Она провожала взглядом линии вдоль автострады, бока машин, зеркальные под полуденным солнцем, колыхание раскаленного воздуха над асфальтом, застывшие льдом миражи и едва различимые воды. Горячий воздух врывался в открытое окно, овевая ее влажный затылок. Фанни всегда, как будто поневоле, ездила в Сет по этому шоссе, и живот у нее сводило от страха вновь увидеть город. Она боялась промелька озер, морской синевы, сливающейся в ясную погоду с небом так, что не различить. Боялась внушительной каменной дамбы, за которой не охватить глазом открытое море, изъеденной временем стали старых заводов на другом берегу канала, где перегоняли нефть, делали удобрения, перерабатывали серу.

Прежде чем получить свое имя, город звался категорично – Сетт. Рыбная ловля привлекала сюда людей из внутренних земель, но также и пришлых из Испании и Италии. Ее дед был из тех, что покинули родину ради обещания этого «необычайного острова» и благоденствия. Смешение культур, традиций и сообществ наложило отпечаток на город, и надо было исходить его улицы вдоль и поперек, чтобы испытать чувство инаковости, но в этом и была причина тягостного ощущения Фанни, уверенности, что она в нем извечно чужая. Она всегда ходила по Сету как по враждебной земле. С каждым шагом она открывала город, но никогда не могла признать его своим. Если где-то на улице старый друг отца, знакомый семьи, узнавал ее и окликал, Фанни, хоть и знала его по имени, колебалась, тревожась, что ее спутали с кем-то другим. Она помнила улицы и площади, магазины вдоль канала, узнавала бакалею и рынок, от развалов которого – фрукты, ковры, пряности – пестрел тротуар. Фанни знала наизусть вывески рыбных лавок, ресторанов на набережной, где подавали буйабес, но ни одна из этих деталей не вызывала в ней ностальгии или умиления. С детства до этого дня словно свинцовый колокол навис над ее памятью.

Арман рассказывал ей, что в начале прошлого века на дороге в Корниш высились соляные горы, и было невозможно под летним солнцем выдержать взглядом их слепящий блеск. Из этих запасов соли, готовых к отправке в Северную Европу или Южную Америку, Фанни построила город, полный мерцающих высот, в котором она знала каждый уголок и по которому ходила, зажмурившись, чтобы не потерять зрение. В город, воздвигнутый в мечтах, она и возвращалась теперь, а Сет, вполне реальный, навсегда простер над ее жизнью свои тени. Если Фанни опускала взгляд на улицах, если не могла убрать его с глаз долой, это потому, что Сет все еще слепил ее не своим сиянием, как слепили бы солончаки Вильруа, но драмами и потерями, которые ей пришлось в нем пережить.

А ведь там она встретила Матье, и воспоминание о первой поре их отношений всплыло в памяти, мешая сосредоточиться на дороге, которая вела ее к Луизе. Он учился на медицинском факультете в Монпелье. Когда они вместе садились в поезд утром, она наблюдала за ним, и ей понравились его небрежный вид, спина, после работы летом в доках ставшая широкой, то, как он зажимал фильтр сигареты большим и указательным пальцами, а потом щелчком швырял окурок на пути, прежде чем поезд въедет на вокзал. Фанни не привлекала его внимания. Она тушевалась в бесформенной одежде, хотя ее тело, когда она голой смотрелась в зеркало, казалось ей соблазнительным. У нее была упругая бледная кожа, груди с маленькими сосками – каждая из них могла поместиться в его ладони. Под холмиком живота на лобке кудрявилась темная пена, разбиваясь о пах. На своих фотографиях того возраста Фанни видела круглое, довольно заурядное личико, четкий рисунок губ и озадаченный взгляд.

Вряд ли она тогда испытывала к Матье жгучее желание. Она находила его красивым парнем, лелеяла мысль о романе. Он взял ее в том поезде, грубо стиснул груди и стащил трусы под юбкой, а она лежала неподвижно. Она боялась, что их застанут врасплох, и не сводила глаз с двери купе. Теперь, оглядываясь назад, Фанни видела, что делал Матье с ее телом. Его половой орган был темен, изгиб члена и толщина головки поначалу ее встревожили. Она боялась, что он не сможет в нее проникнуть, и от страха ее щель осталась узкой и сухой. Она чувствовала тошноту и смутный стыд. Матье устремился в нее, потом, когда она застонала, поднес руку ко рту, сплюнул и смочил головку. От этого жеста Фанни стало противно, но она приняла его в себя и сохранила в памяти отсутствие удовольствия, залившую щеки краску и острую боль, когда он лишал ее невинности, язык Матье у себя во рту и странный вкус его дыхания, скрежет рельсов и покачивание багажных сеток, окно, которое она видела через его плечо, и импрессионистский разлив синевы, зелени и рыжины. И бег проводов высокого напряжения, которые дрожали, гудели и перекрещивались в воздухе.

Матье снял квартиру на берегу моря, в нескольких километрах от Сета. Пляж навевал ностальгию покинутых курортов, и Фанни находила очарование в тускнеющей белизне опустевших домов с опущенными шторами. Конвектор обогревал единственную комнату, и они все время занимались любовью. Она привыкала к его широкому мохнатому торсу, к бегу волосков от солнечного сплетения к пупку, к их трению о свою кожу. Когда Матье лизал ее, она испытывала некое телесное возбуждение и вслушивалась в него, не зная, это ли удовольствие. Она обнимала его голову у себя между ног и пыталась понять эту пустоту в себе.

Любовью они, однако, занимались яростно, подстегиваемые ликованием своих тел, снимая напряжение, оставлявшее их точно мертвыми на простынях. Фанни не испытает оргазма в этой квартире, удовольствие придет позже, когда она ближе узнает тело Матье, но всегда редкое и едва уловимое. Беспричинная вспышка, которая оставит ее в глухой тоске. В день ужина она вновь видела под белизной ветрового стекла черное небо за большим, во всю стену, окном в квартире. Они открывали окна и впускали зиму. Занавески казались призраками в сумрачном свете. Они этого еще не знали, но никогда больше их тела не будут для них так важны. Все их внимание было неустанно приковано к их плоти, к телесным выделениям, к обостренным чувствам. Временами Фанни не выносила этой трущейся об нее кожи, запаха тел, половых органов, разливавшегося над измятой постелью и синим ковровым покрытием. Когда Матье в первый раз кончил ей в рот, она кинулась в ванную, и ее вырвало. Это была тесная каморка, зажатая между комнатой и кухней, очень белая в ярком свете потолочных ламп. Сидя на краю душевого поддона, она держалась за унитаз, уставившись в его жидкий глаз, и сперма, стекающая с ее губ, мягко шлепалась в воду. Фанни сотрясали конвульсии, все ее тело желало исторгнуть след Матье, этого сока, вытекшего ей в горло. Она спустила воду, поднялась, встретилась взглядом со своим бледным отражением в зеркале и совладала с бившей ее дрожью. На грудях остались отпечатки зубов Матье. Мысль не успела оформиться в ее сознании, но она уже поняла, вытирая губы, что удовольствие всегда будет ей недоступно, и решила совладать с этим глубоким отвращением, которое внушало ей не тело Матье, нет, но завоевание им ее тела, этот член, это семя в ней. Фанни вернулась в комнату, прижалась к нему:

– Извини, не знаю, что на меня нашло.

– Я тебя ни к чему не принуждаю.

Он ничего не знал о долгой борьбе, в результате которой их отношения станут привычны, терпимы. Сколько помнила Фанни, ее сны, окрашенные эротизмом, оставляли на языке гадкий привкус.

С террасы им открывался весь пляж, дыхание моря и грохот волн, ониксовое небо. Они слизывали с кожи, не различая, соль от брызг, соль от их пота, курили травку, голые под жестким одеялом, коловшим плечи и бока. Дрожали, прижавшись друг к другу, и выдыхали облачка пара, которые тотчас рассеивала трамонтана. Она чувствовала подбородок Матье в складочке своей шеи, его лобок, упирающийся ей в поясницу, влажность его члена на ягодицах. Его руки обнимали ее, откидывали одеяло и тискали ее грудь. Она подносила косяк к его губам, табачные крошки кружились перед ними. Они не разговаривали, покачиваясь иногда под песни Джоплин, Piece of my heart, Kosmic blues, и Матье отбивал ритм рукой, своими длинными пальцами. Продрогшая Фанни пробегалась взглядом по темному фасаду дома напротив, потом по враждебному пляжу, где не было ни души. Ей уже хотелось детей, семейной жизни. Они с Матье будут крепкой четой, не в пример Луизе и Арману. Вместе они построят любящую семью, будут заботиться о своем потомстве, состарятся подле него. Она будет доброй и внимательной матерью. Никогда, думалось ей, она не повторит ошибки своих родителей: Фанни вынашивала план образцовой жизни. Сколько раз пережили они эту сцену за те несколько дней у моря? Она разворачивалась и повторялась в ее памяти на манер оригами. Фанни никогда не говорила о ней Матье, боясь, что он ее не вспомнит или столкнет ее с другой реальностью. Быть может, это были, в конце концов, лишь короткие секунды, не имевшие для него значения.

Фанни видела, как дождь стучит по стеклам, когда они снова ложились в постель, где разливались в закатном свете лужицы тьмы. Их тела вновь переплетались, снова были одним целым, и свет угасал на их коже. Клубы дыма под потолком, колыхаясь вместе с ними, погружали ее воспоминания в матовый туман. Она крепче сжала руль, горло перехватило. Они были счастливы, вдруг подумалось ей, а после смерти Леа она не могла больше вспомнить момента общности, абсолютного согласия, откровенности или разделенного удовольствия. Поняла ли она, какой редкостью было ее счастье? Находила ли его заурядным, предвещавшим новые радости, еще более яркие? Мысль, что это время ушло навсегда и ничто не позволит ей пережить его снова, повергла ее в ужас. Боль пронзила грудь, она подавила бессильное рыдание и едва не заколотила кулаками по рулю в гневе, чтобы умиротворить то, что показалось ей теперь, через десятки лет, прискорбной беззаботностью.

Знай ее сын, Мартен, об этом воспоминании, каково бы было его изумление при виде женщины, которой она стала? Как Фанни смогла бы тогда оправдать этот долгий путь? Не могло все сводиться к потере Леа. Почему она испытывала облегчение, думая, что Матье утоляет свое желание в постелях других женщин? Их прошлое казалось хрупким, проседало слоями, и каждое воспоминание влекло за собой другое, более четкое или более туманное.