Девочка на столе

Айзек Марион

Девочка лежит на столе в подвале незнакомого дома и гадает, почему чувствует себя так плохо. Такой больной. Слабой. И кроме того, есть что-то еще. Все клеточки ее тела затихли, словно зрители, с отвращением ждущие какого-то ужасного спектакля.

Она ищет ответы на лицах родителей. Ведь должны же быть у них ответы? Они всегда утверждали, что все знают лучше нее. Но на их потных обрюзгших лицах нет ни единой подсказки. Мать – грустна и беспомощна, отец – сердит и напуган. В общем, все как обычно.

Из руки девочки вырван кусок мяса. Ярко краснеет плоть. Лишенная тонкой кожи, она напоминает жаркое, которое мать собиралась приготовить всего несколько часов назад. Потом матери потребовалось вино, отцу – сигареты. Почему бы по-быстрому не смотаться за покупками, пока мясо пропитывается темным маринадом?

– Захвачу я тебе твое курево, – говорит мама. – Незачем ехать всем вместе.

Но отец молча встает, не отводя глаз от экрана телевизора, где как раз идут новости.

– Не хочу, чтобы ты выходила одна, – возражает он, отбирая у жены ключи от машины. – Мир словно сошел с ума.

В этом он весь. Папа, папка, папулечка. Ему едва исполнилось сорок, однако выглядит он весьма потрепанным жизнью. Лысый, сутулый, подавленный собственной мрачностью, какой-то сжавшийся, словно не желает соприкасаться с самим воздухом. В общем – отступает, что называется, по всем фронтам.

Посмотрев новости, отец всякий раз говорит одно и то же. Неважно, что там показывают: войну, протесты, последний «прорыв» в области музыки или моды, реакция у него всегда одна: «Мир словно сошел с ума».

– Обувайся, детка, – говорит ей мать.

– А можно я дома останусь?

– Ты не останешься здесь одна, – отвечает отец. – Тебе только четырнадцать.

Она вздыхает и бредет за родителями в машину. Пятница, вечер, солнце уже почти закатилось. Закрыв глаза, она воображает, что едет на танцы.

Девочка не знает, как давно лежит на этом столе. Время сделалось липко-тягучим, оно извивается, скручивается жгутами и качается маятником, в то время как сама она плывет в сонной дреме, то выныривая на поверхность, то вновь погружаясь в глубину.

Прошлогодняя поездка в Нью-Йорк, школьный автобус, напоминающий баллон, только вместо сжатого воздуха – возбужденное нетерпение семидесяти подростков, в первый раз увидевших огромный город. Девочка прижимается лицом к оконному стеклу: мимо проносятся сверкающие башни, бесконечные мосты, безграничные возможности. Кинозвезда, биржевой маклер, танцовщица, певица, сенатор… Нужно прожить триста лет, чтобы все это успеть.

– Нью-Йорк прожует тебя и выплюнет в сточную канаву, – заявляет отец, когда она возвращается домой. – Или ты мечтаешь жить в клоповнике бок о бок с головорезами и извращенцами?

– Но в нашем городке такая скучища! А я хочу посмотреть мир.

– Детка, – быстро произносит мать, пока отец не поднял крик, – сейчас не время обо всем этом думать, ты у нас еще маленькая.

Воспоминания затуманиваются, сменяясь бесформенным горячечным сном, оранжево-черным, жарким и клейким, да грызущей пустотой в животе, во рту, пальцах, зубах…

– Убери доски от двери!

– Мы здесь! Внизу!

Девочка просыпается. Они опять кричат. Новые страхи обострили все их застарелые распри. Дома это выливалось в ироничные насмешки, за которыми скрывалось сдержанное, но вполне заметное взаимное отвращение. Или в концентрированную неудовлетворенность, в которой им, похоже, нравилось вариться. Здесь, в подвале, их тоска достигла своего апогея. Каждый раз, когда девочка приходит в себя, их голоса ошпаривают ее, слово крутой кипяток.

– Я знаю, что делаю!

– Как мы поймем, что происходит снаружи, если запремся в этом подземелье?

Руки чешутся, желудок сводит от спазмов. Когда она ела в последний раз? Несколько дней назад? Или лет? И то мясо, оставленное в маринаде давно сожрали личинки мух?

Они в молчании едут в магазин. Длинный прямой участок пенсильванской дороги, по которому надо проехать, если хочешь попасть в школу, в церковь, вообще, куда угодно. Большой валун, сломанное дерево, день за днем – одна и та же картина, будто «задник» в дешевом мультике. Отец щелкает кнопкой радиоприемника. Взорванные спутники, космическая радиация, волна убийств. Он уже открывает рот, чтобы изречь привычную сентенцию: «Мир словно сошел с ума». Мать зло крутит ручку, меняя станцию, но слышен лишь белый шум. Не обычный рокот радиоокеана, а низкое, скрежещущее пульсирование, ритмичное, словно удары монструозного сердца в темноте.

– Это еще что такое? – вопрошает отец, косясь в зеркальце заднего вида. – То самое, что вы, современная молодежь, называете музыкой?

Девочка не знает. Музыкой она называет совсем не это. Странный шум срывается на пронзительный визг, и мать выключает радио.

– Судя по всему, это и есть та радиация, о которой все толкуют, – небрежным тоном произносит она, но девочка замечает, что волоски на шее матери встают дыбом.

И ее собственные, кстати, тоже.

До самого магазина они молчат. Стоянка почти пуста. У входа валяется перевернутая тележка, раздавленные и разбитые товары рассыпаны по земле, по плитке растеклась лужа красного вина.

Укус давно не болит, только пугающий жар расползся по всему телу.

Девочка видит себя сидящей на унитазе и читающей «Роллинг Стоун», «Космополитен» и разное другое, что читать ей запрещалось. Ноги затекли, она остро чувствует это. Непонятный черно-белый треск, похожий на телевизионные помехи, проходит сквозь ее нервы. Беспорядочное, покалывающее одеревенение. И не только в ногах. Везде.

Что с ней происходит? Да, конечно, она заболела, но есть что-то еще. Оно надвигается, все ближе и ближе. Поднимается из темных пор в ее костях. Она испугана и вместе с тем – взволнована. Но почему? Неизвестно.

– Сегодня же пятница, – произносит мать, оглядываясь вокруг. – Где народ?

– Скатертью дорожка, – бурчит отец. – Быстрее все купим и уедем.

– Может быть, магазин не работает? – предполагает девочка, глядя на красные винные ручейки.

– Как же он не работает, когда внутри свет горит?

Она переводит взгляд на витрины. Там слабо мерцают бледные флюоресцентные лампы, освещая аморфные силуэты за стеклом.

– Можно я в машине останусь? – неуверенно спрашивает она.

– Разумеется, нет, – отвечает отец.

– Пойдем, детка, – говорит мать. – Я куплю тебе чего-нибудь вкусненького.

Девочка вылезает из машины и тащится за родителями. За окнами магазина шевелятся тени. Чьи-то головы, плечи, какие-то очертания, размытые в рассеянном свете. И двигаются они как-то неправильно…

– Что за безобразие! – морщится отец, переступая через продукты, высыпавшиеся из перевернутой тележки. – Эй, уборщик! – кричит он, открывая дверь, и внезапно застывает столбом.

Вообще-то «Бакалейная лавка Хинцмана» – чистенький тихий магазинчик в чистеньком тихом городке. Девочка терпеть не может сюда заходить. Здесь вечно одно и то же. Та же музыка из динамиков. Тот же парнишка, возящий шваброй по полу. Тот же кассир с одинаковыми репликами, затверженными до автоматизма. Привет, как дела? Привет, как дела? Привет, как дела? В магазине нет ни книг, ни журналов, даже газет нет. Здесь ничего не меняется. Все окостенело много лет назад.

Наверное, поэтому девочка и смеется, увидев тела. От удивления. Издает лающий взвизг, словно ее внезапно ущипнули за мягкое место. Необъяснимый трепет пробегает по позвоночнику, как будто вдруг она распахнула потайную дверь и увидела сокровенный мир.

Тела были похожи на тележку у входа. Их вялые руки и разбросанные по блестяще-белым плиткам пола внутренние органы наводили на мысль о раздавленных помидорах или раскиданных связках сосисок. Да, и еще вино. Повсюду было разлито красное вино.

Но она едва удостаивает взглядом эти ужасные кучи. Гораздо больше девочку занимают сгорбившиеся над ними серые люди, рвущие куски мяса и обгладывающие кости. Серые тоже ее видят. Их глаза пусты. Никогда в жизни она еще не встречала такой пустоты: ни намека на человечность, ни проблеска злобной воли, страдальческого самообладания или горького смирения. Лишь чистое, инертное, беззастенчивое бытие, подобное тепловатой воде, медленно перетекающей туда, где есть свободное место.

Они встают и направляются к ней. Девочка издает дикий приветственный крик. Эй, кто вы и откуда? Что нового нам покажете?

Она чувствует боль в руке. Отцовские пальцы впиваются в кожу, тащат дочь обратно в машину. Визжит мать, ругается отец, ища ключи. Серые люди вываливаются из магазина и расползаются по всей стоянке. Отец заталкивает девочку в машину, заводит мотор, визжат покрышки. От резкого рывка девочка падает на сиденье. Машина виляет то вправо, то влево. Очень странно ехать без ремня безопасности. Вдруг отец произносит ругательство, какое редко можно услышать из его уст. Раздается грохот, и девочка утыкается носом в спинку переднего сиденья.

Мотор натужно ревет, а машина начинает раскачиваться взад-вперед. Бесстрастные серые лица пялятся на нее снаружи: буйная и, вместе с тем, безмятежная, как церковное собрание, толпа. Вдруг девочка оказывается вверх тормашками, а сквозь разбитое окно к ней тянутся жадные пальцы, влажные губы…

Теперь голоса звучат глуше, доносясь откуда-то сверху. Интересно, этот подвал глубокий? Она физически чувствует вес земли, прохладной и плотной, живой от мириадов крошечных, копошащихся в ней существ. Девочке кажется, что она тонет.

Треск статического шума бьет ее по ушам, выталкивая на поверхность. Она широко распахивает глаза, потом испуганно закрывает их, но не может удержать веки. Через несколько ударов сердца треск растворяется в голосах. Но это уже не кислое родительское блеяние, а громыханье из телевизора – звук голосов, у которых есть ответы. Девочка прислушивается, но сначала ничего не может понять. Кажется, будто они говорят на иностранном языке, на том, который она учит в школе, но никак не освоит. Предложения рассыпаются, по мере того как невнятные слова просачиваются сквозь толщу земли.

Восстань. Убей. Не время для похорон. Изведи свою семью.

Девочка корчится на столе. Сжав кулаки, пытается изгнать сон из головы.

Безвоздушный космос. Венера. Изведи свою семью.

Ее тело содрогается в болезненных конвульсиях. Она так голодна. Время обеда давно прошло. Пальцы хватают толстый кусок сырого мяса, сочащегося маринадом, зубы…

– Детка, это мама.

Девочка открывает глаза, и видение оставляет ее. Лицо матери висит над ней, подобно необъятной планете. Сладенькая улыбка, словно мать только что родила дочь и баюкает ее на руках.

– Она – это все, что у меня есть, – говорит мать кому-то невидимому в полутьме подвала.

Эта истина куда более зловещая, чем ей представляется, на самом деле – это поражение, самоубийство, ведь если девочка умрет, матери тоже незачем жить. Девочка ненавидит свою мать, девочка ненавидит эту женщину, она хочет причинить ей боль, она хочет…

Нет.

Не хочет.

На глазах выступают слезы. Откуда в ее голове эти мысли? Как давно они туда пролезли?

Ей хочется спасти мать так же сильно, как и убить. Хочется ее отогнать, но слова тают на языке, понятия крошатся, воспоминания меркнут. Последним усилием воли она выталкивает свой голос из пустой немоты, образовавшейся внутри, и шепчет:

– Мне больно.

Еще совсем малышкой девочка дотронулась до электрической изгороди. Это единственное воспоминание о тех годах – шок, который пронзает доисторический туман ее бытия и сам сгорает в небытии. Боль. С тех пор девочке случалось испытывать куда более сильные ощущения: были и разбитые коленки, и сломанные при падении с деревьев конечности. Но тогдашняя боль от прикосновения к изгороди выходила за пределы ее понимания. Никогда прежде она не сталкивалась ни с чем похожим на тот треск в нервах. Детский мозг не представлял, что бывает такая боль.

Когда девочка лежит в перевернутой машине, покрытая осколками стекла, точно одеялом из бриллиантов, а серый человек кусает ее за руку, она вновь попадает в то же запределье.

Невозможная боль. Безумная. Совершенно несообразная ране. Зубы вонзаются всего на какой-то дюйм, но они бьют электрическим током, жалят осиным ядом, опаляют белым пламенем. Боль зарывается в ее тело, расщепляя кости и разрывая мускулы, до отказа натягивает нервы, играя на них как на струнах, в голове звенит душераздирающий аккорд.

Визг, который издает девочка, так высок, что его не услышать ушами. Секунд пять она визжит, тараща глаза и напрягая глотку, а затем, когда родители оттаскивают девочку прочь от серолицей толпы, боль утихает, уходит из раны, растекаясь по всему телу, и становится обыкновенной тупой болью.

Они не замечают, что дочь ранена, до тех пор, пока та не валится ничком на чей-то газон. В рот попадает земля. На языке извивается червяк. Желудок сводит.

Время – тянучка. Оно липнет к зубам, пытается скользнуть в горло, прошлое и настоящее сливаются, но в них нет сладости. Сверху доносятся крики: мужчина, который не был ее отцом, кричит на женщину, которая никогда не была ее матерью. Девочка пытается вообразить их лица, освещенные сначала солнечным светом, затем лунным, затем – неразличимые в темноте. Слышится звон бьющегося стекла, шипенье огня, и ужас занозой вонзается в ее мозг, но она не вскрикивает. Не зовет свою мать. Тихий детский инстинкт обугливается в пламени.

Новый звон стекла, новое шипение огня. Девочку начинает бить дрожь.

Почему огонь так ее пугает? Она ведь никогда не обжигалась. Одна из немногих бытовых травм, которая ее миновала. Эти разумные мысли скользят по поверхности сознания, в то время как в глубине его затаился ужас. Там, в бессловесной мгле, где желание бежать сталкивается с желанием драться, или с желанием есть, или с желанием трахаться, или с желанием иметь детей. И из этой первобытной до мозга костей сути, где в пустотах гнездятся прочие подобные чувства, поднималось оно. Восставало.

Снаружи раздался громкий шум. Взрыв, огонь. Огонь – это ужасный, сияющий бог, убивающий плоть, испепеляющий леса и миры. Ее страх выливается в крик, но за ним она различает нечто. Тихий, грустный голос. Он принадлежит совсем юной девушке, одиноко бредущей по джунглям, внезапно выросшим в ее голове…

Наверху продолжают выкрикивать проклятья, драться, стучать молотками по дереву.

Выстрел. Вопль. Кошмарно безобразный шум, в то время как она бьется в конвульсиях на столе.

Она слышит стоны. Не родителей и не горстки присоединившихся к ним испуганных незнакомцев. Это стонут десятки людей. Может быть, даже сотни. Их стоны заглушают шипение огня и ее собственный страх. Девочка перестает корчиться. Застывает. Глубокое спокойствие разливается по ее телу, словно прохладной водой смывая лихорадочный жар. Какое-то время девочка просто лежит. Она ничего не слышит, ни о чем не думает. Серые сумерки в ее сознании сменяются абсолютной чернотой, в которой постепенно разгораются звезды. Миллиарды ярких, голодных булавочных головок заполняют ее мозг. Луны не видно, зато там есть Марс. Венера. Девочка чувствует их странную музыку, вибрирующую в конечностях, наполняющую пустое тело силой и смыслом.

Она слышит шаги на лестнице, и воображает, что они тоже принадлежат ей. Только она не спускается, а поднимается. Поднимается, ведомая тем, что восстает вместе с ней.

Девочка садится.

На полу лежит мужчина: здоровенная порция жизни, пропадающая без толку. Она берет ее, чувствуя, как та проваливается в ненасытный желудок и расползается по гудящим костям. Она чувствует силу. Ясность. И – голод. Он не только в ее желудке, он в ладонях, ступнях и зубах, в груди и глотке, в каждой клеточке тела, неослабное желание, не знающее страха и сомнений.

Вниз по лестнице спускается женщина. Направляется к девочке, качает головой и бормочет с глупой улыбкой:

– Бедная, бедная детка.

Она повторяет эти слова раз за разом, и что-то в глубине девочки начинает дрожать от отвращения. Что это еще за трясущаяся масса сумбура и противоречий? Зачем женщина сделала то, что сделала, чтобы попасть сюда? Почему выбирала то, чего не хотела, раскисая при одной мысли об отказе? Для чего, раскинув руки, идет к девочке, словно умоляя ее съесть?

Что-то с ней не так. Жизнь в ее плоти испорчена. Голод девочки сменяется яростью и омерзением.

Она убивает женщину – из чувства долга. Но не ест: оставляет тело нетронутым, и где-то в диких зарослях, заполнивших ее разум, раздается тоненький голосок, называя это добротой. Шансом сделаться чем-то иным. Стать по-настоящему сильной.

Девочка поднимается по ступенькам. Видит наверху незнакомого мужчину. Направляется к нему, но он бежит. Прячется в подвал. Ничего, есть и другие. Много других. Теперь она ощущает их запахи, слышит издаваемые ими звуки, чувствует то, что таится в их костях, только и ожидая шанса восстать.

Прекратив биться о запертую дверь подвала, она медленно поворачивается. Ее окружают незнакомцы. Она – девочка в толпе: безнадзорная, незащищенная, бесстрашная. Незнакомцы стонут, и она стонет вместе со всеми. Стонет вместе со всей Вселенной: атональный хор планет, басовитый гул мрака между ними, завывание дикого леса в ее голове. Она смотрит в глаза этим людям и видит то же самое, что и прежде: чистое, подлинное, беззастенчивое бытие. Первобытную истину, которая старше самой жизни. Теперь она знает, что это такое.

Вместе со своей новой семьей девочка выходит из дома. На улицу. В большой мир.