окончит училище и приедет в родной город лейтенантом. Новая парадная форма синего цвета, золотые погоны, белая рубашка, фуражка с голубым околышем. Пройдёт он мимо окон Ирины. Она посмотрит на него с третьего этажа и поймёт, что любит. Любит его одного. Что будет потом, он даже в мечтах представлял смутно. Наверное, какое-то неземное блаженство. Почему оно должно быть именно с Ириной? Потому, что она так недоступна. Осуществление самой неисполнимой из надежд, наверное, и есть счастье. Кравец был убеждён в этом, как говорится, на все сто, ещё не зная, что через несколько часов будет думать совсем иначе.

Поезд прибыл без опозданий, но со своим багажом, как ни старались, к вагону они добрались, когда возле него уже собралась толпа пассажиров. Вагон был плацкартным, а так как в графе «место» у всех значилось: «Указывает проводник», началась давка. Каждый пассажир торопился поскорее забраться в вагон и занять полку поудобней. «Совсем как в Гражданскую, – оценил обстановку Кравец. – Не хватает только беспризорников, о которых вспоминал Юрка. Облепили бы они крыши вагонов, словно воробьи… Кондуктора гоняли бы их, а мешочники влезали бы прямо в окна…»

– Подождём, когда все рассядутся, – распорядился Шалов. – Без нас всё равно не уедут. Раз есть билеты, без места не останемся…

Им достались четыре верхних боковых полки в разных отсеках. Пришлось потревожить одного из пассажиров, чтобы спрятать в ящик под нижним сиденьем оружие и боеприпасы. Вещмешки растолкали на третьи полки. Постельное бельё не брали (по понятной причине), а матрасы без простыней не разрешила расстелить заспанная и недовольная проводница. Устроились на голых полках, свернув вместо подушек полушубки и укрывшись шинелями.

Кравцу достался отсек перед дверью в туалет. Он долго ворочался на узком и жёстком ложе. Вдруг взгляд его упал на нижнюю полку. Там, свернувшись калачиком, лежала девушка. В вагоне было полутемно, но блики от фонарей падали ей на лицо. Она пыталась заслониться от света, но рука то и дело соскальзывала вниз. Девушка показалась Кравцу очень красивой. Высокий лоб, чуточку курносый нос, толстая коса на подушке.

Неожиданно резко дернулся состав. Девушка приоткрыла глаза и снова закрыла их. Просыпаться ей явно не хотелось. Но Кравец так пристально глядел на неё, что она это почувствовала. Посмотрела на часы, провела ладошкой по волосам. Затем глянула наверх. Их глаза встретились.