Глава 4
Декабрь 1125 года Ратное и окрестности
Свадебное мероприятие в Ратном и приуроченное к нему празднование Рождества (или наоборот, как кому больше нравится) удалось на редкость массовым и грандиозным. Надо сказать, этому предшествовала хорошая агитационная работа, дружно и слаженно проведенная всеми заинтересованными сторонами: новым священником среди своей паствы, десятниками среди десятков, материнским «бабьим спецназом» у колодца, Настеной среди своих пациентов, а также, как подозревал Мишка, и Буреем – среди обозников. Что и как там кому говорилось, Ратников не вникал, но результат оценил: гуляли все.
Такое всеобщее празднование в селе Мишка видел впервые. Нет, и раньше случались праздники и семейные торжества, и отмечали их ратнинцы с удовольствием и от души, но на этот раз сотня гуляла, как в атаку шла: основательно и с размахом. Сельчане брали реванш за все неприятности, свалившиеся на них за прошедший год. Даже дома, казалось, стояли радостные, посветлевшие и принаряженные. И ворота во всех дворах нараспашку, словно приглашали в гости любого мимо проходящего, и люди душой распахнулись, как те ворота: шумно-веселы и приветливы, даже холопы.
Праздник выплескивался из дворов вместе с их обитателями и разливался по селу и окрестностям шумной толпой. Пьяных не наблюдалось – скорее просто слегка хмельные, и не поймешь от чего больше: от пива или от не часто выпадавшего им вот такого всеобщего гулянья. На горке, недалеко от сельских ворот было особенно пестро, шумно и многолюдно от оседлавших салазки детей и молодежи.
И день выдался, словно по заказу: снег переливался под солнцем разноцветными искрами, будто горсть толченых самоцветов кто-то рассыпал; деревья покрыты белыми шапками, а на небо и смотреть больно: до того отчаянно-синее, что кажется, если залезть на ель или колокольню, то зачерпнешь этой синевы ведром или горстью – и хоть пей ее.
Пожалуй, единственным человеком, кто не отдыхал, а трудился, как раб на галере, оказался новый священник отец Меркурий – одних свадеб случилось семь штук. А перед ними пришлось ещё и детей крестить, и не только новорожденных, которых за время поста набралось достаточно (в том числе и сына Листи и Корнея), но и новообращенных хватало. Во-первых, Медвежонка, привезенного накануне Макаром из крепости, во-вторых, сагитированных плотниками лесовиков из присланных Нинеей на строительство, под предводительством их старшого, в-третьих, пришедших с отцом Моисеем из-за болота христиан.
Крещёнными по всем правилам там оказались только сам Моисей, его жена (Мишка с удивлением выяснил, что предводитель заболотного «сопротивления» не фанатик-одиночка, а отец многочисленного семейства, которое разделяло с ним все опасности жизни на «нелегальном положении»), двое их старших детей да ещё один сподвижник, уже попавший к Журавлю христианином. Остальные раньше и в настоящей-то церкви не бывали.
Вместе с заболотными христианами терся и спасенный в прошлый поход Герасим, который, как успел заметить Мишка, выглядел отнюдь не так восторженно и просветленно, как в первые дни своей жизни среди единоверцев. Тому, впрочем, имелись свои причины: парень побывал в походе вместе с Алексеем, у которого он подвизался в денщиках, и, кажется, вынес из этого совершенно новый и далеко не радостный опыт. Что там произошло – Мишке разбираться было совершенно недосуг, знал только, что Герасима Рудный воевода по возвращении турнул от себя. Возможно, особой причины для этого и не имелось – достаточно и того, что Алексей ныне пребывал в состоянии, близком к озверению, и на общем радостном фоне выделялся своим мрачным видом, как монах в борделе.
Вот этому причины были как раз вполне понятны: своей дружины он лишился, из старших наставников в крепости вылетел, и, до кучи, Анна его в упор не замечала. Понять, как это у баб получается – смотреть, как на пустое место, и при этом без ножа тем взглядом кастрировать – Мишка давно даже надежду оставил. Получалось – и все тут. Вот мать сейчас этим умением в полной мере и воспользовалась. И придраться никто бы при всем желании не смог – леди Анна умудрилась все это проделать весьма камерно, совершенно не афишируя окружающим, не нарушая общего торжества и не стирая с лица радостно-праздничного выражения, приличествующего боярыне, но Алексею от того легче не стало. И сорваться – отвести душу, психануть или уйти прочь он никак не мог, дед бы ему такой выходки на собственной свадьбе не простил.
Сам Мишка старательно не замечал несостоявшегося отчима, к общению с бывшим учеником отнюдь не стремившегося, но от язвительных мыслей на его счет не удержался.
«Что, мистер Алекс, приперло? Понимаю, хреново вам. Но ничем помочь не могу – сами виноваты… И матери тоже не позавидуешь – вляпалась она в самый настоящий служебный роман, а он при таких исходных и через тысячу лет разве что в кино хеппи эндом заканчивался. И то при условии, что она – мымра нецелованная, а он – Новосельцев. А тут – увы… Не срослось.
Зато мистер Алекс добился, чего хотел – стал личным доверенным у лорда Корнея. Правда, не совсем так, как изначально планировал, и дорогой ценой. Что ж, «бойтесь своих желаний – они иногда сбываются». Вот и у Рудного сбылись. Не знаю, как дед с ним решал и какие условия поставил, но то, что фаберже ему крепко на кукан насадил – очевидно, раз тот своих людей моим отрокам отдал и не рыпнулся. Ведь не дурак – отлично понимал, что ни один из них до Княжьего Погоста живым не дойдет. И сейчас хоть морду кривит, но молчит в тряпочку. Значит, дед теперь его при себе будет держать для особых поручений, а больше ничьей поддержки в роду у Алекса нет и не предвидится. Впрочем, это природный Лисовин мог бы себе позволить поддаться эмоциям и таким ресурсом разбрасываться, а вы, сэр, нет. Поэтому со временем и вы дорогого Алекса не оставите без внимания: в стойло поставите, взнуздаете и используете. Но ему самому про это пока знать не обязательно – пусть полностью оценит все прелести своего нынешнего подвешенного положения.
Ладно, с этим потом. Сейчас бы со свадьбами разобраться…
И когда это, интересно, леди Анна успела Листвяне платье свадебное пошить и передать? То-то она на мой тонкий намек, может, не стоит на свадьбу ей и девкам в новых нарядах являться, чтобы не обидеть новую родственницу, так снисходительно усмехнулась. Да уж, нашел кого учить щи варить – бабы такие тонкости на уровне подсознания улавливают».
И правда, к алтарю Листвяна шла в новом платье, поражая воображение зрителей богатством, а также преображением, которое произошло с бывшей холопкой благодаря в том числе и портновскому искусству матери: рядом с воеводой выступала уже не ключница – боярыня. Даже походка изменилась. Дед и тот едва не ахнул, когда увидел, кого предстоит вести под венец. Бабы, в полном составе собравшиеся возле церкви, и подавно таращились на это явление, разинув рты. И как водится, бурно обсуждали происшедшее на их глазах превращение.
Кто-то, поджав губы, осуждающе качал головой, а кто-то откровенно завидовал. Что именно говорили, Мишка не расслышал, да и не прислушивался. Занимало его другое: неожиданно оказалось, что мать со своими помощницами успели обшить к свадьбе не только будущую «свекровь», но и других баб, в соответствии с хорошо понятной всему женскому населению «табелью о рангах». Наряжены в эти самые платья оказались не только она сама, девки и, разумеется, Арина, чья свадьба с Андреем Немым стала для кумушек вторым по значимости событием сегодняшнего дня, а наряд почти не уступал по своему великолепию Листвяниному. Приодеты, в строгом соответствии со статусом, оказались все «крепостные» бабы, прибывшие ради такого случая в Ратное, включая жен наставников и даже тетку Ульяну, немного смущенную подобным одеянием, но тоже довольную, как и Илья, важно выступавший рядом с супругой. Правда, ее наряд был выдержан в более темных тонах, а строгий фасон соответствовал возрасту, но от этого смотрелся только ещё более сокрушающе-великолепным.
И жен десятников Анна не забыла. Но не всех. Облагодетельствованы оказались две боярыни и Егорова супруга. Две, так как без наряда осталась жена Луки. Правда, отнюдь не потому, что Анна ей отказала – напротив, одной из первых сама предложила, но Лука закусил удила и категорически воспротивился. Ну вот сейчас и пожинал плоды собственной упертости: мать уговаривать не стала, возможно и с умыслом, и гонористый полусотник со своим мужским шовинизмом с размаху уселся в лужу. А так как дураком отнюдь не был, сам это прекрасно понимал.
Глядя на то, как он хмуро жует свой ус, Мишка с некоторым злорадством подумал, что можно ставить любой заклад на то, что платье его баба в самом ближайшем будущем непременно получит. Даже если Говоруну пришлось бы для этого половину своего хозяйства заложить. Впрочем, не придется – рыжий полусотник отнюдь не бедствовал, а кобенился исключительно из принципа, мол, нечего бабе дурью маяться. Надо думать, мать непременно постарается ободрать упрямца, как липку, – просто из вредности и дабы впредь неповадно было.
«Интересно, леди Анна сразу поняла, что она сейчас этими платьями четко разграничила статус Лисовинов и к ним приближенных – и всех прочих? Или вначале сделала на чисто бабьей интуиции, а только сейчас осознала? Хотя, наверное, понимала: не зря же в таком пожарном порядке всех жен наставников и новых боярынь торопились к свадьбам обшить. И момент для демонстрации мать выбрала самый что ни на есть подходящий: все село увидит. И запомнит. И цена этим платьям – не ткани и работа, на них пошедшие, а статус. Абы кто такое уже не наденет – сами же бабы со свету сживут. Глядишь, ещё поговорка какая прицепится – не по куме платье или ещё что-то в том же роде».
На следующее утро после Рождества Младшая стража впервые после похода вошла в полном составе в село, сопровождая украшенный со всем радением возок, в котором везли Арину. Андрей, по требованию баб, которые непременно желали соблюсти хотя бы видимость обычая, всю предыдущую неделю обитал в лисовиновской усадьбе, и до венчания «молодую» видеть ему не полагалось. На площади перед церковью состоялся доклад сотника воеводе. Собственно, свадьбы, приуроченные ко второму дню Рождества, и сам праздник, устроенный воеводой для всего села, задуманы были как демонстрация официального и окончательного примирения сотника с внуком и всех со всеми. Вишенкой на торте стал торжественный приезд на свадьбу боярина Лисовина волхвы, сиречь боярыни Гредиславы, почетной гостьи. В «почётных» оказалась и сестра боярина Федора (с племянницей Катериной), поспешно выписанная ради такого случая из вотчины, а также старые знакомые – Семён Дырка и Треска. С женами.
Боярыню Ирину с племянницей и приезжих новых «боярынь», как и жену Луки, новыми платьями охватить не успели, но тут уж мать ничем помочь не могла – гостьи прибыли буквально накануне. То ли из-за этого, то ли по причине сорванной помолвки Катерины с Мишкой, боярыня Ирина выглядела сущей мегерой, хотя и улыбалась благостно. Жены же «новых бояр» судя по всему, просто пребывали в состоянии перманентного обалдения и даже не пытались (или были не в состоянии) это скрыть.
В общем, в Ратном второй день Рождества выдался этаким днем Всеобщего Примирения и Согласия, устраняющим все сомнения и недомолвки, если таковые у кого-то ещё оставались. Но это официально. Фактически же за прошедшее время с памятного приезда в крепость воеводы с сопровождающими лицами и последующего пира дед с Мишкой и прочими заинтересованными лицами виделись не единожды и успели многое обсудить и предпринять.
* * *
Ратнинская церковь хоть и считалась по здешним меркам немаленькой, но к тому, чтобы вместить всех венчавшихся с гостями и свидетелями оказалась не готова, так что пришлось соблюдать очередь. Само собой, первыми к алтарю шли Корней с Листвяной, которую ради такого случая даже Корней умудрился почти правильно поименовать крестильным именем, и Арина с Андреем. Они же первые и вышли на крыльцо уже в статусе законных супругов, чтобы освободить место следующим «брачующимся». Корней прищурился на яркое солнце, освещавшее церковный двор и плотную толпу народа, молодецки расправил плечи и приобняв за похудевшую талию свою новоявленную супругу, довольно хмыкнул:
– Ну, кто там ещё? Заходи! – и оглядел стоящие в ожидании пары.
Сделал шаг вперед, чтобы спуститься с крыльца, и вдруг замер, нахмурившись.
– Эт-то что такое? Сучок… Тьфу, старшина Кондратий где?! Почему не вижу?! – неожиданно рявкнул он, чуть не до обморока испугав стоявшую прямо перед ним совсем юную невесту, живот у которой аж на нос лез. Девка охнула и, наверное, упала бы, если бы ее не подхватили под руки.
– Ты чего орешь, Корней! Не видишь – вот-вот родит. Дай хоть до алтаря довести… – возмутился то ли отец, то ли свекор девчонки.
– Будущему ратнику и в утробе надо к голосу воеводы привыкать! – отмахнулся Корней. – У меня тут жених пропал… Андрюха… – по привычке обернулся он к стоящему рядом Немому, но тут же осекся и поправился. – Мишка! Лавруха! Где Сучок, вашу мать, я спрашиваю?!
– Я за него! Чего надо? – незамедлительно раздался в ответ утробный почти звериный рык. Толпа гостей раздалась в стороны, а в образовавшийся прогал пред светлые очи воеводы вывалился обозный старшина Серафим Ипатьевич Бурей собственной персоной.
«А наш-то народный трибун ещё и с претензиями франта, оказывается… Или олигарха из новых русских? Кхе, Юдашкина с малиновым пиджаком на него нет, но он и без того справился. Вон как вырядился! И меч на поясе, да не простой – ножны как бы не побогаче дедовых. В походы он его не носит, а тут… Хотя имеет право – кольцо серебряное тоже на пальце сверкает, жаль, без брильянта с булыжник – ему бы в самый раз. Ради праздника? Или комплексы свои тешит – богатство демонстрирует? Мол, не хуже Лисовинов. Ну-ну…»
Как всегда косматый и напоминающий лесное чудовище, к тому же отчаянно пьяный по случаю праздника, Бурей тем не менее обрядился сегодня в самое лучшее свое одеяние: синие в красную и зеленую полоску порты, пошитые явно не из холста, сапоги, густо смазанные гусиным жиром, красную шелковую рубаху с богатой вышивкой золотом почти до пупа, опоясанного широким тоже шелковым зеленым кушаком с кистями, и распахнутую шубу на чернобурках. Соболья шапка лихо съехала на одно ухо то ли от того, что новая и ещё не обмялась, то ли от буйного празднования, то ли сшибленная в процессе водружения на плечо почти недвижимого тела дорогого друга – артельного старшины Кондратия Епифаныча.
– И Сучок тута. Соскучился, что ль? – почти миролюбиво буркнул Бурей, легким движением плеча сгружая друга к ногам Корнея. – Чего тебе?
– Мне?! – возмущенно взревел Корней. – Да на кой мне этот дятел певчий, ядрена-матрена! Алена где? Я ему бабу сосватал или нет?!
– Сосватал… – неожиданно умильно, хоть и не слишком внятно, проворковал Сучок и расплылся в блаженной улыбке, не пытаясь, впрочем, подняться на ноги. – Век не забуду… Только дом построю…
– Какой дом, …мать?!
Корней примерился пнуть Сучка, но тот, не переставая блаженно лыбиться, снова погрузился в нирвану, а перед этим обхватил сапог сотника и попытался устроиться на нем поудобней.
«Что это с нашим зодчим? В запой ушел? С чего это вдруг? Он что, так и не просыхал с самого пира? А как тогда работал? Э-э, а Бурей-то не так уж и пьян, между прочим…»
Мишка с некоторым беспокойством пригляделся к блаженно причмокивавшему Сучку.
«А ведь придуряется, паршивец! Нет, пил, конечно, но полное ощущение, что больше ваньку валяет…»
– Чего?! Я тебя зачем сватал?!.. Свадьба где?! – несмотря на благодушное настроение и состояние новобрачного, дед явственно начинал звереть, и артельный старшина сильно рисковал стать первой жертвой традиционной свадебной драки, но тут Бурей ловко подхватил приятеля, вернул его в исходное состояние – к себе на плечо – и рявкнул разбуженным среди зимы похмельным медведем:
– Чего дерешься?! Алена не согласная…
– Как не согласная? Я же сам ее… – опешил Корней. Шагнул мимо все ещё стоявшего в позе атакующего борца сумо Бурея и коротко распорядился:
– А ну!.. Лавруха! Сани! К вдове Алене поехали! Все… И вы тоже, – бросил он через плечо так и не успевшему среагировать на такой демарш обозному старшине. – Разберемся…
С поездкой к двору Алены от церкви Корней погорячился. Гнать сани по улицам села, да ещё в праздничный день, когда полно гуляющих, дело затруднительное, да и чего там ехать-то? Рядом все. Но с другой стороны – положение обязывало, потому никто с воеводой спорить не стал. Ехать так ехать. Дольше усаживались, трогались да останавливались, так что когда свадебный кортеж – даже два, если считать и Андрея с Ариной, в сопровождении почетного караула из опричников и саней с высокими гостями остановился перед Алениными воротами, там их уже ждала жаждущая зрелищ толпа любопытных, шустро перебазировавшихся от церкви к предполагаемому месту действия. Опричники, повинуясь Мишкиной команде, вклинились конями и расчистили проход для воеводы, неспешно выбирающегося из саней.
Вдова Алена, судя по всему, гостей не ждала, во всяком случае, таких, хотя вместе с холопками неспешно собирала на стол праздничное угощение и одета была хоть и не в будничное, но по-домашнему. Шум возле своих ворот она то ли не слышала, то ли сочла его не заслуживающим внимания – село с утра гуляло и шумело, на всех не наздравствуешься – так что появление во дворе Корнея с сопровождающими лицами стало для хозяйки сюрпризом. Выскочив во двор на крик холопки, первой увидевшей вошедших в распахнутые, как и у всех, ворота, Алена моментально охватила взглядом прибывших – хмурого сотника, его спутников и пошатывающегося Бурея с Сучком, перекинутым через плечо – охнула, схватилась за грудь и взвыла:
– Кондраша! Настена-а!! Кондратия опять убили-и-и! – и ринулась к опешившему, как и все остальные гости, Бурею, схватила в объятия своего ненаглядного и потащила к себе. Обозный старшина то ли не понял ее порыва, то ли счел, что приличнее, если во время разбирательства его друг останется на прежнем месте и, выйдя из ступора, решительно перехватил почти соскользнувшего с плеча Сучка за шкирку, как кутенка, и попытался вернуть обратно. Из-за того, что сам Бурей при этом был ненамного трезвее приятеля, разве что на ногах держался, пояснениями он себя не утруждал, а просто рванул его к себе. Алена, не успев или не захотев выпустить из своих объятий возлюбленного, вместе с ним так и повисла бы на Бурее, будь она обычной бабой. Но вдова ратника мало уступала своему соседу в габаритах, да и силой ее Бог не обидел, так что на ногах она устояла, уперлась, поднатужилась и, продолжая громко взывать к Настене, упрямо потянула тело плотницкого старшины в свою сторону. Чем бы закончилось это перетягивание Сучка, неведомо, но тут наконец обрел голос Корней:
– А ну всем стоять, ядрена-матрена!
Команда сотника произвела свое обычное благотворное действие на присутствующих: Бурей с Аленой замерли и уставились на Корнея. Правда, Алена, не слишком привычная к воинской дисциплине, от неожиданности вначале ойкнула и свою половину Сучка чуть было не выронила, но тут же по-хозяйски снова перехватила покрепче.
– Алена, ты чего воешь? Жив твой хрен лысый. Пока. Только пьян мертвецки… – хохотнул Корней и махнул рукой Бурею.
– Серафим, брось этого засранца на… на сено вон. А то придушишь.
Тем временем старшина плотников то ли от воздействия на его организм интенсивной встряски, то ли от рыка Корнея, то ли от всего сразу, частично вернулся к жизни, вскинулся и полузадушенно, но воинственно прохрипел из-под руки Бурея:
– Хто засранец? Эт хто тута гавкает?! А ну пусти!.. – и бодро дрыгнул ногой, метко попав каблуком сапога в живот любимой. К счастью, не слишком сильно – и размахнуться не получилось, и конечности не слишком-то слушались хозяина.
– Кондратий?! – голос Алены, не особенно пострадавшей от удара, но сообразившей, наконец, что она поторопилась определить своего ненаглядного в потерпевшие, зазвучал угрожающе ласково, и она с новой силой рванула Сучка к себе из Буреевых объятий. Обозный старшина то ли отвлекся, то ли и так собирался выпустить друга по приказу сотника, но на этот раз не смог удержать добычу и только изумленно вытаращился на свою опустевшую вмиг руку.
– Опять?! Ты ж обещал!.. – Алена перехватила Сучка поудобней и яростно затрясла, явно намереваясь приступить к дальнейшим мероприятиям по его протрезвлению.
Сучок, внезапно обнаруживший перед собой вместо неведомого обидчика, с которым он порывался сражаться, свою даму сердца, на миг обалдело уставился на Алену, пытаясь совместить в мотающейся от тряски голове эти два взаимоисключающих факта, но довольно быстро сориентировался и задергался у нее в руках уже не безвольной куклой, а яростно вращая глазами и пытаясь грозно оглядеться вокруг:
– Хто мою рыбоньку?… Хто лапоньку… Обжает?! Да я… Да за нее… да кого хошь!..
– Кто ж меня обидит-то, дурень лысый! – все ещё сурово, но заметно смягчаясь от искренней готовности встать на ее защиту, Алена вздохнула, перестала трясти своего защитника и прижала к себе, укоризненно покачав головой. – Ты ж сегодня обещал до обеда не пить, горе мое…
– Праздник же, Аленушка… – умильно размяк тот в ее объятиях и неожиданно то ли всхлипнул, то ли пропел. – Черный во-о-оро-о-он!
– Тьфу, позорище! – Алена тряхнула своего защитника с новой силой и возмущенно воззрилась на Бурея.
– Дядька Бурей! Я ж тебя просила не наливать…
– А не твое бабье дело, кому я наливаю! – рыкнул Бурей. – Сама Кондратию от ворот поворот дала, так чего теперь-то? Вон все Ратное женится, а он… Эх, соседка!..
– Какой поворот? – обалдела Алена от такого обвинения. – Разве ж я отказываюсь? Вот построит дом, раскопает огород…
– Кхе, так я вижу, мир и любовь у вас? – вопросил Корней, прерывая намечавшуюся идиллию. – Так чего же ты мне тут голову морочишь, Алена? Зря я, что ли, сам сватом к тебе приезжал?
– Да разве ж я отказываюсь, Корней Агеич? – искренне удивилась Алена, непонимающе уставившись на сотника. – За сватовство тебе спасибо, сговорились мы с Кондрашей. Построит он дом в крепости, тогда и свадьбу сыграем. К следующей осени как раз. Все честь по чести…
– Чего? Какой-такой осени? Ты мне, вдовица, зубы-то не заговаривай! – нахмурился воевода, грозно наступая на опешившую женщину. – Уговор был замуж? Был! Свадьбы нынче все играют. Вишь, вон Андрюха и то женился, а вы до осени канитель разводить собрались? Не пойдет! Некогда нам. Давай, быстро собирайся! Пока новый поп всех повенчает – и вы успеете. И нечего мне тут! Сама знаешь, неженатым у нас ни на сход, ни на десятничество. А Сучок твой… Тьфу, Кондрат, – человек начальный, десятник розмыслов. Как ему неженатому быть? Непорядок. Так что ты мне тут не кобенься. Сказано – в замуж, значит – в замуж! Вместе и отгуляем.
– Да как же так?.. – совсем растерявшаяся Алена попыталась всплеснуть руками, едва не выронив сладко причмокивавшего у нее на плече Сучка, утомленного своим бурным выступлением.
– Гыы! А вот так! Свадьба у нас! – неожиданно поддержал Корнея молчавший до сих пор Бурей. – Слышь, Кондрат, женишься ты!
– Ага. Женюсь! – не открывая глаз, подтвердил Сучок. – Аленушка моя… – умильно проворковал он, устроился на плече любимой поудобнее и выпал из беседы.
Алена вздохнула, подумала, обвела взглядом набившихся к ней во двор гостей и с сомнением проговорила:
– Так отец Меркурий нас венчать не возьмется. Уговору с ним не было…
– Я уже договорился! – отрезал Корней. – Не тяни, пока он на месте.
– Ну… ну… коли так… – вдовица вздохнула, размашисто перекрестилась свободной рукой, словно решаясь на что-то, перехватила Сучка поудобнее и уверенной поступью направилась к калитке.
То, что пьяный, казалось бы, до полного беспамятства Сучок слегка повернул голову и почти трезво и совершенно по-мальчишески подмигнул следовавшему за ними Бурею, довольному, как нажравшийся блинов боров, прошло мимо Алёниного внимания.
– Вот это я понимаю – любовь! – прокомментировал над ухом у Мишки закисающий от беззвучного хохота Лавр. – Учись, Михайла, как баб надо уговаривать!
– Не, дядька Лавр, это правильная кадровая политика, – подмигнул ему Мишка и поспешил следом за невозмутимо двинувшимся к воротам дедом.
«Женюсь! Женюсь! Какие могут быть игрушки? И буду счастлив я вполне… Эх, надо было Артюхе напеть – самое то сейчас Сучку вместо Мендельсона. Хотя тут никаких Иветта, Лизетта, Жанетта… не светит – чревато. Алёна – и никаких гвоздей!»
Ночевать все остались в лисовиновской усадьбе. В связи с большим наплывом гостей заняты оказались все более-менее пригодные для устройства спальных мест светёлки, горницы, подклеты и каморки, и только молодым были выделены персональные горницы, остальным пришлось тесниться. И если особо почтенным гостям, вроде боярина Федора и родни Арины, ещё постарались выделить места получше, да бабы на женской половине устроились более-менее без проблем из-за относительной малочисленности прибывших женщин (волхва, так и вообще, поздравив молодых, уехала ещё засветло – к видимому облегчению всех остальных), то отроки просто притащили себе сена да и расположились вповалку там, где на полу нашлось свободное место. Так что желавшим ночью посетить нужник приходилось пробираться на ощупь, рискуя наступить на чью-нибудь руку или голову. А в связи с тем, что гуляли вдумчиво и с размахом, таких желающих среди ночи нашлось немало.
В общем, угомонились все только под утро, но долго спать никому не довелось, ибо христианский обряд венчания, проведенный накануне, утром по обычаю переходил в другой, более древний. Молодых из опочивальни следовало встретить толпе ряженых и провести их по селу, угощая всех прохожих, а после усадить в сани и довезти до заранее выдолбленной на реке полыньи и объехать ее трижды по кругу. При этом, чем пестрее, шумнее и многочисленнее толпа ряженых, чем чуднее шутки и коленца они выкидывают, чем сильнее рассмешат и удивят народ, тем лучше.
В этом действе настолько явственно просматривались языческие корни, что Мишка не особо удивился, когда услышал от баб, которые готовились к этому маскараду основательно и со знанием дела, что, мол, надо хорошо постараться – ублажить светлых богов, а особенно матушку Макошь. Ну и домовых, овинников и прочих хранителей домашних порадовать – от них тоже много в жизни зависит, а они до развлечений ох как охочи! Ратников и в своем времени прекрасно помнил подобный обычай, который частично сохранился, если не в городах, так в деревнях, в провинции – ряженые с частушками и песнями, проходящие по улицам на второй день свадьбы. Но там оно было скорее шуткой, необязательным развлечением для гостей, а тут к вопросу подходили всерьез.
Этому обычаю неукоснительно следовали все, включая искренне верующих христиан, ибо и они не пренебрегали защитой и помощью светлых богов: тут все свои, соседи, можно сказать. В усадьбах – домовые, овинники, ригачные с прочими хранителями людского жилья, в лесу за каждым кустом свои насельники – лешие, водяники, кикиморы… Мужики не отставали от баб – переодевались кто в бабские юбки, заматывая платками бородатые лица, кто в шкуры с выделанными личинами – медвежьими, козьими, волчьими и вообще невесть чьими, слепленными из разных харь. Не остались в стороне и отроки: костюмы и личины для этого действа были заготовлены заранее на всех. Гвоздём программы должен был стать Артюхин оркестр, в полном составе выступавший впереди шествия и обеспечивавший музыкальное сопровождение праздника.
Учитывая, что женились не только Лисовины, процессии ряженых, «выгуливающих» своих молодых на улицах Ратного, в конце концов неизбежно встретились, перемешались и заполнили собой все село. При этом неожиданно многочисленной – чуть ли не более многочисленной, чем у Лисовинов, оказалась процессия, сопровождавшая Сучка и Алену. То, что к ним подались все артельные с семьями, вопросов не вызывало, но и кроме них народу оказалось достаточно. Под масками угадывались и кожемяки, и бондарь с кузнецом, словом, вся зажиточная часть Ратного, причем не приходилось сомневаться, что организатором такого единодушия являлся Бурей, лично возглавлявший процессию. Обряженный в медвежью шкуру с оскаленной мордой, напяленной на голову вместо шапки, он выглядел лишь немного страхолюднее, чем в своем привычном обличии, но праздника это никому не испортило.
Артюхины музыканты старались изо всех сил, но на этот раз музыка у них получилась скорее громкой, чем мелодичной: им в такт или не очень подыгрывали все, кто запасся или на ходу обзавелся собственным музыкальным инструментом от бубнов и дудок до ложек и железных котелков с колотушками включительно, да ещё и «подпевали» все кому не лень – с визгами, криками и смехом.
В итоге любая мелодия, которую начинал играть оркестр искренне страдающего от этого безобразия Артемия, неизбежно звучала, как вступление к постановке «Женитьбы» в театре Колумба, исполненное на бутылках, кружках Эсмарха, саксофонах и больших полковых барабанах. Впрочем, Артюха сносил свои страдания стоически – в конце концов, обычай, ничего не попишешь. Вторым «потерпевшим» оказался Роська. В отличие от Артемия, поручик Василий страдал за веру. И тоже молча – ему хватило ума не высказываться, раз праздничное действо благосклонно встретили и воевода, и поместный боярин, и все ратнинские христиане вместе взятые.
Отец Меркурий хоть и выглядел слегка обалдевшим от происходящего, но вмешиваться с поучениями не спешил. Вероятно, по тем же причинам, что и Роська, но вот страдать явно не собирался и к себе в каморку демонстративно не удалился, как делал в подобных случаях покойный отец Михаил, а смотрел на веселящихся и дурачившихся сельчан с живым интересом. Переговорить с монахом во время свадьбы Мишка не успел – не до того было. Только поздоровался.
– Здравствуй, сотник! – священник ухмыльнулся в ответ на его приветствие. – Глянь на это! Здо́рово, малака! Мистерия!
– И не говори, отче, таких мистерий тут полно, и эта не из худших! – с трудом удержавшись, чтобы не подмигнуть священнику, откликнулся Мишка, но тут пестрый хоровод из ряженых ворвался между ними и прервал разговор…
За всеми этими развлечениями на небо никто и не смотрел, даже караульные на вышке. Незачем было – не привыкли ещё в этом мире ждать оттуда ни радости, ни беды, разве что метель или буря какая, но сейчас резкого изменения погоды не предвиделось. Потому тот момент, когда над лесом взвились в небо три огромных полотнища, трепеща длинными разноцветными хвостами, как рыба плавниками, и зависли над Ратным, большинство пропустило.
Первыми заметили их девки на горке, о чем моментально и оповестили всю округу пронзительным визгом, подействовавшим похлеще любой сигнализации. Следом за ними вскинулись и остальные: задрали головы, смачно ругаясь и роняя шапки себе под ноги. Кто-то из бывших в охранении новиков Луки вскинул лук, но тут же опустил от строгого окрика более опытного и менее впечатлительного воина:
– Охолонь, Севка! – и он кивнул на выехавших на пригорок всадников. – Это ж Петька… Опять чудит!
И впрямь, опомнившиеся от первого шока ратнинцы заметили и тянувшиеся вниз бечевки, и всадников, державших их в руках. В одном из них сразу же опознали ратника Петра из Егорова десятка, а двое других оказались отроками из крепости. Но сейчас мальчишки мало кого интересовали – все взгляды были прикованы к воздушным змеям, парившим над Ратным.
Ну, строго говоря, уже не змеям, а херувимам, как было решено их поименовать во избежание недоразумения со словом «змей», бывшим тут ругательным, в отличие, кстати, от «гад». То, что таким «нехорошим» словом приходится называть лик Спаса, сразу очень не понравилось матери, и она, саму идею со Спасом одобрив, велела Тимке придумать другое название.
До возвращения Младшей стражи придумать так и не успели: отроки просто старались вслух и при взрослых запретный термин не употреблять, выражаясь при нужде по большей части витиевато и пространно: «Ну, та хреновина, которую Кузнечик летать без крыльев приладил» или «Эта… пузырь с хвостом, который на веревке дергается». Если бы история со змеем закончилась после первой демонстрации, такие эвфемизмы, возможно, и закрепились бы в местном словаре, но Мишка, имевший возможность на примере своих отроков убедиться, какое сильное впечатление на неискушенных подобными фокусами аборигенов может произвести это простое в сущности изделие, решил изобретателя поощрить, а саму придумку использовать в дальнейшем в качестве наглядной агитации. Сугубо христианской, разумеется, тем более, что намечавшиеся рождественско-свадебные гуляния подходили для этого как нельзя лучше.
Потому выдумывать сему явлению новое название, более соответствующее «политике партии», все-таки пришлось. Слово «херувим» предложил Роська, и оно было единогласно принято как официальное: и прилично, и тоже вроде летает, и вполне отвечает своему идеологическому назначению. Но неофициальное «Змей летучий», как выяснилось, уже намертво привязалось к языку у мальчишек, тем более, что и Мишка поначалу обозвал его именно так. В итоге оба наименования имели равное хождение среди отроков, иной раз совершенно в неожиданных комбинациях: от «Летучего херувима» до «Змея шестикрылого».
Соответственно, когда встал вопрос о том, что именно изобразить на новых «херувимах», задуманных и больше, и конструктивно сложнее первого (Мишка не удержался и внес свою лепту, благо сам мальчишкой ТАМ изготовлял и запускал их не единожды, как и любой пацан в его время), совершенно логично выбор сразу пал именно на херувима. Тем более что тут его изображали достаточно символично и вполне узнаваемо, в виде круглой рожицы в середине и шести крыльев – два по боками и по два скрещённых вверху и внизу. Вторым рисунком был выбран голубь, как христианский символ Духа святого, а также чистоты, любви и супружества. Тем более, последнее было и местной традицией – на поясе у любой замужней бабы висела фигурка голубки. Сколько тут от язычества, а сколько от христианства, Мишка так и не разобрался, но таких он видел и у баб во вполне христианском Турове.
Изображение и херувима, и голубя – вполне узнаваемого, с чем-то вроде нимба над головой и на фоне христианского креста – нашлось на иконах в ратнинской церкви и в греческой книге, привезенной с собой отцом Меркурием, так что священник тоже приложил руку к созданию «наглядной агитации». В процессе поиска подходящих рисунков он, кстати, не преминул напомнить Мишке о «библиотеке» покойного отца Михаила. Вроде бы между прочим спросил – мол, куда книги-то делись? Мишка только руками развел в ответ:
– Откуда же мне знать, отче? Не до книг было, когда мы из Ратного уходили. Ты бы у тех, кто тут оставался, спросил…
– Спрашивал уже. Никто не знает. С отцом Симоном при случае поговорю, может, он забрал. А разве тебе самому не интересно, куда книги твоего учителя делись?
– Очень интересно, – искренне вздохнул Мишка, честно глядя в глаза монаха. – Не хватает мне их, отче, ох как не хватает… Иной раз все бы отдал, чтобы в них заглянуть, хоть вспоминай да записывай по памяти, что когда-то читал. А более того хочется знать, чего не успел в них прочесть. Да только где их сыскать теперь?
«М-да, это вы отожгли, сэр Майкл, теперь отцу капеллану и эта головная боль достанется – библиотеку отца Михаила искать… Сам он озаботился или «бабушка» Варя через Иллариона настрополила? Да я бы и помог, если бы сам их не выдумал. Ладно, пусть ищет – чай, не либерея Ивана Грозного и не Янтарная комната – перекапывать окрестности нужды нет… Пропали и пропали, чего ж теперь».
Самое деятельное и активное участие в изготовлении «херувимов» неожиданно принял тот самый «юморист» из Егорова десятка, Пётр, хотя поначалу его пребывание в крепости в качестве связного от Егора стало для Мишки источником хорошей головной боли и чуть было не закончилось серьезным осложнением с артельщиками.
Резон Егора, поручившего именно Петру остаться в крепости, был понятен: раненный под Пинском, он уже давно находился в Ратном, при семье, в отличие от остальных ратников десятка. Срывать их из дому сразу же после долгого отсутствия десятник пожалел. Правда, ещё имелся новик Леонтий, раненный за болотом и в поход вместе со своим десятком вообще не попавший, но того Егор счёл недостаточно опытным для такого ответственного задания.
К тому же Петр оказался близким родичем жены наставника Прокопа и остановился в его доме на посаде, заодно и помог своей родственнице обосноваться в новой усадьбе. Семьи наставников Прокопа и Тита сорвались в крепость сразу же после бунта, не стали дожидаться весны, как раньше собирались. Возможно, бунт и повлиял на их решение: дома-то им построили, но обживаться на новом месте непросто, а уж среди зимы тем более.
Хозяйственные заботы, как выяснилось, не смогли полностью занять кипучую Петькину натуру. Для начала он сцепился с плотниками. Из-за чего у них все началось, Мишка не уследил, тем более, что проходили основные «боевые действия», слава богу, за пределами крепости: в посаде и на лесопилке. Причиной раздора стало как раз то самое небанальное «чувство юмора» ратника и его склонность к дурацким шуткам вроде того, чтобы в морозную ночь облить водой крутой подъем к лесопилке так, что наутро плотникам пришлось буквально вырубать ступени, чтобы попасть на свое «рабочее место».
Может, кто другой Петьку бы и побил, но артельщики, привыкшие сами шутить над всеми подряд, сочли это вызовом. И «приняли бой». Ну и понеслось по кочкам – Егоров «спецназер» Петька против бригады плотников. Дня не проходило, чтобы кто-нибудь из них чего не отчебучивал – посадские даже об заклад стали биться: кто кого. Чем бы всё кончилось – неведомо, но тут Тимка Кузнечик решил испытать аэродинамические свойства новой конструкции «херувима змея». Петька, ставший, как и все обитатели крепости, свидетелем сего увлекательного действа, увидел явление чуда коробчатого змея народу и… Все каверзы, подстроенные и не подстроенные плотникам и плотниками, вылетели у него из головы окончательно и бесповоротно. Мужик пропал.
Мишка, тоже присутствовавший при запуске новенького «херувима», вначале не понял, с чего вдруг от толпы любопытных, собравшихся на окраине посада, отделилась мужская фигура и огромными скачками по сугробам помчалась напрямик к незастроенной части острова, где проходило испытание. Разглядев в бегущем человеке Петьку, он и вовсе не на шутку встревожился: хрен его знает, что придет в голову этому «юмористу», разбирайся с ним потом. Когда же Петр добрался до «стартовой площадки», стало понятно, что ему не до шуток, как будто не он ржал дурным конем когда-то под Пинском, – нескрываемый искренний восторг, придавший лицу не старого ещё ратника мальчишечье выражение, изменил его так, что и не узнаешь.
– Чего это? – ещё издалека заорал Петр, придерживая на ходу шапку, чтобы не слетела с задранной вверх головы. – Летает?! Дядька Филимон! Как оно полетело-то?! – вопрошал он, оглядывая отроков и наставников. – Вот так? И без крыльев? Само?! Как?!
Ратник остановился, отдышался и ошалело выдохнул:
– Это ж если большое сделать, так и человека можно? В самое небо?!
«Ну что, дождались, сэр? Правда, вы этот вопрос от Кузьмы скорее рассчитывали услышать, а не от Петьки-придурка. Хотя Егор придурка у себя в десятке держать не стал бы… А глаза-то у мужика как горят! Черт возьми, ведь сделай сейчас ему дельтаплан – полетит испытывать. Сам, ни минуты не усомнившись, полетит. Ради одного краткого мига – взмыть птицей над обыденностью и дотянуться рукой до облаков…
С такими же сумасшедшими глазами, наверное, и летали с каланчи на самодельных крыльях с перьями, прилепленными воском к деревянной основе. И разбивались, и пороты были «за дурь», кого успевали с той каланчи снять до «старта», а все равно – летали. Чтобы через семь веков оторвался от земли первый самолет братьев Райт…
Хм. Ну, положим, ребята, пулемет, тьфу, дельтаплан я вам не дам – нет у нас под рукой тех материалов, из которых можно соорудить достаточно прочную и одновременно легкую конструкцию – а вот коробчатого змея, который способен поднять вверх корзину с наблюдателем, вы мне сами придумаете. Обсчитаете и построите. Лет через несколько.
А с каланчи вам пока рано. Тем более, её сначала надо ещё построить. На фиг!»
Вот после этого Петька и прикипел к Тимке Кузнечику так, что клещами не отдерешь. Все свободное время проводил в его мастерской, что-то там конструировал вместе с отроками, спорил, мастерил, бегал добывать необходимое – даже в Ратное к себе домой посылал холопов с заданием что-то привезти. Именно на этой почве он помирился с артельщиками, так как без помощи плотников обойтись у «авиамоделистов» не получалось.
Запускать «херувимов» не просто с земли, а управлять ими с седла тоже придумал Петр, он же сам вначале это опробовал, а потом обучил отроков. Так что презентация воздухоплавания в Ратном удалась, и сами «херувимы» получились такими затейливыми во многом благодаря именно Петру. Хотели им ещё трещотки на планку над крыльями прицепить, тоже, кстати, Петькой усовершенствованные, но потом передумали – надо же и в «заначке» что-то на будущее оставить. Да и не услышали бы их в общем шуме.
Короче, свой час заслуженной славы в роли первого «змееносца» ратник Петр получил с полным правом. Правда, само название «змееносец» звучало бы вполне приемлемо для Мишки, но из-за запрета, наложенного боярыней Анной на употребление «нехорошего слова», да и по идеологическим соображениям использоваться не могло. Опять же, пришлось принять предложенное Роськой «херувимоносец».
Правда, при попытке с ходу произнести новоизобретённое слово даже у самого поручика первое время выворачивало язык наизнанку, а у отроков оно и вовсе стало совершенно самопроизвольно сокращаться до «хероносцев», что в плане идеологии звучало ну никак не лучше «змея». Но урядники и наставники прекрасно справились с этим массовым дефектом речи, проводя регулярные занятия по карательной логопедии на свежем воздухе.
Демонстрация восхищенным зрителям летающих «херувимов» была задумана Мишкой как кульминация праздника, которая неминуемо привлечет к себе всеобщее внимание, а заодно лишний раз подчеркнет престиж Младшей стражи, декларируемую ею приверженность христианским ценностям и имидж войска Христова. То, что при этом образы Спаса, херувима и Святого Духа органично вписались в откровенно языческий обряд и, воспарив над ним, утвердили свое главенство на этом празднике жизни, пошло уже дополнительным бонусом. И новый священник не мог этого не заметить и не оценить.
Как и рассчитывал Мишка, вскоре все село, и без того возбужденное и разгоряченное праздником, собралось возле взгорка, на котором гарцевали на конях невозможно довольные собой и всеобщим вниманием «херувимоносцы», и, окружив их, разглядывали невиданные «летающие образа», с шумным восторгом комментируя столь потрясающее событие. Среди этой ошалевшей толпы Мишка снова увидел отца Меркурия. Монах что-то грыз и при этом, как и все, с нескрываемым интересом разглядывал «херувимов», задрав вверх голову и приложив к глазам руку козырьком, хотя для него это представление не стало сюрпризом: и картинки он Тимке помогал выбирать, и на одной из «репетиций» запуска в крепости присутствовал, да и вообще начинание одобрил и благословил.
– Хорошо получилось, отче? – окликнул его Мишка, пробравшись в толпе поближе. – И как тебе такая мистерия?
Монах оторвался от созерцания «херувимов» и неожиданно серьезно взглянул на молодого сотника.
– Прими мои поздравления, юный архонт, ты научился бить врага его оружием! – проговорил он, слегка прищурившись от бьющего в глаза зимнего солнца.
«Врага? Кхе, не так уж и благодушен наш капеллан. Обряд языческий его не смутил и никакого недовольства не вызвал – покойный отец Михаил сейчас бы у себя в каморке за души заблудшие молился да за нас, грешных, страдал бы. А этому хоть бы что, и не почесался. И правильно: обряды – они всего лишь обряды. Запрещать и бороться с ними – все равно, что об стенку с разбега головой биться. Ну или огнем и мечом искоренять.
Врагов в людях он не видит, его Враг – язычество, но не обычаи и традиции. И понимает, что благословить, освятить и поставить на службу себе – чтобы не Макошь и светлых богов люди радовали, а Христа и святителей – это куда надежнее.
А ведь рано или поздно так и будет: вспомните-ка, сэр, в ваше время на свадебных «колядках» икону впереди молодых несли, а про Макошь и не вспоминал уже никто, да и вообще, почти все языческие обряды церковь сохранила, заменила объект поклонения и поставила себе на службу.
Если отвлечься от частностей и заглянуть в суть явления, то вот прямо сейчас церковь осуществляет первую в мире идеологическую диверсию по переформированию менталитета целых народов и захвату стран под свой контроль изнутри, без внешней агрессии. И, как ни печально осознавать, те же технологии, усовершенствованные, усиленные наличием средств массовой информации, а потому не требующие для своего воплощения веков и поколений, возьмут себе на вооружение через тысячу лет и демократы, развалившие изнутри великую страну, которую никто не мог завоевать силой, но так легко оказалось удушить в объятиях.
…А с отцом Меркурием, есть надежда, мы сработаемся».
Мишка довольно улыбнулся, показывая, что оценил комплимент священника по достоинству, и с умеренной гордостью (а что – имеет право!) кивнул:
– А говорят, нельзя наливать молодое вино в старый мех. Вроде неплохо получилось…
– Очень неплохо, – согласился монах. – Я, признаться, не сразу оценил по достоинству твою идею запустить «херувимов». Вернее, не сразу понял всех перспектив, которые в ней скрыты. Потому и говорю сейчас – поздравляю, архонт!
– Надеюсь, что и дальше тебя не разочарую, отче, – склонил голову Мишка. – Зачем старым мехам пропадать без дела? Жалко хорошие вещи выкидывать…
– Верно говоришь: негоже, чтобы хорошие вещи пропадали, – не менее серьезно кивнул в ответ монах, внимательно глядя на своего молодого собеседника. – Пусть лучше в них будет доброе вино…
«Будет, отче, будет, не сомневайся. И «мехов» для тебя ещё припасено – мама не горюй. Например, Перуново братство…»
Свадебные выезды уже готовились к почетному троекратному объезду вокруг полыньи. Возможно, потом из этого обычая путем долгой эволюции и родится хорошо знакомый Ратникову традиционный проезд свадебных кортежей через семь мостов, хотя Мишка за это не поручился бы. Сотник Младшей стражи поспешил возглавить почетный караул, сопровождающий выезд лисовиновских саней. Собственно, на этом праздник и заканчивался. Младшая стража со всеми сопровождающими, включая гостей из крепости, разместившихся на нескольких санях, наставников с женами и возка с новобрачными – Андреем и Ариной – не заезжая в Ратное, собиралась прямо от реки отбыть к себе, чтобы засветло добраться до Михайловского городка.
Сани с Корнеем и Листвяной до ворот лисовиновской усадьбы проводил, если не считать домашних, только почетный караул, во главе с молодым сотником. У ворот Мишка спешился, торжественно, на глазах у всех любопытных, пресекая на корню последние недомолвки и сплетни, царапнув шапкой снег у своих ног, отвесил поклон сидящему в санях деду с молодой женой, ещё раз пожелал «боярину и боярыне» счастья и согласия, а также здоровья своему крестнику – молодому бояричу. Дед при этом довольно прищурился и кхекнул, а Листя смотрела так, что стало ясно – вот за этот поклон и пожелания она своему молодому родичу готова простить все. Во всяком случае – в этот момент.
Обоз с отъезжающими в крепость гостями и отроки, не принимавшие участие в сопровождении воеводы, ожидавшие почетный караул в лесу на другом берегу Пивени, представляли собой довольно занятное зрелище. Почти все отъезжающие так и оставались в «маскарадных костюмах», в которых развлекались весь день, даже наставники и некоторые гости восседали на конях в звериных шкурах и каких-то немыслимых пестрых одеждах, а уж отроки и вовсе напоминали Хэллоуин в цыганском таборе. Мишка с усмешкой оглядел свое воинство и, приподнявшись в стременах, скомандовал:
– К выступлению в крепость становись! Личины снять и на сани сложить. Урядники, навести порядок в своих десятках! А то не отроки, а ослы иерихонские с оркестром! Всех медведей по дороге распугаем – потом по лесу не пройдешь!
– Так точно, господин сотник! – раздалось дружно в ответ.
– Минь, а почему не пройдешь-то? – тихо спросил Роська, наблюдая за тем, как урядники наводили порядок в своих десятках.
– В дерьмо вляпаешься, – вместо Мишки авторитетно объяснил поручику верный Антоха, и тут не отходивший далеко от сотника. – Медведи – они ж тоже люди. А как Артюху в перьях и бабских платках на коне узрят, так кто хошь обосрется… Не от страха, так от хохота.
Мишка хмыкнул и подъехал к телеге, на которой расположились «медвежата», тоже принимавшие участие в празднике. Прихватили их с собой в Ратное по нескольким причинам. Во-первых, крещение Славко, который являлся у них признанным лидером и пользовался уважением и авторитетом ничуть не меньше, чем Мишка среди своих отроков, должно было стать и для них желанным или, по крайней мере, приемлемым событием. То, что в будущем всех этих мальчишек предстоит крестить и брать к себе в Академию, Ратников не сомневался и хотел, чтобы для них крещение и приобщение к христианскому миру стало не скучной обязаловкой, а чем-то торжественным – вроде приема в пионеры. Участие в празднике должно было ребятам понравиться и запомниться.
Ну, и ещё была причина: именно они вместе с десятком разведчиков, с которым сразу же стали неразлучными друзьями-соперниками (а умели «медвежата» много – кое-чему и Мишкиных отроков подучили), должны были провернуть дело, ради которого эту самую свадьбу стоило бы выдумать, если бы она так удачно сама не подвернулась под руку.
Славко и урядник десятка разведчиков Яков, гарцующие на своих конях бок о бок, встретили сотника такими откровенно гордыми улыбками, что можно было и не спрашивать о результатах их миссии. Мишка кивнул Якову:
– Докладывай!
– Есть докладывать, господин сотник! – вытянулся тот в седле. – Никаких происшествий не случилось – сработали чисто! Вот они…
Он кивнул на телегу, где сбились в кучку несколько фигур, так и не снявших личины, и распорядился:
– Да снимайте вы эти морды! А то задохнетесь… Федька, помоги им, вишь, руки у них трясутся.
Отроки стащили личины в виде бараньих и козьих морд с обряженных в шкуры людей, и перед глазами сотника предстали четыре испуганные всклокоченные бабы и несколько детей рядом с ними: две девки двенадцати-тринадцати лет и трое мальцов помладше. Похоже, они и впрямь уже задыхались в этих самых масках, но боялись без разрешения даже приподнять их, чтобы глотнуть свежего воздуха, а сейчас жадно хватали его ртами, как вытащенные из воды рыбы. Первой пришла в себя самая старшая из женщин. Даже не до конца отдышавшись, она выпростала руку из шкур, старательно перекрестилась и, преданно глядя на Мишку, всхлипнула:
– Спаси тебя Христос, боярич!
Потом ткнула в бок свою соседку и скомандовала:
– Чего расселись? Кланяйтесь все бояричу!
Бабы с детьми заохали и закопошились, намереваясь вылезти и, вероятно, пасть в ноги Мишке, так как сидя в санях проделать это было бы затруднительно.
– Цыц, дура!
Мишка дернул бровью, и все причитания разом стихли. Бабы сжались и замерли, в ужасе уставившись на молодого сотника. Даже детишки притихли, как мыши, не смея плакать. Выдержав паузу, которая тяжело повисла в воздухе, и не отводя взгляда от глаз обмершей от ужаса бабы, что первой пыталась поблагодарить его, сотник Младшей стражи холодно бросил:
– Детей своих благодарить будете. И прощения у них просить – тоже. Только ради них вы и живы, а то бы я сам вас порешил. Молчать! – рявкнул он, видя, что одна из баб собирается открыть рот то ли для того, чтобы оправдаться, то ли просто в попытке просить милости. И обернулся к Якову. – Поехали! Маленьких напои, видишь, никак не отдышатся, а эти… – он кивнул в сторону баб, – пусть у сыновей своих просят…
«Не обделались бы с перепугу… Да ладно, в санях и в шкурах не замерзнут. Куры недоенные – из-за их дури не только их сыновья – все могло прахом пойти. И ведь ни хрена не понимают! Думали, в сказку попали? Обрадовались. Насмотрелся. Ещё там насмотрелся на этих мамок солдатских. Тут вам не там – так что не обессудьте, бабоньки, но уж я постараюсь, чтобы кто-кто, а вы это дерьмо теперь всю жизнь хлебали – за то, что жопа вместо мозгов!»
На самом деле судьба этих семей уже была предопределена, но сообщать им этого Мишка не собирался: пусть ещё помаются неизвестностью – и большего заслужили за свою дурость. Дело решило слово их сыновей. На второй день после возвращения в крепость, когда им сообщили о случившемся, отроки попросили через своего урядника о встрече с сотником. Урядник четвертого десятка Климент и привел Константина, Серафима и Феодосия – фактически весь свой оставшийся в живых десяток – на совет, который ежедневно собирался в то время в расширенном составе. Там при всех, включая наставников, они и объявили, что разделят судьбу своих родных, какой бы она ни была. Если есть кровь на их руках, то и смерть примут. Климент хмуро выслушал свой десяток, помедлил чуть и неожиданно шагнул к ним.
– Ну и меня тогда казни, сотник! – неожиданно бухнул он. – Вместе воевали, я своих не брошу…
– Отставить истерику! – Мишка поднялся из-за стола и оглядел фигурантов. Остановил взгляд на уряднике. – А ты куда? Твоих тоже казнить? Они не бунтовали.
– А моих за что? – вскинулся парень.
– За дурость твою… – поморщился Мишка и кивнул отрокам. – Младшая стража своих не бросает. Крови на вашей родне нет, – добавил он и увидел, как перевели дух парни, с которых он снял самое страшное возможное обвинение. – Только радоваться нечему: отцы ваши в бунте погибли. С оружием в руках шли. Вы присягу Лисовинам приносили, и от нее вас никто не освобождает. Служить будете. В Турове усадьбу строить надо, вот туда и поедете.
Он перевёл взгляд на Климента.
– Урядник у вас и там будет за старшего, раз сам вызвался. А семьи… В Ратном их не оставим. Надо будет – выкуплю у воеводы. Но они пожизненно останутся лисовиновскими холопами: сами себе и детям судьбу переломили.
«Похищение сабинянок» стало своеобразным компромиссом между духом и буквой всех достигнутых договоренностей между крепостью и сотней. Дед не мог открыто отдать Мишке семьи отроков, хотя родных погибших в походе ребят забрать позволил – формально те уже к моменту бунта могли считаться свободными в соответствии с уговором, что их и спасло, но тех, чьи сыновья выжили, этот уговор не касался. Дело осложнялось тем, что решать пришлось не между собой по-родственному, а в присутствии десятников и Бурея, но карт-бланш на решение вопроса своими средствами Мишке был выдан. Правда, никому не пришло в голову, как именно он его использует…
– …Я сказал – все! – Корней хлопнул рукой по столу и хмуро уставился на внука. – Договорились уже… А отроки твои пусть сами выбирают, с кем им идти.
– Они уже выбрали. Когда присягу нам давали. И в бою себя не жалели, потому как верили, что их смерть их семьям свободой окупится! И остальные верят.
– Тех, чьи сыновья погибли, я тебе отдал. Не холопы они. Потому и отвечать должны не как холопы, а как вольные. Но отвечать должны!
– Ответят! – Мишка не отвел взгляда и не собирался сдаваться. – Но перед своими сынами и Младшей стражей, которую они подвели. И перед теми, чья родня в бунте погибла! Младшая стража своих не бросает!..
– Гы-ы! Не бросает… Чего вы сделаете-то? – неожиданно оскалился Бурей со своего места. Корней полоснул его яростным взглядом:
– Не лезь, Серафим! Сам со своим внуком разберусь!
– Не то говоришь, Кирюха, – хмуро буркнул Аристарх. – Сам ты с ним дома разбирался, когда порол за упрямство. Мало порол, как вижу. Добавить бы, да уже не дотянешься – с-о-о-отник, ядрен дрищ, князь гривну вручил! Тебе-то только в старости довелось… А сотников, сам знаешь, и князья не порют – голову снести могут, а пороть – нет. Так что теперь это дело общее – спасибо, удружил с внучком! – чего дальше-то будет?
– Сам бы попробовал… – отмахнулся Корней от старого друга и прищурился на Мишку. Уже не яростно, а насмешливо – словно личину сменил. – И правда, а чего сделаешь-то? Войной из-за трех дур на Ратное пойдешь?
– Со своими воевать невместно, господин воевода. Только на войне свет клином не сошелся. И другие средства придумать можно. Мишка нахально усмехнулся. – А если придумаю, так что?
– Вот и придумывай! – отрезал дед. – А мы разговор закончили – вот тебе мое последнее слово…
– Ну, раз таково твое последнее слово, так тому и быть, – согласился Мишка.
Потому и пришлось Младшей страже прибегнуть к такому неординарному решению, а точнее, просто выкрасть семьи с подворья воеводы. Разведчики под руководством Якова и Медвежонка осуществили операцию блестяще: воспользовавшись всеобщей суетой, они вывели «полонян» из сарая, надели на них личины и шкуры и затесались вместе с ними в веселящуюся толпу. Всеобщий ажиотаж, связанный с запуском «серафимов», этому весьма поспособствовал. Впрочем, им и так никто не собирался препятствовать, и, как подозревал Мишка, заметь кто из домашних, чем заняты отроки, ещё и юбками прикрыли бы от чужих взглядов. Словом, это противостояние закончилось к общему удовлетворению.
А все остальное только начиналось: Медведь ждал возвращения своего боярина и готовился. Корней ждать уже не мог никак – надо было срочно собираться в Туров.
