Альфонс Алле (1854–1905)
Возможно, пузырьки в той аптеке, где Альфонс Алле провел свое детство, не отражали ничего печального – и действительно, над ними было лишь голубое онфлерское небо, с поразительной нежностью запечатленное на картинах Эжена Будена, который, кстати, частенько захаживал к его отцу, равно как и Курбе или Мане, – но, так или иначе, в его книгах редко сталкиваешься с мрачным восприятием реальности или какой-нибудь затаенной обидой. Если что-то и роднит его, вопреки всему, с другими, куда более ядовитыми авторами, задающими тональность настоящего сборника, то это, конечно же, не светлое, почти весеннее настроение его рассказов, где нечасты даже отдельные нотки горечи, а та изобретательность, с которой он неустанно преследовал человеческую глупость и мелочный мещанский эгоизм, скрывающиеся под тысячью масок и достигшие в то время своего апогея. Он не только пользуется любым предлогом для того, чтобы осмеять жалкие идеалы патриотизма и набожности, проснувшиеся в его согражданах после поражения 1871 года, но и достигает невиданного мастерства в искусстве одурачивания тех самодовольных, напичканных банальностями и не терзающихся вопросами господ, с которыми он вынужден каждый день сталкиваться на улице. Он и его друг Сапек были истинными виртуозами в ремесле, до них почти не практиковавшемся, – розыгрыше – и, можно сказать, вознесли его до вершин одухотворенного призвания. Это был самый настоящий интеллектуальный терроризм, цеплявшийся за любую возможность, чтобы вскрыть в людях их посредственный, сношенный до дыр конформизм, затравить в самом их существе обмирщенного зверя чудовищной ограниченности, изводя и выживая его из уютной норы гнусных страстишек. Этот призыв осмыслить свое существование, по сути, был равен смертному приговору: «Как наши предки преодолевали бурное течение рек на своих утлых суденышках, – скажет позже Морис Донне, – так Алле на плоту своих рассказов преодолевал течение предрассудков». Где-то рядом, несомненно, витает тень Бодлера – кстати, согласно некоторым биографам, когда поэт навещал свою мать в Онфлере, он с радостью заходил к отцу Альфонса Алле, и мальчик наверняка прекрасно запомнил эти визиты (более того, в конце жизни Алле поселился в «доме Бодлера»). Эксцентрические выходки Алле на протяжении всей его жизни словно подчинялись некоей путеводной звезде, постоянно срывавшейся с небосклона или перелетавшей в новое созвездие – от Общества Гидропатов к Союзу Волосатиков, а оттуда в кабаре «Черный Кот», – в каждом из которых почтительно приподнимает свой котелок еще так мало нам знакомая философия конца XIX столетия. До сегодняшнего дня оставались тщетными многочисленные попытки свести воедино все изобретения-бессмыслицы автора «До упаду», плоды поэтической фантазии, располагающейся где-то между Зеноном Элейским и обыкновенным ребенком, – например, такие: ружье калибром в один миллиметр, заряжаемое не пулей, а швейной иглой, с тем, чтобы разом можно было продырявить пятнадцать или двадцать человек, связать, сложить их и упаковать; рыбы-путешественницы, призванные заменить почтовых голубей в передаче сообщений; аквариум из непрозрачного стекла для разведения особенно застенчивых карпов; использование светлячков для освещения дома; поливание океана маслом для того, чтобы обезопасить себя от волн; пробка, вытягиваемая из бутылки силою отлива; карманная сушилка для тех, у кого потеют ладони; дом без лифта, углубляющийся в землю до уровня того этажа, на который нужно попасть; поезд, несущийся со скоростью двадцать лье в час по десяти параллельным полозам, – чтобы ехать в десять раз быстрее, и пр. Понятно, что воздвижение этого умственного карточного домика было бы невозможно без тонкого понимания всех возможностей языка, причем не только его тайн, но и ловушек: «Он был великим писателем», – скажет после смерти Алле обычно скупой на похвалы Жюль Ренар.
