— Ты голодна? — первым делом спросила Ева после того, как обняла Сару и, чуть отстранившись, придирчиво рассмотрела дочь. У Сары новая прическа — короткая и элегантная, в шестидесятые такую называли «под мальчика». И она похудела — Ева почувствовала, когда обнимала ее. Сразу же нахлынули мучительные воспоминания о бурной жизни дочери в Париже, о том, какой она была тощей из-за того, что питалась, похоже, только кофе, сигаретами и бог знает чем еще.

Они с Тедом часто звонили ей из Рима, стараясь при этом не выглядеть надоедливыми, и спрашивали, не нужны ли ей деньги и хорошо ли она питается. И сейчас по старой памяти Ева спрашивает о том же.

Сара слабо усмехается в ответ.

— Все в порядке, мама. Мы поели в самолете. Но от чашки кофе я не откажусь. А ты, Пьер?

Пятнадцатилетний внук Евы — худой и угловатый, с наушниками в ушах — стоит в стороне. Увидев, что губы матери шевелятся, он освобождает одно ухо:

— Что?

— Выключи, пожалуйста, плеер и поздоровайся с бабушкой как следует.

Пьер закатывает глаза и кладет наушники в карман, всем видом подчеркивая, с каким трудом ему это дается. Но когда Ева обнимает его, то вновь видит перед собой большеглазого улыбчивого мальчишку, который гонялся за рыжим котом в маленькой квартире на пятом этаже в Бельвиле, где он рос.

— Привет, бабушка, — говорит он ей на ухо.

— Привет, дорогой. Добро пожаловать в Рим.

Они пьют кофе — три эспрессо в тяжелых чашках из белого фарфора — в баре аэропорта, где бармен рассматривает Сару с ленивым любопытством. Сара восхищенно наблюдает за тем, как мать свободно общается с ним на итальянском.

— Не забыла язык?

— Похоже, он вернулся. Как твой французский. Мне кажется, язык нельзя забыть совсем, даже если долго не говоришь.

Правда, вначале Ева боялась, что именно это и произошло: она не только забыла итальянский, которым не пользовалась много лет, но и утратила любовь к Италии, потеряла ту легкость, с какой они вместе с Тедом когда-то обживали улочки Рима. Но больше всего ее страшило, что она просто не сможет ходить по этим улицам без него.

У Евы было достаточно причин отвернуться от витрины агентства по торговле недвижимостью во время их с Пенелопой недельной поездки в Рим. Они отправились «изгонять дьяволов», по выражению Пен. Арендовали машину и поехали в Браччано. Но Ева не отвернулась, а зашла внутрь и попросила показать ей дом в горах, расположенный к югу от городка, с небольшим бассейном и лимонными деревьями в кадках на террасе. Вскоре подруги уже стояли рядом с этими деревьями, вдыхая смолистый аромат сосен, отделявших дом от соседнего участка.

— Ты должна это сделать, — сказала Пенелопа. И через несколько дней Ева последовала ее совету. Сейчас она ведет машину на север, мимо низких домиков в предместьях Рима, где на рекламных плакатах застыли стройные девушки в бикини; мимо полуразрушенных фермерских построек, во дворах которых ржавеют трактора; мимо стен, украшенных загадочными политическими граффити «Берлускони подонок! Да здравствует фашизм!».

Это время суток Ева любит больше всего: близится вечер, солнце постепенно растворяется в тени, а небо начинает отсвечивать розовым и рыжим. Все окна в машине опущены, они вдыхают теплый ветер и запахи жаркого дня, смешанные с автомобильным выхлопом, слышат звуки сигналов.

Сара на переднем сиденье потягивается, как кошка.

— Боже, как мне здесь нравится.

— Тяжелая выдалась неделя?

— Тяжелый год, мам.

— Все по-прежнему в вашем совете?

— Ты даже себе не представляешь.

Сара извиняющимся жестом дотрагивается до руки матери.

— Прости, я не хотела так резко. Потом все расскажу. Сейчас посплю немножко.

— Конечно. У нас впереди целая неделя.

Остаток пути проходит в молчании. Сара дремлет на переднем сиденье, Пьер сзади слушает музыку. Они добираются до дома в сумерках. Сара с Пьером стоят на террасе, позевывая и оглядывая окрестности.

— Ничего себе, бабушка, — Пьер, сняв наушники, смотрит на бассейн с открытым ртом. — Ты не сказала, что здесь можно плавать.

— Разве? Я надеюсь, ты не забыл положить плавки в свой чемодан?

— Не переживай. — Сара шутливо треплет сына по плечу. — Старая мудрая мать все собрала.

К ужину Ева ставит на стол тарелки с сыром, хлебом, помидорами, тонко нарезанным прошутто. Этим утром она не торопясь прошла по рынку в Браччано, наслаждаясь дружескими разговорами с продавцами о ценах и качестве товара. Ей вспомнился рынок в Трастевере и добродушная синьора, с которой они встретились в отделении скорой помощи. Та строго предупредила Еву, что покупки следует совершать в другом месте.

Конечно, многое навевает на нее грусть — Ева будто все время слышит голос Теда, чувствует его руку в своей руке. Но есть и причины для радости — хотя Ева считает эти чувства слишком сентиментальными; ей кажется, здесь, в Италии, она ближе к Теду, чем в их лондонском доме, где он болел и слабел, а она наблюдала его постепенное угасание. Теду здесь понравилось бы. Иногда — и Ева никому об этом не рассказывает — ей чудится, будто Тед в белой рубашке энергичным шагом проходит по террасе. Она замирает и сидит неподвижно, боясь спугнуть видение, но всякий раз, не в силах противостоять соблазну, поднимает голову — и конечно же терраса оказывается пустой.

За едой они пьют простое местное вино — для Пьера его разбавляют водой — и обсуждают последний случай из практики Сары. (Она теперь социальный работник в Тауэр-Хамлетс в Лондоне, куда переехала после того, как в Париже потерпела неудачу во всем — и с группой, и в отношениях с Жюльеном.) Вино делает Пьера более разговорчивым: он рассказывает о планах на лето, включающих занятия на курсах барабанщиков и поход с друзьями на музыкальный фестиваль. Сара интересуется, как идет работа над новой книгой, и Ева отвечает:

— Медленно.

Позднее, когда на улице уже совсем темно, Пьер отправляется спать, а Ева зажигает по всей террасе свечи на глиняных подставках.

— Здесь очень красиво, мама. Я понимаю, почему ты полюбила это место.

— Да. Я в него влюбилась. Знаю, ты решила, что я немного спятила.

Сара смотрит на Еву поверх бокала.

— Нет, я не решила, что ты спятила. Но боялась, что тебе будет одиноко. Я была неправа?

Ева отвечает после паузы:

— Иногда бывает. Но не больше, чем в любом другом месте. Конечно, мне трудно. Без него.

— Да, мне его тоже не хватает.

Сара вновь ненадолго замолкает.

— Позавчера звонил папа.

— Правда?

При упоминании Дэвида Ева улыбается. По прошествии стольких лет она стала лучше к нему относиться. Теперь она знает цену его эгоизму и невероятному тщеславию — и одновременно отдает должное таланту и желанию этот талант реализовать. Ей бывало с ним хорошо; а в том, что их брак распался, — как теперь понимает Ева — ее вины ровно столько же, сколько и его. Просто они оба выбрали не того человека. С годами Ева начала понимать, что их случай никак нельзя назвать исключительным.

— Он тоскует, — рассказывает Сара. — Никто больше не предлагает ему ролей. И он страшно жалеет себя. «Я одинокий старик, Сара». Я предложила ему пожить на десять фунтов в неделю, не видя ни души за весь день, а после этого жаловаться на одиночество. Тут он заткнулся.

— Не сомневаюсь.

Ева прихлебывает вино. В непростые для нее парижские годы Сара отказывалась встречаться с Дэвидом и настаивала, что Тед — ее единственный настоящий отец. Надо признать, теперь они ладят куда лучше.

— В нашем последнем разговоре он упомянул роль короля Лира. Сказал, Гарри ведет переговоры с Национальным театром.

— Да. Он надеется, это произойдет в следующем году. Ну, хоть на время ему будет чем заняться. И будет на что себя прокормить.

Сара сухо смеется.

— Полагаю, да.

Разговор вновь прерывается; слышится только потрескиванье свечей и урчание мотора, прогоняющего воду в бассейне через фильтры. Откуда-то из-за сосен доносятся голоса матери и ребенка.

— Ты еще что-то хочешь мне рассказать, дорогая?

Сара смотрит на мать: постепенно взгляд ее смягчается.

— Мам, твои мысли разгадать несложно.

— Да? А я полагала, что сама скрытность.

— Ну хорошо. Я встретила одного человека.

— Я знаю.

— Откуда?

— Прическа.

Сара улыбается.

— К нему это не имеет отношения. Хотя ему нравится.

— Ты познакомила его с Пьером?

— Пока нет. Это началось не так давно. Но все идет хорошо. Его зовут Стюарт. Он родом из Эдинбурга. Живет в Сток-Ньюингтоне. Работает в фонде «Думай о пожилых».

Ева цепляет вилкой прошутто и, прожевав, спрашивает:

— Он женат?

— Разведен. Двое детей, младше Пьера. Поэтому мы не торопимся.

— Разумно.

Сара кивает.

— Я тебя познакомлю, как только мы будем готовы. Но для этого тебе придется приехать в Лондон.

— Я приеду. В октябре, наверное. Зимой здесь бывает грустно.

— Но не так грустно, как в Лондоне?

Сара наливает им обеим еще вина. Затем, усевшись на место, спрашивает:

— А ты?

— Что — я?

— Никаких намеков на роман? Долгие призывные взгляды, все такое?

Ева смеется.

— Роман? Ты считаешь, мать в одиночестве тронулась умом?

Сара не смеется. Серьезное выражение не сходит с ее лица: глядя на нее, Ева вспоминает, как они с Те-дом часами разговаривали с дочерью по телефону — разумеется, счета за переговоры между Римом и Парижем оплачивали они, — а на другом конце провода Сара не могла прекратить рыдать. Самой страшной была ночь, когда Сара сообщила им, что забирает Пьера и уходит от Жюльена; они с Тедом бросились к машине и всю ночь ехали на север, по бесконечной пустынной автостраде. На рассвете впереди показались Альпы, укрытые белыми шапками снега.

— Брось, мам. Ты сделала для Теда все, что могла. Ты не обязана навсегда оставаться одна.

— Я знаю.

Ева берет салфетку и вытирает еле заметную каплю вина, упавшую на воротник рубашки.

— Но я никого не ищу, Сара. Думаю, что эта часть моей жизни закончена.

Ева чувствует, что дочь пристально наблюдает за ней. Но та ничего не говорит. Молчит и Ева. В сгущающейся тьме итальянской ночи они допивают вино и уходят спать.

Лежа без сна и разглядывая тени на потолке, Ева размышляет, правду ли сказала дочери; еще она думает о том, что здесь, в Италии, ей все чаще и чаще снится одно и то же лицо — худощавое, бледное, в веснушках. С живыми темно-голубыми глазами.

За последние месяцы она несколько раз видела сон: комната с высоким потолком, свет в которую проникает через запыленное окно. За мольбертом работает человек. Он не оборачивается, когда она окликает его и подходит поближе в надежде рассмотреть картину. Каждый раз ей кажется, что он рисует ее. И каждый раз, подойдя на расстояние вытянутой руки, Ева видит, что холст чист.

В ее сне художник никогда не показывает своего лица. Но, просыпаясь утром, Ева точно знает, кто он такой, и ее охватывает странное чувство, будто она тоскует по этому человеку и по жизни, которой никогда не знала.