После четырех неожиданно начинается дождь. Незаметно собрались облака — синевато-серые, почти фиолетовые по краям. Дождь заливает стекло, и в комнате становится необычайно темно.

Джим за мольбертом откладывает палитру и начинает торопливо включать все лампы, какие только есть. Результат его огорчает: при искусственном освещении краски кажутся плоскими, безжизненными; местами мазки положены чересчур густо, а следы кисти слишком заметны. Отец никогда не рисовал по вечерам: чтобы не упустить утренние часы, вставал рано и поднимался на чердак, где была оборудована мастерская.

— Запомни, сын, дневной свет не обманывает, — говорил он. Порой в ответ на это мать негромко — но Джим мог расслышать — отзывалась:

— В отличие от некоторых.

Он кладет палитру в раковину, вытирает тряпкой кисти и ставит их в банку из-под джема, наполненную скипидаром. На плитке остаются водянистые брызги краски: завтра уборщица опять будет закатывать глаза и ворчать, что не нанималась прибирать это. Но все-таки она относится к его занятиям живописью более терпимо, чем миссис Гарольд, которая работала в прошлом году. Не прошло и месяца в первом семестре, как она пожаловалась старшему уборщику, и Джима сразу же вызвали к заведующему учебной частью.

— Прошу вас, Тейлор, проявлять понимание, — устало сказал тогда мистер Доусон, — здесь все-таки не художественная школа.

Они оба знали, что серьезное наказание ему не грозит. Жена Доусона — художница, и, когда Джиму выделили огромные комнаты с высокими потолками и незанавешенными окнами на последнем этаже, он подумал, что произошло это не без вмешательства старого профессора.

Но в том, что касается учебы, Доусон гораздо менее терпим: в этом семестре Джим не сдал вовремя ни одной работы и ни разу не получил оценки выше «2/2».

— Мы вынуждены задаться вопросом, Тейлор, — сообщил профессор, вызвав Джима к себе на прошлой неделе, — хотите ли вы продолжать обучение?

Затем, уставившись на него поверх очков в черной оправе, строго спросил:

— Итак?

«Конечно, хочу, — думает теперь Джим. — Хотя у меня на это совсем другие причины, чем у вас. У вас и моей матери».

Он слегка дотрагивается до холста, проверяя, высохла ли краска: Ева скоро придет, и надо убрать портрет. Он говорит, что работа еще не закончена, но на самом деле картина близка к завершению. Сегодня, вместо того чтобы читать материалы по земельным трастам и вопросам совместного владения собственностью, Джим работал над фоном, который должен оттенить ее лицо. Он нарисовал Еву в кресле у стола с книгой в руках (эта уловка сделала процесс создания портрета приятным для обоих), ее длинные темные волосы локонами спускаются на плечи. Закончив набросок, Джим понял: именно такой он и хотел нарисовать Еву с момента их встречи на сельской дороге.

Краска высохла; Джим закрывает портрет куском старого холста. На часах четверть пятого. Ева опаздывает уже на сорок пять минут, а дождь все не унимается, с прежней силой барабаня по слуховому окну. Его охватывает страх: она могла поскользнуться на мокрой дороге, или какой-нибудь ослепленный ливнем водитель задел ее велосипед, и она лежит сейчас распростертая на мокрой мостовой. Он знает, что это глупые мысли, но ничего не может с собой поделать — не может уже месяц с тех пор, как они вошли в жизнь друг друга с такой же легкостью, с какой старые приятели обсуждают им одним известные темы. Страх подстегивает его возбуждение: страх потерять ее, оказаться недостойным ее внимания.

Ева рассказала ему о Дэвиде Каце, своем парне, вечером того же дня, когда они встретились, — после того, как Джим заклеил дыру в шине, взял собственный велосипед и они поехали в известный ему паб на Грантчестер-роуд. Ева познакомилась с Кацем полгода назад, когда оба играли в спектакле «Сон в летнюю ночь». (Кац был актером и пользовался некоторой известностью: Джим слышал о нем.) Ева сказала Джиму, что не любит Каца; на следующий день она сообщила Дэвиду, что им нужно расстаться. Она призналась бы ему в тот же вечер, но он играл премьеру — «Царя Эдипа». Ева и так пропустила спектакль, и было бы жестоко сказать Дэвиду почему.

Джим и Ева сидели в дальнем углу паба, и хозяин уже звонил в колокольчик, предупреждая посетителей, что заведение скоро закрывается. Прошло ровно шесть часов с тех пор, как они встретились, и час и десять минут с их первого поцелуя. Когда Ева закончила говорить, Джим кивнул и поцеловал ее вновь. Он умолчал, почему фамилия Кац показалась ему знакомой: тот был приятелем одноклассника Джима Гарри Януса, ныне студента английского факультета в колледже Сент-Джонс. Джим встретил Каца на какой-то вечеринке и мгновенно невзлюбил его — по причинам, которые не мог ясно определить.

Но с этого дня — даже когда карьера Каца достигнет таких высот, что любые его неудачи будут представляться чем-то невообразимым, — Джим станет испытывать к своему сопернику великодушное сочувствие победителя к побежденному. Чего бы Кац в конечном счете ни добился, первый приз достался Джиму.

Там, в пабе, Джим рассказал Еве о том, что и ему надо разорвать отношения с другим человеком. Ева не поинтересовалась именем, но спроси она, Джим с трудом бы его вспомнил. Бедная Вероника: неужели она в самом деле ничего для него не значила? И тем не менее так и было: на следующий день Джим предложил Веронике встретиться в баре на Маркет-сквер и, не дожидаясь, пока она допьет кофе, сказал, что между ними все кончено. Вероника тихо заплакала, отчего тушь черным ручейком поползла по щеке. Он удивился такому проявлению чувств — Джим пребывал в уверенности, что они честны друг с другом. Но вежливым недоумением с его стороны все и ограничилось: он протянул ей салфетку, пожелал всего хорошего и ушел. На обратном пути в колледж Джим подумал, что, вероятно, проявил равнодушие. Но эту неловкость скоро вытеснили другие, более радостные мысли — о карих глазах Евы, о прикосновении ее губ. Веронику он больше никогда не вспомнит.

В следующую пятницу Ева одна отправилась в Лондон на день рождения матери. Девушка была бы рада прийти с Джимом, но ее родители летом знакомились с Кацем, и Ева не хотела огорошить их известием о новом романе. Вечером того дня Джим, оставшийся в одиночестве, проходил мимо университетского театра и купил билет на вечернее представление «Царя Эдипа».

Даже густой слой сценического грима не помешал увидеть, что Дэвид Кац — серьезный противник: высокий, обаятельный, заносчивый ровно в той степени, чтобы это качество вызывало у окружающих скорее приязнь, чем отторжение. К тому же Кац, как и Ева, был евреем. Хотя Джим ни за что бы в этом не признался, но его — формального протестанта, крещенного только по настоянию бабушки и не ощущавшего ни принадлежности к общей истории, ни трагических утрат своего народа, — это обстоятельство смущало довольно сильно.

Он вернулся из театра в общежитие колледжа и заходил по комнате, пытаясь понять: что же Ева нашла в нем такого, чего не мог дать ей Кац? А потом пришел Свитинг, постучал в дверь, сказал, что собирается еще с несколькими ребятами в местный бар, и почему бы Джиму не перестать слоняться из угла в угол, словно тигр в клетке, и не пойти вместе с ними напиться?

Сейчас льет как из ведра, и Джим все время думает об одном и том же: Кац виделся с Евой, уговорил вернуться, и они лежат, обнявшись, в ее комнате. Он хватает пиджак и сбегает вниз, перепрыгивая через ступени: надо проверить, не пролезла ли Ева через дыру в ограде, которой пользовалась всякий раз, когда не хотела попадаться на глаза привратнику. Тот уже начал хмуриться, полагая, что видит здесь Еву слишком часто; но Джим считал это несправедливым, поскольку она уж точно была не единственной студенткой Ньюнхэма, проводившей много времени за стенами своего колледжа.

На нижнем этаже он налетает на Свитинга.

— Поаккуратнее, Тейлор, — говорит тот, но Джим не задерживается, даже не замечает, что на улице дождь, от которого мгновенно намокают волосы и капли стекают за воротник рубашки.

У забора он останавливается и шепчет ее имя. Затем повторяет его уже громче. На этот раз слышит ответ.

— Я здесь.

Ева пробирается через дыру, мокрые ветки лезут в лицо, цепляются за пальто. Он пытается развести их, чтобы помочь Еве, но набухшие ветки не поддаются, царапают руки. Когда она наконец оказывается перед ним — вымокшая, испачканная, задыхающаяся от бега, объясняющая на ходу: «Прости, заболталась после лекций», — Джим готов заплакать от облегчения. Он удерживается от упрека, понимая: это было бы не по-мужски. Но когда обнимает ее, слова вырываются сами:

— Я боялся, ты не придешь.

Ева выскальзывает из его объятий и со строгим выражением на лице, которое он со временем так полюбит, говорит:

— Дурак. Не смеши меня. Где еще, как не здесь, мне хочется быть?