Предыдущий клиент испытывал неудовольствие от неконтролируемого хода времени. Косвенно это порождало социофобию. Возможность управлять темпом метронома стала ресурсом для адаптации, переходным объектом. Сейчас вы увидите зеркальную стратегию бессознательного взаимодействия с ходом времени.

Клиента обозначим первой буквой его имени W (нет, не Воланд). История повторяется. Когда-то другой W, Вильгельм Вундт (Wundt), основатель экспериментальной психологии, использовал метроном для обкатки нового метода – интроспекции. Испытуемые должны были слушать щелчки метронома (одиночные или сгруппированные) и подробно сообщать о своих ощущениях. Таким простейшим манером Вундт постепенно выстроил удивительно точную модель сознательной части психического аппарата.

Наш W был далек от психологии. Средних лет, женат, двое детей, кандидат технических наук, работает не по специальности (поэтому обеспечен). После защиты кандидатской степени поступил в военное училище, по семейным обстоятельствам не смог продолжить обучение и отказался от карьеры военного.

В девяностых организовал бизнес в своем городе. Обустроил, отстоял в стычках с «братвой», раскрутил и внезапно продал. Стало скучно. То же повторилось еще несколько раз. Никаких объективных причин начинать с нуля не было – порывы носили иррациональный характер, сверхприбылей не приносили и удивляли самого бизнесмена.

Это вскрылось потом. Первичным же запросом была частая беспричинная смена настроений. Вспышки гнева, которые трудно контролировать. Избирательная непереносимость чужой речи. Последнее обстоятельство сильно мешало клиенту слушать доклады некоторых подрядчиков и вести деловые переговоры. У многих есть такие знакомые, чьи монологи невозможно долго выносить. Но когда круг раздражающих вас ораторов быстро расширяется, то это уже повод насторожиться.

Сеансы длились по 50 минут. Клиент выбрал кресло, а не кушетку, но смотрел преимущественно куда-то в сторону. Сессии нерегулярные, от раза в две недели до трех раз в неделю, в зависимости от деловой активности клиента.

В отличие от Икара, W активно пользовался сравнительными темпоральными категориями («раньше, позже…»). Привязка событий прошлого к годам жизни тоже не вызывала у W проблем. Правда, клиент рассказывал в основном о ближайших событиях и своем текущем состоянии.

Речь мужчины отличалась строгой структурой, логической связностью и целостностью изложения. Хорошо? Отнюдь. Нарратив страдает от излишнего порядка. Нетрудно было заметить, что W наводит порядок внутри нарратива именно тогда, когда рассказ касается особо деликатных вопросов или острых конфликтных ситуаций. Эта форма психической защиты – интеллектуализация – хорошо известна в современном психоанализе.

У W интеллектуализация выражалась в повышенной тяге к хронологическому стилю. Он даже причинно-следственные конструкции заменял на темпоральные. Например, вместо фразы «жена обиделась на меня, потому что я забыл о нашей годовщине», клиент говорил «жена обиделась на меня после того, как я забыл о нашей годовщине». Или вместо «я разозлился, потому что N не мог три раза назвать точную цифру» – «я разозлился, после N трижды не смог назвать точную цифру». Здесь нет опечатки, это такая специфическая конструкция, маленькая оговорка по Фройду. Разберем ее чуть подробнее.

Предлог после здесь используется в роли подчинительного союза, со всеми вытекающими грамматическими нестыковками. Клиент часто прибегал к этому способу соединять причину и следствие. Вы можете справедливо заметить, что это просто способ сэкономить время: вместо «после того, как» говорить просто – «после». Но ведь мы именно о времени говорим! И если желание его сэкономить столь сильно, что психика перекраивает лингвистическую ткань, то мы просто обязаны докопаться до бессознательных причин (или просто докопаться).

Как избыточная хронологичность влияет на целостность нарратива? С одной стороны, это большой вклад в иерархичность и связность. Все события упорядочены, маркированы определенным периодом в жизни; временны́е интервалы выверены и доступны сознанию. С другой стороны, степень речевой свободы снижается.

Строгий хронологический порядок позволяет психике провернуть еще один фокус, который называется изоляцией аффекта. Событие как бы оборачивается в плотную ткань времени и тем самым изолируется от сопровождающего аффекта.

Поясним. Злость на другого человека – это сперва аффект и лишь во вторую очередь событие. Аффект подобен молнии, вспышке, взрыву. Его трудно осознать и отрефлексировать сразу. Для этого требуется какое-то время, хорошая привычка смотреть на себя со стороны и опыт практики заботы о себе.

Событие (то есть фактическую причину) мы часто можем осознать сразу, непосредственно в момент, когда оно произошло. Из опыта рефлексии и переосмысления событий рождаются лучшие образчики эпистолярного жанра, мемуаров и просто маленьких рассказов. Подобная малая проза (чаще всего это именно проза) имеет силу не текста, а контекста. Множество художественных деталей в ней спрятаны или не упоминаются вовсе, они предполагаются чем-то очевидным и общеизвестным, доступным читателю в силу общего с автором места и времени жизни. Читатель и писатель реагируют на одни и те же явления одним и тем же образом, даже если эти явления вообще никак не упоминаются. Что это значит? То, что автор владеет искусством немой речи.

Теперь противоположный пример. Какой-нибудь низкопробный роман, где писатель решил окунуть нас по самые уши в обалденно богатый внутренний мир своих картонных персонажей. На первой же странице главная героиня и злится, и грустит, и возбуждается, и тоскует. Почему, зачем – не сказано ни на второй, ни на пятой, ни на последней. Возможно, писатель просто пытается с помощью графомании унять собственное биполярное аффективное расстройство.

Получается, что события и эмоции входят в нарратив несимметричным образом. Субъект рассказывает о событии – и мы в принципе можем догадаться, какие эмоции это событие вызывает у рассказчика. Неважно как: по мимике, интонации, расширенным зрачкам собеседника. Или благодаря собственной эмпатии, социальному интеллекту, опыту общения с этим субъектом. Или на основании неких общечеловеческих соображений, на основании контекста.

Обратное неверно. Субъект может полчаса расписывать оттенки своего гнева, негодования, экзистенциального краха и постепенного смиренного принятия… А это он просто пальцем об угол тумбочки ударился. Событие ускользает, меркнет на фоне яркой вспышки аффекта. Нужно подождать, пока пыль осядет, пространство перестанет дрожать от эмоциональных вибраций.

А если мы хотим надежно скрыть то событие, которое вызвало у нас сильный аффект? Например, объявить аффект самостоятельным событием. Вас спрашивают: почему вы злитесь? Какое событие вызвало у вас гнев? А вы деланно удивляетесь. Какое событие? Не было никакого особого события. Гнев? Нет-нет, это не аффект. Это просто гнев. Эмоция без события, следствие без причины.

Но превратить эмоцию в обычное событие очень трудно. Эмоции – это биохимия, там временны́е масштабы на несколько порядков меньше, чем в макромире. Все происходит быстро, почти мгновенно. Только в результате психического развития мы учимся контролировать свои эмоции, и либидо принимает более плавные, более зрелые формы (главы 4–6).

Психика идет на хитрость, разносит событие и аффект во времени. Чтобы разница в их длительности была не так заметна. Для этого нужно вставить между причиной и следствием всякие указатели времени, а причинно-следственные убрать. Вместо «потому что» сказать «после».

В отличие от обычного вытеснения, сам аффект не отрицается. Субъект охотно констатирует факт эмоции. Но в том-то и дело, что происходит подмена переживания констатацией факта! Ну разозлился, ну успокоился, мало ли. И причина тоже вроде бы известна и даже названа. Но между причиной и следствием – темпоральная изоляция. Поэтому обилие в речи хронологических связок указывает на сопротивление. Чем чаще клиент не к месту употребляет временные союзы и частицы, тем сопротивление острее.

Простая и гениальная психическая защита, которая позволяет рассказывать о травмирующих событиях, изолируясь от сопутствующих переживаний. То есть ничего не надо вытеснять, отрицать, приукрашивать. Субъект рассказывает все, как есть, даже перечисляет когда-то испытанные эмоции, но последние надежно изолированы от событий. И причина, и следствие известны, но связь между ними не осознается, не переживается в полной мере.

Сама по себе изоляция аффекта является более-менее известной психической защитой. Но до сих пор не удавалось поймать за хвост столь необычную и яркую реализацию этой защиты в потоке речи. Субъект мыслит речью, сознание – это в первую очередь слова. Поэтому лингвистическое оформление психического процесса – ценный материал. Благодаря находке мы теперь яснее понимаем саму механику (или кинетику) защитного процесса. Хочешь ослабить причинно-следственную связь между двумя событиями – разведи их подальше на оси времени. Почему? Потому что оба события находятся в сознании. А наше сознание привыкло (в процессе обучения и воспитания), что вероятность причинно-следственной связи двух событий тем меньше, чем больше времени прошло между ними.