В понедельник меня с утра отвели в кабинет Мэтью. Он находился между апартаментами Пьера и комнатой поменьше, используемой для хозяйственных нужд. Из окон открывался вид на караульную будку у ворот и Вудстокскую дорогу.

Наши парни – узнав их получше, я решила, что это слово точнее подходит для их определения, нежели величественное Школа ночи, – наши парни собрались в комнате для завтраков, как Мэтью называл это помещение. Попивая вино и эль, они выдумывали красочные подробности для моей предыстории. По заверениям Уолтера, когда плод их совместного творчества окончательно созреет, сия легенда объяснит любопытным жителям Вудстока мое внезапное появление, а также мою странную речь и манеры.

Все, что они сотворили до сих пор, выглядело крайне мелодраматичным. Ничего удивительного, если главными «закройщиками» сюжета выступали местные драматурги Кит и Джордж. Они наворотили и умерших французских родителей, и алчных аристократов, стремящихся поживиться за счет беспомощной сироты (меня), и престарелых распутников, угрожавших моей нравственности. Далее следовало эпическое повествование о моих духовных испытаниях и переходе из католичества в кальвинизм, что привело к добровольному изгнанию. Так я оказалась на берегах протестантской Англии, где несколько лет прожила в ужасающей бедности. Финалом истории была случайная встреча с Мэтью, коренным образом изменившая мою жизнь. Джордж (он и впрямь был когда-то школьным учителем) обещал упрочить в моей памяти все важные моменты этой мелодрамы, но не ранее чем господа драматурги наложат на словесное полотно завершающие мазки.

Я наслаждалась тишиной кабинета, что было редкостью в этом перенаселенном доме Елизаветинской эпохи. Словно капризный, избалованный ребенок, Кит выбирал самые неподходящие моменты, чтобы отвлечь внимание Мэтью от меня. Он то приносил почту, то являлся сообщить, что обед готов, а чаще просто просил у Мэтью помощи в решении какой-нибудь проблемы. Я хорошо понимала Мэтью. Ему хотелось насладиться обществом друзей, которых он уже не увидит.

Сейчас он что-то обсуждал с Уолтером. Я дожидалась его возвращения, вертя в руках записную книжку с чистыми листами. Мэтью оставил ее у себя на столе вместе с мешочками очиненных гусиных перьев и стеклянными пузырьками, полными чернил. Тут же лежали и другие канцелярские принадлежности эпохи: брусок воска для запечатывания писем, тонкий нож для их вскрытия, свеча и серебряный предмет с мелкими отверстиями. Посчитав последний обыкновенной солонкой, я посыпала оттуда на яйца, поданные к завтраку, и очень удивилась, когда на зубах заскрипел мелкий песок.

Такая же песочница стояла и на моем столе. Чернильница была всего одна. Пытаясь освоить росчерки и завитушки почерка Елизаветинской эпохи, я опустошила четверть ее содержимого и извела три пера. А ведь составление списка дел должно было бы занять у меня всего несколько минут. Будучи историком, я годами читала старинный почерк разных людей и точно знала, как должны выглядеть буквы, какие слова употреблялись тогда чаще всего. Грамматика того времени еще не обросла словарями и правилами, и ошибочность написания была мне вполне простительна.

Я быстро убедилась: мало теоретически знать особенности письма той эпохи. Нужно самой уметь писать, как писали жившие тогда. Я потратила немало лет, чтобы стать профессионалом в своей области, но сейчас снова превратилась в студентку. Только теперь моей целью было не получение знаний о прошлом, а умение в нем жить. Письмо гусиным пером быстро сбило мою ученую спесь. Какие там успехи! Глаза бы мои не смотрели на отвратительные каракули, покрывавшие первую страницу записной книжки. Сегодня утром Мэтью вручил мне эту книжку, сказав:

– Вот тебе эквивалент ноутбука Елизаветинских времен. Ты женщина грамотная, а значит, тебе найдется, что́ сюда записать.

Я похрустела переплетом этой не слишком толстой книжицы, насладилась резким запахом старинной бумаги. Благочестивые женщины елизаветинских времен часто записывали в такие книжечки молитвы.

Первая буква моего имени получилась отвратительно жирной, а когда я дошла до последнего «а», в пере не осталось чернил. Я добросовестно старалась подражать лучшим образцам наклонного почерка того времени. Моя рука двигалась гораздо медленнее, чем рука Мэтью, когда он писал письма своим волнообразным «секретарским» почерком. Так писали юристы, врачи и другие профессионалы, но для меня сейчас эта манера письма была слишком трудной.

Фамилию свою я написала уже красивее. Я улыбнулась, однако тут же погасила улыбку и зачеркнула написанное. Я же вышла замуж. Обмакнув перо, я написала другую фамилию:

Диана де Клермон. Это словосочетание превращало меня из историка в графиню. И тут, как назло, с пера на страницу упала чернильная капля. Я чуть не выругалась, увидев свежую кляксу. К счастью, она не попала на фамилию де Клермон. Но я находилась в Англии, и эта фамилия никак не могла быть моей. Я размазала кляксу, закрыв недавно выведенные буквы, хотя при желании их можно было прочитать. Положив руку поудобнее, я вывела правильную фамилию.

Теперь я именовалась так. Диана Ройдон, жена одного из самых малоизвестных и загадочных фигур, связанных с таинственной Школой ночи. Я критически оглядела написанное. Мой почерк был хуже некуда. Он даже отдаленно не напоминал аккуратный круглый почерк химика Роберта Бойля или почерк его талантливой сестры Кэтрин. Я надеялась, что в конце XVI века женский почерк был более неряшливым, чем столетие спустя. Еще несколько слов, завитушка в конце, и для первого раза, пожалуй, хватит.

Снаружи послышались мужские голоса. Я отложила перо и, морща лоб, подошла к окну.

Внизу разговаривали Мэтью и Уолтер. Оконные стекла заглушали их слова, но разговор явно был не из приятных. Я это поняла по измученному лицу Мэтью и ощетинившимся бровям Уолтера. Когда Мэтью махнул рукой и собрался уйти, Уолтер его задержал.

Мэтью был чем-то удручен. Это состояние охватило его с утра, едва ему принесли первую порцию дневной корреспонденции. Мэтью впал в прострацию. Он держал сумку с письмами, не торопясь ее открывать. Мне он объяснил, что это всего-навсего обычные письма, касающиеся его владений, однако я не слишком поверила его словам. Похоже, там были не только требования своевременно оплатить счета и налоги.

Я приложила теплую ладонь к холодному стеклу, словно оно было единственной преградой между мною и Мэтью. Разница температур напомнила мне о контрасте между теплокровной ведьмой и вампиром с холодной кровью. Я вернулась за стол и снова взяла перо.

– Ты все-таки решила оставить свой след в шестнадцатом веке, – сказал Мэтью.

Он появился так быстро, словно прошел сквозь стену. Мэтью улыбался уголком рта, но не мог полностью скрыть владевшего им напряжения.

– Я до сих пор сомневаюсь, стоит ли оставлять вещественное доказательство моего пребывания в этом веке, – призналась я. – Будущим исследователям оно может показаться весьма странным.

– Не беспокойся. Твоя записная книжка не покинет пределов нашего дома, – сказал Мэтью, разглядывая письма у себя на столе.

– Ты не можешь за это поручиться, – возразила я.

– Знаешь, Диана, пусть история сама заботится о себе, – решительно проговорил Мэтью, словно закрывая этот вопрос.

Но я не могла отмахнуться от будущего и тревог о возможных последствиях нашего вторжения в прошлое. Кто знает, как они аукнутся через несколько сот лет?

– Я по-прежнему считаю, что нам никак нельзя отдавать Киту шахматную фигуру.

Марло, победоносно размахивающий фигуркой Дианы. Эта сцена до сих пор преследовала меня как кошмарный сон. У Мэтью были весьма дорогие шахматы из серебра, где моя тезка занимала место белой королевы. Фигурка Дианы была одним из трех предметов, позволивших нам перенестись в прошлое и оказаться в нужном месте. Появилась она весьма странным образом. Накануне нашего путешествия во времени на порог теткиного дома в Мэдисоне явились двое молодых демонов: Софи Норман и ее муж Натаниэль Уилсон. Они-то и передали нам фигурку.

– Вчера вечером Кит выиграл ее честно и справедливо, что и должно было случиться. По крайней мере, теперь я хоть понял, как это ему удалось. Я отвлекся, наблюдая за его ладьей. Ловкий маневр.

Мэтью с завидной скоростью написал короткое письмо, аккуратно сложив лист. Затем он капнул расплавленным ярко-красным воском на края письма, после чего приложил туда свой перстень с печаткой. На золотой печатке был вырезан простой символ планеты Юпитер. Ничего общего с затейливой эмблемой, которую ведьма Сату выжгла на моей спине. Воск остывал, чуть потрескивая.

– Моя белая королева каким-то образом попала от Кита в семью ведьм из Северной Каролины. Нам лишь остается верить, что это произойдет снова, с нашей помощью или без нас.

– Прежде Кит не знал о моем существовании. Симпатий ко мне он не питает.

– Тогда тем более незачем волноваться. Пока серебряная Диана доставляет ему душевные страдания, он ни за что не расстанется с фигуркой. Кристофер Марло – первостатейный мазохист.

Мэтью взял еще одно из присланных писем и быстро вскрыл ножом.

У меня на столе среди прочих предметов лежала горка монет. В аспирантуре у нас не было курса, посвященного денежной системе Елизаветинской эпохи. По сути, я ничего не знала о практической стороне жизни того времени. Например, как управлять домашним хозяйством или в какой последовательности надевать нижнее белье. Я не знала, как хозяйке надлежит обращаться к слугам, и, уж конечно, не умела приготовить снадобье от головной боли, которой страдал Том. Стоило мне поговорить с Франсуазой о своем гардеробе, и я убедилась, что не знаю названий основных цветов и оттенков. Нет, кое-что я все-таки знала. Например, оттенок зеленого цвета, называемый «гусиным пометом». Но я ничего не слышала о цвете «крысиного волоса», как здесь называли серо-коричневый цвет. Во мне крепло желание: вернувшись в XXI век, придушить первого попавшегося историка тюдоровской эпохи за серьезнейшие упущения в учебной программе.

Но меня увлекало самостоятельное постижение особенностей здешней повседневной жизни, и раздражение быстро погасло. Я рылась в монетах, разыскивая серебряный пенни. Он был краеугольным камнем, на котором строились мои шаткие знания. Монетка величиной с ноготь большого пальца и тонкая, как облатка. На ней, как и на большинстве других монет, был отчеканен профиль королевы Елизаветы. Выложив все монеты по возрастающему номиналу, я открыла чистую страницу записной книжки и принялась записывать их названия.

– Спасибо, Пьер, – произнес Мэтью, едва взглянув на слугу.

Пьер принес очередную порцию писем, взял написанные Мэтью и быстро ушел.

Мы писали молча. Мне нравилась уютная тишина, установившаяся в кабинете. Покончив со списком монет, я стала вспоминать то, что здешний повар Шарль, весьма немногословный человек, рассказывал о приготовлении целебного напитка. Или это называлось поссетом?

Заголовок получился довольно ровным, хотя вид несколько портили три малюсенькие кляксы и вихляющая начальная буква «Н». Ладно, не все сразу. Обмакнув перо, я продолжила.

Получившаяся смесь выглядела отталкивающе. Пронзительно-желтого цвета, она имела консистенцию жидкого творога. Однако Том без возражений проглотил это варево. Когда затем я спросила Шарля о точных пропорциях меда и вина, он лишь всплеснул руками, ошарашенный моим невежеством, и молча удалился.

Я всегда втайне мечтала пожить в прошлом, но и представить не могла, до чего трудной окажется эта жизнь. Я вздохнула.

– Чтобы освоиться здесь, тебе мало записной книжки, – сказал Мэтью, поднимая глаза от писем. – Тебе понадобится своя комната. Почему бы не обосноваться в кабинете? Комната достаточно светлая и может служить тебе библиотекой. Или можешь превратить ее в алхимическую лабораторию. Впрочем, если ты собираешься трансмутировать свинец в золото, для таких занятий нужно более уединенное место. Пожалуй, комната возле кухни – это то, что нужно.

– Комната возле кухни не лучший выбор. Шарль и так на меня косо смотрит.

– Он на всех косо смотрит. И Франсуаза тоже. Единственный, для кого она делает исключение, – как раз Шарль. Его Франсуаза почитает как непризнанного святого и даже прощает ему пристрастие к выпивке.

В коридоре послышались тяжелые шаги. Дверь открылась, и на пороге появилась Франсуаза. Как всегда, у нее было недовольное лицо.

– Тут люди пришли к госпоже Ройдон, – объявила служанка, отходя в сторону.

Я увидела седовласого старика лет семидесяти с мозолистыми руками. Рядом с ним смущенно переминался с ноги на ногу молодой мужчина. Оба – люди.

– Здравствуй, Сомерс, – хмуро произнес Мэтью, обращаясь к старику. – А это никак молодой Джозеф Бидуэлл?

– Он самый, господин Ройдон, – закивал молодой и, спохватившись, снял шапку.

– Госпожа Ройдон позволит снять с нее мерки, – сказала им Франсуаза.

– Мерки?

Мэтью взглянул на меня, затем на Франсуазу, требуя незамедлительного объяснения.

– Туфли. Перчатки. Пополнить гардероб мадам, – сказала служанка.

В отличие от нижних юбок, туфли шились по ноге.

– Это я попросила Франсуазу послать за ними, – пояснила я, надеясь, что Мэтью мне подыграет.

Услышав мою странную речь, Сомерс выпучил глаза, но тут же справился с изумлением и вновь придал лицу почтительно-нейтральное выражение.

– Путешествие моей жены сюда оказалось на редкость трудным, – сказал Мэтью, включаясь в игру. Он вышел из-за стола и встал рядом со мной. – Все вещи из ее гардероба пропали. Как ни печально, Бидуэлл, но у нас нет ни одной пары туфель, которые ты бы смог взять за образец.

Мэтью положил мне руку на плечо. Я поняла его предостережение: молчать и больше не пытаться ничего объяснять.

– Вы позволите, госпожа Ройдон? – спросил Бидуэлл.

Он нагнулся и развязал шнурки чужих башмаков, которые отвратительно держались на моих ногах. Эта обувь могла навести сапожника на мысль, что я совсем не та, за кого себя выдаю.

– Начинай, – ответил за меня Мэтью.

Франсуаза поглядела на меня с сочувствием. Она знала, каково приходится, когда Мэтью Ройдон заставляет молчать.

Обнаружив, что нога у меня теплая, парень заметно удивился. Наверное, представлял меня вампиршей.

– Занимайся делом! – сурово напомнил ему Мэтью, явно уловив замешательство сапожника.

– Да, сэр… милорд… господин Ройдон.

Парень бормотал все известные ему титулы, за исключением «ваше величество» и «князь тьмы». Полагаю, они тоже вертелись у него на языке.

– А где твой отец, дружище? – уже мягче спросил Мэтью.

– Заболел он, господин Ройдон. Вот уже четыре дня, как не встает.

Из поясной сумки сапожник достал кусок фетра, на который поочередно поставил мои ступни, обведя их контуры палочкой древесного угля. Сделав какие-то пометки, он быстро покончил со снятием мерок. Затем Бидуэлл вытащил забавного вида книжицу, где вместо страниц были квадратики разноцветной кожи, сшитые вместе. Ее он протянул мне, предлагая выбрать цвет обуви.

– Мастер Бидуэлл, а какие цвета нынче в моде? – спросила я, отмахиваясь от книжицы.

Мне требовался совет, но никак не тест с вариантами выбора.

– Леди, собирающиеся ко двору, выбирают белый, с отделкой золотом или серебром.

– Мы не собираемся ко двору, – быстро сказал сапожнику Мэтью.

– Тогда черный или вот еще – желто-коричневый.

Бидуэлл полистал свою книжицу, найдя квадратик цвета карамели. Мэтью согласился, не дав мне и рта раскрыть.

Теперь настал черед старика. Он тоже удивился, взяв мою руку и ощутив мозоли на ладонях. Женщины из высшего общества, выходившие замуж за таких мужчин, как Мэтью, не занимались гребным спортом. Заметил Сомерс и бугор на среднем пальце правой руки – последствия привычки слишком плотно сжимать ручку. Опять-таки леди не утруждали себя письмом. Он надел мне на правую руку мягкую замасленную перчатку. Перчатка была значительно крупнее моей руки. В кромку была воткнута игла с грубой ниткой.

– Скажи, Бидуэлл, у твоего отца есть все необходимое? – спросил сапожника Мэтью.

– Да, господин Ройдон, спасибо, – ответил Бидуэлл и поклонился.

– Шарль пошлет ему заварного крема и оленины. – Серые глаза Мэтью прошлись по тощей фигуре молодого сапожника. – И вина тоже.

– Старый мастер Бидуэлл будет признателен за вашу доброту, – сказал Сомерс.

Манипулируя ниткой, он уменьшал размер перчатки, чтобы та плотно сидела на моих пальцах.

– Еще больные есть? – спросил Мэтью.

– У Рейфа Мидоуза девчонку свалила сильная лихорадка. Мы уже боялись за старину Эдварда, но его только боком зацепило, – лаконично ответил Сомерс.

– Надеюсь, дочка Мидоуза поправилась?

– Нет. – Сомерс оборвал нитку. – Три дня назад похоронили, да упокоит Господь ее душу.

– Аминь, – произнесли все, кроме меня.

Франсуаза едва заметным кивком указала на Сомерса. Поняв намек, я запоздало пробормотала «аминь».

Пообещав, что туфли и перчатки будут готовы через несколько дней, оба ремесленника поклонились и ушли. Франсуаза тоже хотела уйти, однако Мэтью ее задержал.

– Больше никого к Диане не звать! – отчеканил он. – Пусть Эдварду Камберуэллу найдут сиделку, чтобы присматривала за ним, и снабжают едой и питьем.

Франсуаза смиренно сделала реверанс и ушла, наградив меня еще одним сочувственным взглядом.

– Боюсь, люди в деревне поймут, что я чужеродный элемент, – сказала я, поднося руку к вспотевшему лбу. – Я не умею произносить гласные звуки, как они. Понижаю голос в конце фразы, тогда как нужно повышать. Я не знаю, когда нужно говорить «аминь». Мэтью, пусть кто-нибудь научит меня молиться. Я должна с чего-то начать и…

– Сбрось обороты, – сказал он, обнимая меня за талию.

Даже через корсет и несколько слоев ткани его прикосновение было успокаивающим.

– Это не устный экзамен в Оксфорде и не твой дебют на сцене. Зубрежка и репетиции здесь не помогут. И прежде чем звать Бидуэлла и Сомерса, тебе следовало бы спросить меня.

– Как тебе удается без конца представать в новом обличье? – удивилась я.

А ведь Мэтью делал это постоянно, из века в век. Разыгрывал свою смерть, чтобы затем появиться в другой стране, говорить на другом языке и называться другим именем.

– Первый и самый главный фокус: перестать делать вид. – Не обращая внимания на мое явное замешательство, он продолжил: – Вспомни, о чем я говорил тебе в Оксфорде. Ты не сможешь жить под лживыми масками, выдавая себя за человека, когда на самом деле ты ведьма, или пытаясь сойти за женщину Елизаветинской эпохи, когда ты проникла в эту эпоху из двадцать первого века. Но сейчас это твоя жизнь. Живи в этом времени, а не пытайся играть роль.

– Но мой американский акцент, манера ходить…

Я и сама заметила, что мои шаги шире, чем у здешних женщин, однако Кит стал открыто насмехаться над моей мужской походкой и привлек к ней всеобщее внимание.

– Ты приспособишься. Какое-то время люди буду чесать языки. Но в Вудстоке не прислушиваются ни к чьему мнению. Вскоре к тебе привыкнут, и сплетни прекратятся.

Его слова меня не убедили.

– Много ли ты знаешь о сплетнях?

– Достаточно, чтобы утверждать: ты свежая пища для болтовни. Через неделю они найдут себе новую тему. – Мэтью посмотрел на мою записную книжку, заметив неровный почерк и кляксы. – Ты слишком крепко сжимаешь перо, поэтому чернила не вытекают как надо, а кончики перьев ломаются. Ты и за свою новую жизнь держишься слишком крепко.

– Никогда бы не подумала, что жизнь в шестнадцатом веке окажется такой трудной.

– Ты быстро учишься. В Олд-Лодже ты среди друзей и тебе ничто не угрожает. Только пока не надо больше никого сюда звать… И что же ты успела записать?

– В основном свое имя.

Мэтью перелистал страницы, заполненные моими каракулями, и удивленно изогнул бровь:

– Смотрю, у тебя тут настоящая подготовка к экзаменам по экономике и кулинарии. Зачем? Почему бы просто не писать о том, что происходит вокруг тебя?

– Потому что мне нужно знать, как в шестнадцатом веке вели домашнее хозяйство. Согласна, дневник тоже был бы нелишним. – Я задумалась о дневнике. Мое восприятие времени, в котором я оказалась, по-прежнему оставалось хаотичным, и дневник помог бы упорядочить ощущения. – Писать имена полностью недопустимо. В тысяча пятьсот девяностом году люди ограничивались инициалами, экономя бумагу и чернила. И уж тем более не считали нужным записывать свои мысли и эмоции. Зато они отмечали погоду и фазы Луны.

– Особенности повседневных записей в Англии шестнадцатого века ты знаешь превосходно. Ставлю тебе высший балл, – засмеялся Мэтью.

– А то, о чем писали женщины, отличалось от тематики мужских записей? – спросила я.

Его пальцы сжали мне подбородок.

– Не будь такой дотошной. Не забивай себе голову делами других женщин. Проявляй свою неповторимую индивидуальность.

Я кивнула. Мэтью поцеловал меня и вернулся за свой стол.

Стараясь держать перо как можно свободнее, я начала новую страницу. Дни недели я решила изображать астрологическими символами, отмечать, какая погода была в тот день, а о жизни в Олд-Лодже писать лаконично и туманными фразами. Если моя записная книжка и всплывет где-то в будущем, ее посчитают заурядным дневником. Во всяком случае, я так надеялась.

 31 октября 1590 г. дождь, потом ясно

 1 ноября 1590 г. холодно и сухо

В будущем какой-нибудь исследователь, возможно, заподозрит, что эти инициалы имеют отношения к Школе ночи, особенно если учесть фамилию Ройдон на заглавной странице, но подозрениями все и ограничится. И потом, в наши дни лишь немногие ученые интересовались этой группой интеллектуалов. Образованность членов Школы ночи соответствовала высшим меркам эпохи Возрождения. Они с пугающей быстротой переходили с современных языков на древние и обратно. Аристотеля они знали вдоль и поперек. А когда Кит, Уолтер и Мэтью начинали говорить о политике, их энциклопедические познания в истории и географии задавали планку, недосягаемую для остальных. Порой Джорджу и Тому удавалось вклиниться со своим мнением, однако глухота и заикание Генри не позволяли ему быть полноценным участником этих сложных бесед. Бо́льшую часть времени Генри оставался внимательным слушателем, застенчиво и почтительно поглядывая на спорящих. Меня это особенно умиляло, поскольку граф по своему положению был выше всех остальных. В менее людной компании, пожалуй, и я бы включилась в общий разговор.

Что же касается Мэтью, то вдумчивый ученый, сосредоточенный на результатах своих исследований и погруженный в рассуждения о будущем видов, исчез. Я полюбила того Мэтью, а сейчас снова и снова влюблялась в его версию из XVI века. Меня восхищали взрывы его смеха и каждая мимолетная реплика, бросаемая им, когда у них начиналась очередная баталия по поводу того или иного хитроумного вопроса философии. За обедом Мэтью постоянно шутил, а идя по коридорам, что-то напевал себе под нос. В спальне, у камина, он наслаждался игрой с собаками – двумя громадными лохматыми мастифами, которых звали Анаксимандр и Перикл. В современном Оксфорде или во Франции Мэтью всегда казался мне немного печальным. А здесь, в Вудстоке конца XVI века, он был счастлив. Правда, иногда смотрел на своих друзей так, словно до конца не верил в их реальность.

– Теперь ты понял, как сильно по ним скучал? – не удержалась и спросила я.

– Вампирам нельзя раздумывать о тех, кто остался в прошлом, – ответил Мэтью. – Иначе мы бы сошли с ума. И потом, мне было чем их вспомнить. Их слова, их портреты. Но полным-полно мелочей, которые забываешь: выражение лиц, звук смеха.

– Отец постоянно носил в кармане карамельки, – прошептала я. – Я напрочь забыла об этом и не вспоминала, пока не попала в Ла-Пьер.

Закрыв глаза, я и сейчас ощущала запах, исходящий от этих конфеток, и слышала шуршание целлофанового пакета, трущегося о ткань отцовской рубашки.

– И сейчас ты ни за что не откажешься от этих воспоминаний, – тихо сказал Мэтью. – Даже ради избавления от душевной боли.

Он взялся за очередное письмо. Перо с легким скрипом двигалось по бумаге. Лицо Мэтью вновь приняло сосредоточенное выражение, а на переносице появилась небольшая складка. Я старалась держать перо так же, как он. Я заметила, что он реже обмакивает перо в чернильницу. Мэтью был прав: если не держать перо мертвой хваткой, писать становится намного легче.

О чем же еще написать? Сегодня был праздник Всех душ – традиционный день поминовения усопших. В доме говорили о густом инее, покрывшем листья в саду. Пьер обещал, что завтра будет еще холоднее.

 1 ноября 1590 г. иней

Франсуаза шила мне теплый плащ и готовила одежду для скорой зимы. Все утро она провела на чердаке, роясь в одежде, оставшейся после Луизы де Клермон. Платья сестры Мэтью с их квадратными воротниками и пышными рукавами были в моде лет шестьдесят назад. Франсуаза переделывала их, стараясь приблизить к требованиям нынешней моды – экспертами здесь выступали Уолтер и Джордж – и моей фигуры, не слишком похожей на статуэтку. Одно платье – черное с серебристой отделкой – ей особенно не хотелось распарывать. Платье было довольно красивым. Но Мэтью настаивал на переделке. Учитывая Школу ночи, в полном составе обитавшую сейчас под крышей его дома, мне требовались не только официальные наряды, но и практичная повседневная одежда.

– Но, милорд, в этом платье леди Луиза выходила замуж, – возражала Франсуаза.

– Да, за восьмидесятипятилетнего старца, похоронившего всех своих детей, имевшего больное сердце и множество прибыльных поместий. Думаю, вложения семьи давным-давно перекрыли стоимость этого платья, – ответил Мэтью. – Диана походит в нем, пока ты не сделаешь ей что-нибудь получше.

Разумеется, я не могла воспроизвести в книжке этот разговор. Я тщательно выбирала каждое слово, чтобы чужие глаза не увидели в записи ничего, кроме банальностей. Но для меня за словами вставали яркие образы тех, с кем я недавно познакомилась, их голоса и разговоры. Если книжка доживет до нашего времени, будущий читатель обнаружит в ней лишь сухие, выхолощенные фрагменты моей жизни. Историки усердно рылись в подобных документах, безуспешно пытаясь увидеть все богатство и многообразие жизни, скрытой за простыми строчками.

Мэтью вполголоса выругался. В этом доме не только мне было что скрывать.

Я подняла руку с пером, требовавшим очередного глотка чернил. В этот момент дверь открылась. Вошли Генри и Том, разыскивавшие Мэтью. Меня удивило не их внезапное появление, а пробуждение собственного третьего глаза. Он широко открылся. Во мне только начало развиваться присущее ведьмам умение повелевать силами воды, огня и ветра. С тех пор как мы переместились сюда, эти способности странным образом исчезли. Ведьмин третий глаз, расширявший восприятие, позволял видеть не только черно-красный ореол вокруг Мэтью, но и серебристое свечение вокруг Тома и едва заметное зелено-черное мерцание, окружавшее Генри. Свечение каждого было таким же неповторимым, как отпечатки пальцев.

Мне вспомнились голубые и янтарные нити в углу гостиной. Что же могло означать исчезновение одних сил и появление других? Вот и сегодня утром…

Я опять видела краешком глаза янтарное свечение с вкраплением голубых точек. Потом услышала… нет, скорее почувствовала совсем слабое эхо. Но стоило мне повернуть голову и попытаться найти источник, ощущение пропало. Боковым зрением я еще видела пульсирующие нити, словно время звало меня вернуться домой.

После своего первого перемещения во времени, длившегося несколько минут, я начала воспринимать время как субстанцию, сотканную из разноцветных светящихся нитей. Сосредоточившись повнимательнее, я могла выделить в их переплетении какую-то одну нить и добраться до ее начала. Нынче, пройдя через несколько веков, я поняла: за кажущейся простотой скрывались узлы бесчисленных вероятностей. Варианты прошлого, настоящего и будущего исчислялись миллионами. Исаак Ньютон считал время одной из важнейших сил природы, неподвластных управлению. Сумев попасть в 1590 год, я была склонна согласиться с ним.

– Диана? Ты как себя чувствуешь?

Встревоженный голос Мэтью выбил меня из моих раздумий, скорее похожих на транс. Лица Генри и Тома тоже были встревоженными.

– Прекрасно, – по обыкновению ответила я.

– Я бы так не сказал. – Мэтью швырнул перо на стол. – У тебя изменился запах. Думаю, твоя магия тоже начинает меняться. Кит прав. Мы должны как можно скорее найти тебе ведьму-учительницу.

– Пока еще слишком рано звать сюда ведьму, – возразила я. – Мне сейчас намного важнее научиться выглядеть и говорить так, будто я здесь родилась.

– Другая ведьма сразу поймет, что ты умеешь перемещаться во времени, – возразил Мэтью. – Она примет это во внимание. Или тебя тревожит что-то еще?

Я покачала головой, стараясь не встречаться с ним глазами.

Мэтью не требовалось видеть нити времени, разматывавшиеся в углу, чтобы почувствовать неладное. Если уж он заподозрил, что я раскрываю не все грани своей магии, мне тем более будет не скрыть своих тайн от любой ведьмы, которая вскоре может здесь появиться.