Джон Доу

Джордж Э. Ромеро

В первые месяцы двадцать первого века, еще до террористических атак, случившихся одиннадцатого сентября, большинству госпиталей, центров ухода за больными и отделений полиции в США (а именно – наиболее продвинутым из них, что обзавелись компьютерами) было предписано подключиться к сети ССДН – сбора статистических данных населения. Эта информационная система получала и мгновенно передавала сведения в подразделение Бюро переписи населения, известное как АМПД – Американская модель происхождения и демографии. И когда где-нибудь на территории страны кто-нибудь рождался или умирал, то доктор, медсестра или регистратор – смотря кто работал с этой сетью в том или ином месте, – просто щелкал мышью, отправляя статистику прямиком в ССДН.

В ночь, когда умер Джон Доу, номер его дела в ССДН, 129-46-9875, подтвердился в системе дважды. Первоначально его внесли в реестр в католическом госпитале Архангела Михаила в Сан-Диего, штат Калифорния. Вторая запись – из-за которой этот случай и стал особенным – появилась спустя почти три с половиной часа в отделе судебно-медицинской экспертизы округа Сан-Диего. В ССДН она попала в 22:36, но оставалась незамеченной еще сорок восемь часов, пока статистики из департамента не начали выявлять нарушения во внесенных за последние дни записях.

Оказалось, что в эти сорок восемь часов были получены тысячи похожих записей. Статистики приступили к изучению случая Джона Доу, только когда им понадобилось определить время начала этого явления. Несмотря на всю сложность системы, ССДН не умела автоматически упорядочивать записи по дате и времени. Это приходилось делать вручную. Карточка Джона Доу – сохраненная во временной папке «Новички» – была самой ранней из всех, что обнаружились в системе. Может, существовали и еще более ранние случаи, но их статистики просто не нашли потому, что прекратили их поиск.

Уже через четыре ночи – четыре ночи после смерти Джона Доу, когда все и началось, – в ССДН осталось лишь двое мужчин и одна женщина. Они сидели там совсем одни, работая круглосуточно, героически – или, скорее, просто упрямо, – цепляясь за идею, что их работа имеет какое-то важное значение.

Спустя еще сорок восемь часов казалось, что уже ничто не имеет важного значения. Один из мужчин, Джон Кэмпбелл, выключил свой компьютер, ушел домой и там пустил себе пулю в голову. В конце седьмой ночи второй мужчина, Терри Макаллистер, сделал последнюю запись в своем журнале. Она гласила: «Всех с Рождеством и всем спокойной ночи», и это было вполне уместно, ведь до Рождества оставалось всего две недели. Затем они вместе с женщиной, Элизабет О’Тул, оставив компьютеры включенными, в последний раз покинули свой офис, завалились в квартиру мужчины в Джорджтауне, выпили две бутылки «Дон Хулио» и самозабвенно протрахались до восхода восьмого дня.

В 6:20 утра Элизабет О’Тул отправила имейл двоюродному брату, который был священником. Покаявшись ему в грехах, она сообщила, что собирается со своим спутником попытаться покинуть Вашингтон. Сообщение заканчивалось словами:

В ССДН случай Джона Доу внес Луис Акоселла, помощник судмедэксперта Сан-Диего. Поступивший субъект не имел при себе удостоверения личности. Никто не знал, как его звали. Шестидесяти с лишним лет, бездомный, он попрошайничал на Мишей-Бэй-Драйв, когда его спугнули резкие звуки, напоминающие взрывы петард. Старый грузовой фургон с символикой парка аттракционов «К югу от границы», давая крен, выскочил из-за угла с патрульной машиной полиции Сан-Диего на хвосте. Контрабандист, сидевший на пассажирском сиденье фургона, высунулся в открытую дверь и стрелял по преследователям из «узи». Фургон отклонился от курса, раздался дикий свист пулеметной очереди. Семь пуль попало в окно закусочной, где продавали тако. Четыре – в Джона Доу: в бедро, в живот, в левое плечо и в шею. Бездомный мужчина упал на тротуар и попытался закричать, но из-за ранения в шею его крики больше напоминали свист выходящего пара.

Фургон врезался в телефонный столб. Затем появились еще две полицейские машины, и завязалась перестрелка. Два полицейских были ранены, один из них – тяжело. В фургоне, как оказалось, ехало шесть мексиканцев, два контрабандиста и четыре нелегальных мигранта – все мужчины. В итоге четверо были убиты, причем каждый получил более чем по двадцать пуль из полицейских пистолетов, двое – пойманы живыми.

Луис Акоселла по чистой случайности как раз наслаждался галисийским супом в закусочной, когда там разбилось окно. И как только стрельба завершилась, он выскочил на улицу. Когда он нашел Джона Доу, тот еще хрипел. Акоселла подбежал к своей машине за аптечкой. Ко времени, когда он вернулся, первая из трех «скорых» уже прибыла и хрипы раненого прекратились.

Акоселла посмотрел на часы. Было пять минут седьмого. Если бы Джон Доу умер, то это случилось бы в пределах последних трех минут. Согласись Акоселла заполнить бумаги, временем смерти он, вероятно, указал бы 18:04. Но он не стал заполнять никаких форм. Ни одно из ранений мужчины не было похоже на смертельное. Акоселла считал, что если раненого срочно доставить в хороший госпиталь, то есть шанс его спасти.

Главный детектив посмотрел доктору в лицо и сказал:

– Он мертв, слышишь? И это твои его убили!

– Мои? – Акоселла постарался изобразить невинное изумление, хотя в точности понимал, что имелось в виду.

– Черт, Хосе, – детектив ничуть не пытался скрыть своей мысли. – Они убили его. Не мы. Они! Койоты. И мы рассчитываем, что ты это докажешь, понял? А не докажешь – жопа у тебя будет красная, как у твоего папки в детстве.

Акоселле хотелось убить детектива – просто взять его за шею и задушить, но он никогда не показывал своего раздражения. Время еще не пришло.

– Я считаю, его еще можно спасти, – быстро проговорил он. – Если мы поторопимся.

Вокруг собрались люди, которые все слышали, так что детектив был вынужден вызвать еще одну «скорую», хоть и проделал это с явной неохотой. Та, наконец, прибыла – без мигалки. Фельдшеры подняли Джона Доу и увезли в ближайший госпиталь – Архангела Михаила. Акоселла понимал, что было уже слишком поздно.

Он заставил себя быть с детективами вежливым, но когда возвращался со своей старой аптечкой к машине, пнул лежащую на улице бутылку «Короны», воскликнув:

– Чертовы гринго!

Он знал, что вскоре придется проводить вскрытие. И знал, что увидит Джона Доу еще по крайней мере однажды.

В 20:22 Акоселла сидел в своем кабинете в окружном морге. Он только что закончил кое-какую бумажную работу, что оставалась недоделанной, и с некоторой горечью взглянул на плакат на стене с надписью на латыни: «HIC LOCUS EST UBI MORS GAUDET SUCCURRERE VITAE» – «ВОТ МЕСТО, ГДЕ СМЕРТЬ ОХОТНО ПОМОГАЕТ ЖИЗНИ». В этот момент зазвонил телефон.

Интерн сообщил ему, что в «неотложке» госпиталя смерть бездомного мужчины констатировали в 19:18.

– Ну интерн! – выплюнул Акоселла, со стуком опуская трубку своего пятидесятилетнего телефона с дисковым набором. Он знал, что Джон Доу умер в 18:04. Затем, вновь подняв тяжелую трубку, набрал знакомый номер.

– Нытик! – упрекнула по телефону своего шефа Шарлин Рутковски – друзья звали ее Чарли.

– Это потому, что тебя здесь нет.

– Дай мне передышку, я и так всегда на месте. Ты что, шутишь, что ли?

Чарли была в Бронксе настоящей секс-бомбой. Живя в Паркчестере, неподалеку от Уайтстоунского моста, она обладала телом Мэрилин Монро и интеллектом Джуди Холлидей. Пусть Джуди Холлидей и не была так глупа, как прикидывалась.

– Ты постоянно ноешь, – не унималась Чарли. – Тебе это доставляет удовольствие.

– Потому что ничего – ничего! – меня не радует. Во всяком случае так часто, как хотелось бы. Если ты любишь, скажем, икру, фуа-гра, «Шато Латур», то получаешь удовольствие всего раз, два, ну может, три – и с большими перерывами. Кубанская сигара, скрученная на женском бедре… собственно, секс… может, раз в год! Секрет жизни, полной удовольствий, лежит в том, чтобы находить их в том, что можешь иметь как можно большее число раз. Раз в день. Несколько раз в день. Вот что бы это могло быть?

– Не знаю, – она помолчала. – Я писаю несколько раз в день.

– Ну, мочеиспускание – это, конечно, достаточно приятное занятие, к тому же задействующее самые интимные части тела. Но помимо того, каждый день – каждый божий день – мы сталкиваемся с вещами, которые кажутся нам, мягко говоря, раздражающими. Поэтому если мы хотим жить с удовольствием, то надо научиться находить это удовольствие в неудовольствии!

– Ладно, и что доставляет тебе неудовольствие сейчас?

– Интерн. Чертов интерн! Как можно было констатировать смерть с опозданием больше чем на час?

– А ты откуда знаешь, что на час?

– Потому что я был там, когда беднягу подстрелили!

– Да ладно!

– Говорю тебе, я там был!

– Так что же… его поздно привезли?

– Да. Слишком поздно, – он вспомнил место преступления. – Просто они были старше по званию. Представляешь, какой-то мудак-детектив выше судмедэксперта?

На самом деле Акоселла слегка кривил душой – точнее, выпендривался перед Чарли. В душе он не винил детективов в том, что произошло. Он винил лишь себя за собственную слабость, но признаться в ней Чарли не был готов.

Он открыл ящик в столе и, пошарив в нем, нашел старую пачку «Мальборо». Достал одну помятую сигарету, затем пошарил еще, пытаясь найти зажигалку.

– Ты что, опять начал курить? – Чарли догадалась по звукам.

– Нет, ничего я не начал. Просто хочу выкурить сигарету. Всего одну. Если найду, чем ее зажечь.

Наконец он обнаружил старый коробок спичек. Попытался зажечь одну – та сломалась пополам. Попробовал вторую – головка отвалилась. Третья оставила след на коробке, но так и не вспыхнула.

– Господи Иисусе, – запричитал он. – Раньше же получалось! Коробок спичек! Раньше их делали по-другому. Лучше делали. Наверное, зажмотились или еще чего. Наверное…

Его проповедь оборвалась в тот момент, когда четвертая спичка загорелась. Акоселла быстро, судорожно поджег свою «Мальборо» и сделал глубокую затяжку. У него сразу же закружилась голова.

Не затягиваясь второй раз, он опустил горящий кончик сигареты во вчерашний кофе и швырнул ее в мусорный ящик.

– Черт! – проговорил он, а потом повторил, более громко и сердито: – Черт!

После этого, немного успокоившись, вернулся к тому, что его беспокоило сильнее всего.

– Так вот, я не думаю, что тот мужик был мертв. По крайней мере, когда я в первый раз к нему подбежал. Ранения не были смертельными. Я правда считаю, что его можно было спасти!

Шарлин работала у Акоселлы препаратором.

Ей нравилось, как это слово звучало по-английски – diener. Она считала, что его произношение похоже на французское. И иногда произносила неправильно, как «дийенэ», что, в понимании ее не слишком склонного к аналитике ума, придавало ей некоторую значимость. Акоселла не говорил ей, что происхождение слова на самом деле было немецким, а не французским, и имело значение «слуга». Он знал, что если назвать Чарли слугой, ей это ничуть не понравится.

Луис рассказал своему препаратору, что случилось в тот день возле закусочной, как власти настояли на вскрытии и как ему пришлось выйти из-за этого на работу. Она переживала, как переживала бы любая секс-бомба из Бронкса, особенно если у нее было золотое сердечко… а сердце Шарлин весило все двадцать четыре карата.

– Так что ты собираешься делать? – спросила она. – Ты же не хочешь лезть в эти неприятности. Я-то уж точно не хочу быть здесь с тобой, но мне автоматически придется. В одиночку-то здесь делать нечего, правильно я говорю?

Было 21:42, когда позвонили в дверь: привезли тело. Не прошло и трех минут, как два фельдшера, беспрестанно жующие жвачку, вкатили Джона Доу в прозекторскую, небрежно бросили его на металлический стол и, забрав свою каталку, удалились.

– Чарли? – позвал доктор.

Препаратор вышла из умывальной.

– Он, э-э… он здесь, – сообщил доктор.

– Да вижу, – отозвалась Шарлин, свежая и готовая к работе. Она начала вынимать острые инструменты из металлических шкафчиков.

Обычно труп сначала фотографировали в одежде, в которой он умер. Но из госпиталя Архангела Михаила его привезли голым, так что он таким и лежал, когда Чарли управлялась с цифровым «Пентаксом», снимая с разных ракурсов – спереди, справа, слева. Затем тело следовало положить на живот, чтобы сфотографировать спину. Акоселла помог перевернуть его, а Шарлин проделала все остальное.

Стол, на котором лежало тело, одновременно служил весами. Джон Доу весил сто восемьдесят шесть фунтов.

Они сняли остальные мерки. Сделали рентген.

Чарли выполняла такие обязанности уже более шести лет. Повидала сотни трупов, но до сих пор боялась оставаться с мертвым телом в закрытом помещении.

Ей часто снился один и тот же кошмар. Вначале она всегда находилась в каком-нибудь другом месте – в офисе, в супермаркете, в гостях у друзей. Потом входила в дверь, и далее все развивалось по одному и тому же сценарию. Точь-в-точь – за исключением пары мелких деталей, которые изменились со временем.

Она входила в прозекторскую. Там всегда стояла густая темнота – освещена была лишь середина помещения, где на секционном столе лежало мертвое тело. Тело каждый раз было одно и то же – мужчины, одетого в смокинг. Лицо его всегда казалось смутно знакомым, но во сне Шарлин никак не могла его узнать, по крайней мере сразу. Над столом всегда светила яркая хирургическая лампа, вызывавшая в памяти какой-нибудь осветитель сцены. Благодаря ее свету труп сиял, словно бесформенное солнце посреди космической тьмы.

Спящая, она не сразу понимала, что помещение наглухо заперто. Там не было ни окон, ни дверей – даже той, через которую она вошла. Ни единого выхода. (После того, как это приснилось ей с десяток раз, она больше не пыталась найти его, помня, что это бесполезно. Это была первая из мелких деталей, которые со временем изменились.)

Труп всегда сначала говорил, а потом двигался.

– Привет, Шарлин, – обращался он к ней тихим, приятным голосом. – Потанцуем? – и затем садился на своем столе.

Шарлин тут же начинала метаться по комнате, стучать по стенам, пытаясь найти что-то, хоть что-нибудь – например, скрытый шов, который ей удастся разорвать. Она искала лихорадочно, но тщетно, и при этом оглядывалась через плечо и видела, как труп спускает ноги на пол. Видела, как он на них становится. Видела, как он начинает ковылять ей навстречу – медленно, неуверенно, как человек с атрофированными мышцами.

В итоге Шарлин всегда оказывалась зажатой в углу. Про себя она думала: «Как глупо! В следующий раз я это запомню. Нужно будет выбраться на середину комнаты. Если окажусь в углу, он всегда будет меня находить. А если быть в середине, я смогу убежать и он меня не достанет».

Она пыталась сбежать…

И всегда опаздывала лишь на мгновение.

Труп оказывался совсем рядом, в нескольких дюймах от нее.

– Потанцуем? – говорил он и с улыбкой протягивал ей руку.

Нет. Это была не улыбка. Или была – лишь какое-то мгновение. Затем она превращалась в злобную гримасу. А еще через мгновение вновь становилась улыбкой.

И эта метаморфоза – улыбка, гримаса, снова улыбка – пугала Шарлин сильнее всего в этом кошмаре. Едва труп становился на ноги, едва начинал тащиться к ней, она знала, что вскоре настанет этот ужасный момент, когда он скажет ей: «Потанцуем?»

Когда прошел год, в течение которого кошмар снился Шарлин по меньшей мере раз в месяц, она как-то зашла к матери и присмотрелась к висящей в гостиной картине, на которой был изображен Иисус. Шарлин повернула голову чуть влево, затем чуть вправо. Картина менялась. Тонкие пластиковые жилки под одним углом показывали Иисуса благодушным, почти улыбающимся, но стоило сместиться на три дюйма влево или вправо – и он начинал истекать кровью в агонии.

Картина висела на своем месте еще до рождения Шарлин. В детстве она проходила мимо нее тысячи, сотни тысяч раз, и очарование картины пропало еще прежде, чем Шарлин исполнилось три года. Сама же картина была забыта задолго до того, как Шарлин повзрослела, задолго до того, как она стала препаратором. Но очевидно, произвела достаточно сильное впечатление, чтобы застолбить за собой главную роль в самом популярном ее кошмаре.

Как только она обнаружила эту связь, как только поняла, что перемена в лице трупа служила фактически повторением той старой картины с Иисусом, эта часть кошмара стала уже не такой пугающей. Это было второй деталью, которая изменилась со временем. Остальная часть сна оказалась запечатана в отдельной зоне ее сознания, где преследующий ее труп никогда не менялся и никогда не становился менее страшным.

А в конце, перед самым моментом, когда Шарлин с ужасом просыпалась, когда труп оказывался в нескольких дюймах от нее, она наконец узнавала знакомое лицо.

Это был Фред Астер.

– Потанцуем?

Мать Шарлин, Мэй Рутковски, по-прежнему жила на Гранд-Конкорс, и старая картина с Иисусом по-прежнему висела на стене, когда Шарлин рассказала ей о своем сне.

– И чего ты все это не бросишь? – спросила ее мать. – Зачем далась тебе твоя документалистика?

– Криминалистика.

– Чего ты ее не бросишь, раз у тебя от нее кошмары?

– Она приносит хороший заработок, – ответила Шарлин, наливая себе еще бокал мятного ликера – единственной выпивки, что имелась в доме матери. – Это моя работа, понимаешь? Помнишь Кэрол Спрингер? Которая стала стюардессой? Она мне рассказывала, что кошмары снились ей каждую ночь. Как будто ее самолет падал – каждую ночь! А самое страшное, что происходит со мной, – Фред Астер приглашает меня потанцевать.

– Мне всегда нравился Фред Астер, – проговорила Мэй слегка мечтательно.

– А мне нет, – ответила Шарлин. – Как по мне, он кажется немного… – она сделала паузу, отпила зеленого напитка, – …немного похож на мертвеца.

К 22:17 процесс вскрытия Джона Доу был в самом разгаре. Чарли добросовестно выполнила необходимый Y-образный разрез, от плеч к середине груди и вниз к области лобка. Крови практически не было, по крайней мере на виду.

Мертвое сердце не бьется. Секс-бомба из Бронкса явно была не в своей тарелке, раздвигая мягкие ткани груди Джона Доу. Это напоминало распахивающиеся двери салуна. Кости, что были внутри, походили на покрытое соусом каре из свинины, которое готовят в «Деймонс».

Джон Доу был достаточно стар, чтобы его хрящи стали превращаться в кость. Чарли использовала серрейторный нож, по сути представлявший собой маленькую пилку, чтобы разрезать хрящи, соединяющие ребра с грудиной. Это позволило ей добраться до грудной клетки и приступить к ее изучению. Очень скоро она обнаружила кое-что, что было у Джона Доу явно не с рождения.

– Господи, – произнесла она, доставая это пинцетом. – Пуля.

– Ранение смертельное? – спросил доктор.

– Не-а. Попала в ребро. Неделька в больнице, немного обезболивающего, и его можно было бы отпускать. Что мы вообще тут ищем?

– То, что его убило.

– Не то место, не то время. Невезение. Городские реалии.

– Хм-м, – Акоселла записал что-то в блокнот с отрывными листами. Он был уверен, что это была не та пуля, что оборвала жизнь Джона Доу, так что не возражал, когда его препаратор взяла на себя эту роль обвинителя.

Для себя он обычно оставлял рукописные заметки. Реже – когда на голове у него было специальное пластмассовое крепление – нажимал на кнопку маленького микрофона и проговаривал наиболее важную информацию вслух. По беспроводному соединению слова передавались на компьютер, стоявший на столе возле одной из стен комнаты. Система распознавания речи переводила эти слова в читаемый текст. И тот уже передавался по утвержденному списку городских и окружных ведомств, становясь официальным отчетом судебно-медицинской экспертизы.

Система распознавания речи должна была облегчить работу патологоанатома, но на деле была, мягко говоря, несовершенной. Акоселла знал, что как только вскрытие будет закончено, а труп приведен в порядок и положен в холодильник, ему придется сесть за вычитку текста. И нельзя сказать, что занятие это было таким уж бесполезным: большинство распознанных текстов получались верными лишь процентов на восемьдесят. Вот и в эту ночь, пока Шарлин проводила «мокрую» работу, Акоселла, педантично следуя заведенному порядку, надел микрофон и время от времени что-то в него проговаривал.

– Белый мужчина, – начал надиктовывать он. Затем убрал палец с кнопки микрофона и сказал Шарлин: – Интересно, что там получилось? «Спелый морщина»? Ох уж эти компьютеры, скажу я тебе.

– Ты же говоришь с акцентом, чего ты хочешь?

– Неправда!

– Ну как же неправда? Вот скажи: «Черт побери!»

– Что?

– Не спорь, просто скажи: «Черт побери!»

– Ладно. Шьерт побьери!

– Ну вот, видишь?

Она была права. Он говорил с акцентом, пусть и легким. Латиноамериканским акцентом. Просто никогда его не замечал.

– Да это ты у нас с акцентом! – воскликнул он. – Вот сама скажи: «Черт побери».

Чарли сказала; как выяснилось, у нее тоже был акцент.

– Нью-йоркский, – доктор обвиняюще показал на нее пальцем, будто уличив во лжи. – Ты все время говоришь с нью-йоркским акцентом!

– Значит, мы оба говорим с акцентом, – сказала Шарлин. – Вот машина и не может понять, что мы говорим. Но к черту машины. Вот тебе когда-нибудь было тяжело понять, что я говорю?

– Никогда, – он дружелюбно посмотрел ей в глаза. – Со всеми остальными, почти всеми, приходится догадываться, о чем речь. С тобой – никогда.

Шарлин потешила себя надеждой, что это был своего рода комплимент. Может, даже больше чем комплимент.

Тогда доктор и зажал кнопку микрофона и продиктовал для отчета: «Белый мужчина». Прежде чем продолжить, отпустил кнопку и сказал Шарлин: – Интересно, что там получилось?

Электронный мозг записал: «зрелый лещина». Позднее, когда Акоселла продиктовал слово «окклюзия», программа распознала его как «конфузия».

Но ни о чем из этого доктор не узнал. После 22:36 у него уже не выдалось свободной минуты на то, чтобы проверить текст. Собственно, не выдалось свободной минуты уже ни для чего.

Кроме попыток выжить.

Сорок восемь часов спустя распознанный машиной текст речи Акоселлы, завершившейся невнятным бормотанием в микрофон, достиг компьютеров ССДН. Терри Макаллистер, Элизабет О’Тул и Джон Кэмпбелл, еще не ушедший, чтобы застрелиться, оказались в затруднении, пытаясь его разобрать.

И все же они могли сказать наверняка, что этот безумный отчет из Сан-Диего представлял собой рассказ очевидца феномена, о котором за последние два дня, по данным системы, было сообщено 300 642 раза. Они не были точно уверены, что в Сан-Диего произошел первый такой случай, но они продолжали искать. По крайней мере, двое из них в следующие четыре дня после того, как Кэмпбелл исчерпал свои силы, до тех пор, пока Элизабет О’Тул не посмотрела на Терри Макаллистера и с дрожью не проговорила:

– Мне правда кажется, что это конец света.

– Если это так… то какого хрена мы с тобой тут просиживаем? У меня дома есть хорошая текила…

В первые сорок минут после прибытия тела Джона Доу в прозекторскую Шарлин Рутковски, секс-бомба из Бронкса, без труда извлекла из него еще две пули и несколько жизненно важных органов. Ее движения были такими уверенными и ловкими, что ее можно было принять за официантку в «Карнеги Дели» на Манхэттене. Легкое («Ваш сэндвич, сэр»). Почка («Ваш гарнир»). Печень, селезенка («Приправы за счет заведения»).

Она бросила пули в лоток, с помощью скальпеля срезала образцы органов, которые засунула в герметичные пакеты, а сами органы поместила в отдельные мешки для патологоанатомических отходов. Всего таких мешков было с дюжину, они висели открытые на проволочных скелетах. Наконец, она добралась до сердца.

– Подожди, – Акоселла оторвал взгляд от своего блокнота. – Еще не все.

– Почему? – спросила препаратор.

– В него выстрелили четыре раза. Нужно найти последнюю пулю. Либо место, где она вышла. Нужно доказать, что ранения не были смертельными и умер он не от них.

– Значит, мы здесь потому, что полиция хочет от нас определенного заключения – смерть от пулевого ранения.

– Я хочу доказать, что они ошибаются.

– Почему?

– Потому что хочу поставить их в неловкое положение. Позлить. Потому что они засранцы. Да какая вообще разница?

– Так-так, давай правду.

Акоселла посмотрел на нее.

– Потому что они никогда особенно не задумываются, – ответил он, не скрывая раздражения. – Чертовы детективы видят мексиканцев с пушками и сразу думают, что на них можно все повесить! А теперь хотят, чтобы я доказал их правоту! Я не знаю, кто застрелил этого мужика, но я знаю, что… я мог спасти его.

Акоселла убрал свой блокнот, подошел к секционному столу, взял скальпель и пробоотборник и принялся копаться в плоти Джона Доу. Вскоре он воскликнул:

– Ага! – и с помощью пинцета вытащил окровавленный кусок свинца из ткани чуть ниже левой лопатки Джона Доу.

– Прости, – извинилась Чарли. – Я должна была сама найти.

– Главное, что мы вместе ее нашли, – Акоселла изучил повреждение. – Несмертельное. – Затем поднес зажатую в пинцете пулю к более яркому свету и улыбнулся: – Такая мелочь убить беднягу не могла.

– Так что тогда ты думаешь? – спросила Шарлин. – Сердечный приступ?

– Похоже на то, – отозвался Акоселла.

– А больше-то и нечего, да? Раз все ранения несмертельны. А он старый, совсем не в форме. Да его и ребенок в хеллоуинском костюме мог бы до смерти испугать. А тут четыре пульки из «узи»? Ну уж нет! Сердечный приступ. По-любому.

– Либо мы оба правы, либо оба ошибаемся. Возможно, был шанс его реанимировать.

Они поработали над трупом еще минут пятнадцать или около того, пока Акоселла, осмотрев все повреждения, не пришел к заключению, что ни одна из пуль «узи» не стала причиной летального исхода. Тогда он дал Шарлин разрешение извлечь сердце, а сам вернулся к блокноту.

Когда она принялась за работу резекционным ножом, доктор нажал на кнопку своего микрофона и проговорил:

– Причиной смерти не являлось – повторяю, не являлось – пулевое ранение. Продолжаем осмотр сердца. Проверка наличия окклюзии. И кардиомиопатии, – он отпустил кнопку и проговорил тише, не для отчета – то ли самому себе, то ли Шарлин: – И не только левого желудочка. Тут может быть аритмогенная кардиомиопатия правого. Или врожденное патологическое состояние. Синдром Бругада.

Через несколько минут Чарли осторожно вынула сердце Джона Доу из грудной полости. Но не успела она положить сердце в лоток для изучения, как орган выскользнул у нее из рук и с шумом упал на пол. Она просто выпустила его. А затем чуть не лишилась и рассудка, когда выпотрошенный труп на столе начал шевелиться.

Сам по себе.

Акоселла тоже заметил движение.

– Иисусе, – пробормотал он едва слышным шепотом – скорее повинуясь рефлексу, чем из религиозных убеждений. Затем перекрестился и добавил, теперь более громко: – Madre de Dios.

– Сколько… – начала Чарли дрожащим голосом, – через сколько после смерти еще могут быть мышечные сокращения?

– Бывали случаи…

Он умолк, когда труп открыл глаза и, повернув голову на голос Акоселлы, уставился прямо на доктора. Из-под обвисших век смотрели мутные, будто покрытые слизью, глаза. Радужки, некогда имевшие цвет черного кофе, теперь напоминали своим оттенком мокко, разбавленный каким-то мертвенно-бледным молоком.

Акоселла стоял в семи футах от трупа, но мертвые глаза были сфокусированы на точке, находящейся намного дальше. Казалось, они смотрели сквозь доктора, на нечто маячившее на горизонте. Труп скорее не видел человека, а лишь ощущал его присутствие. Акоселла почувствовал что-то вроде пробежавшего по коже холодка, но куда более неприятное. Будто вместо крови в его венах вдруг оказалась ледяная вода.

– Это… это все на самом деле происходит? – спросила Чарли, и дрожь в ее голосе теперь стала еще сильнее. Акоселла не ответил. Зато ответил Джон Доу – по-своему. Он снова повернул голову, на этот раз привлеченный голосом девушки, и вперил в нее своей пустой взгляд.

«Потанцуем?»

Ничего подобного труп не говорил, но Шарлин все равно услышала это.