— Чем я могу помочь? — спрашивает Ева.

До этого момента оба долго молчали. Джим слышал, как она приближалась по посыпанной гравием дорожке, но подошла не сразу. Ева стояла у него за спиной на некотором расстоянии, Джим точно знал, что она здесь, будто слышал ее голос; и, как всегда, испытал приступ радости. Он мгновенно устыдился этого: стоять в одиночестве у могилы матери после того, как остальные уже отошли, — и испытывать радость?

— Просто побудь со мной.

Не снимая перчаток, Ева взяла Джима за руку, и черная кожа сплелась с серой шерстью. Ева купила ему новые перчатки и пальто, вручила подарок в элегантном полосатом пакете. Джим пытался возражать, говорил, что это слишком, но Ева только покачала головой:

— Возьми. Пожалуйста, дорогой, позволь мне сделать что-то для тебя.

Сейчас Джим радуется новому пальто: лицо и шея уже успели замерзнуть.

Он не знает, сколько простоял здесь после того, как последний комок земли упал на крышку гроба и викарий пробормотал завершающие печальные слова молитвы: «Господу нашему, Иисусу Христу, вверяем мы тела наши бренные…»

Десять минут? Полчаса? Викарий — деликатный человек с мягкими чертами лица — закрывает книгу и отходит в сторону. Рабочие дружно делают шаг вперед. Пришедшие на похороны негромко переговариваются между собой, Синклер вопросительно смотрит на Джима. Софи тянет его за руку:

— Папа, я замерзла.

Джим не двигается. Он стоит молча, пока все не уходят: даже Ева, которая во время церемонии находилась не рядом с ним, как ему хотелось, а сзади, поддерживая Якоба. (Несколько недель назад ее отец упал и до сих пор ходил с тростью.) С другой стороны от нее стоял Сэм, тихий и молчаливый, в черном костюме, который был ему мал. Ребекка держалась позади — темные волосы подобраны и заколоты, ногти покрашены уродливым красновато-коричневатым лаком. Она не хотела приходить на похороны — ее курс в Королевской академии театрального искусства заканчивал репетировать «Зимнюю сказку», — но Ева настояла. Джим слышал, как они шепотом препирались в темноте: квартира в Риджентспарке недостаточно велика для четверых — тем более для пятерых, поскольку Софи с недавних пор живет с ними. Теснота порождает взаимные претензии: иногда, открывая входную дверь, Джим ощущает накопившееся напряжение — так чувствуется запах табака в непроветренной комнате.

Споры вспыхивают с удручающим постоянством, но участвуют в них одни и те же: Ева и Ребекка, Софи и Джим. Все остальные отношения пока еще остаются настолько хрупкими и неопределенными, что никто не решается на прямой конфликт. С Евой Софи застенчива, немногословна, слабо реагирует на мягкие попытки мачехи установить контакт (длительный тур по магазинам в поисках обуви для школы, прошедший в гробовом молчании; поход в кино; посещение концерта оркестра, в котором играет Якоб). Джим и Ева ведут себя с девочкой терпеливо, подозревая, что ее решение переехать в Лондон, оставив школу, друзей, всю свою жизнь в Корнуолле, продиктовано не столько тем, что она простила Джима, сколько ухудшением отношений с матерью. У Хелены начались многочисленные романы — Джим знает об этом со слов дочери и из язвительных писем самой бывшей жены — с мужчинами моложе ее. Последнее увлечение — электрик по имени Данни, парень возраста Ребекки. Хелена познакомилась с ним, когда он пришел чинить проводку в летнем домике.

— Это отвратительно, — сказала Софи с трогательным достоинством. — Я больше никогда не хочу ее видеть.

Между тем Ребекка пришла в ярость, когда Ева настояла, что во время учебы в академии она будет жить с ними, дабы не выбрасывать деньги на дорогие съемные квартиры, и теперь по большей части ведет себя так, будто Джима здесь вообще нет. А Софи явно побаивается Ребекки с ее беспечностью, гламурными замашками и привычкой громко декламировать роли, стоя перед зеркалом в ванной. Сэм, похоже, единственный, кто спокойно воспринял перемены в доме — у него легкий характер, он прилежно учится и страстно увлечен футболом, космическими путешествиями и конструированием. Джиму это чуждо, но он изо всех сил старается демонстрировать свою заинтересованность. Конечно, эта квартира — неподходящий вариант. Джим и Ева решили: им надо найти свое место, полное свежести и света. Место, где можно будет все начать заново.

Стоя в одиночестве у края могилы, обрамленной зеленым сукном, и вспоминая об этом и о многом другом (о том, например, как Вивиан смешивала краски в кладовой их дома в Сассексе; о том, как она выглядела в больнице — исхудавшая, плохо видящая, в очках), Джим мимоходом подумал, как смотрится со стороны. Будто представил себя на фотографии, сделанной с большого расстояния: убитый горем сын у могилы матери. Но рядом со свежевырытой ямой он ощущал не столько печаль, сколько странную пустоту. Истощение. Облегчение. Спокойствие, наступающее после того, как долгожданное событие остается в прошлом.

— Пора ехать, — негромко произносит Ева. Джим кивает: он совсем забыл о черном лимузине, которым управлял шофер в кепке с узким козырьком. Ева сжимает руку Джима, они поворачиваются и направляются к выходу. Парковка у церкви почти опустела: остался только маленький «ситроен» Евы (арендованная машина всех не вместила) и черный лимузин. На заднем сиденье Джим видит женщину, прижавшуюся к затемненному стеклу. Бледное лицо, широко поставленные голубые глаза. У него учащается дыхание: Хелена. Джим всматривается, моргая — черты лица трансформируются, зрелая женщина превращается в девушку. Это Софи.

Когда Джим сказал Хелене, что уходит, на ее лице появилось такое выражение, словно он ее ударил. Он хотел бы испытать жалость, но Хелена выглядела слишком неприглядно и была настолько переполнена желчью, что после того, как она назвала Еву «презренной женщиной», ему стоило больших усилий выйти молча, затворив за собой дверь. Хотя именно так он в конце концов и поступил, оставив ее рыдать на кухне среди разбитой посуды — Хелена швыряла в него тарелками, а позднее в мастерской набросилась с ножом на его работы.

Джим посмотрел наверх, на дверь в комнату Софи — она в это время была в школе — взял чемодан и отправился на улицу. До этого он оставил на подушке у дочери письмо, где, как мог, объяснил причины своего ухода и сказал Софи, что они с Евой всегда будут ей рады. Много позже Джим понял, какую ошибку допустил, не поговорив с дочерью лично. Он не знал тогда, что в следующий раз увидится с Софи только спустя три месяца. А еще через полгода низкий, угрожающий голос Хелены скажет ему по телефону, что Софи хочет уехать из Корнуолла и поселиться у него.

— Она выбрала тебя. Вот и все, Джим, — произнесла Хелена. — Ты забрал все, что у меня было. Теперь, надеюсь, ты счастлив.

Он действительно был счастлив — в этом и состояла чудовищная правда — не бездумно и напоказ, а глубоко, по-настоящему. И счастье, как осознал Джим, являлось не состоянием, а формой честного существования: это было ощущение собственной правоты. Он пережил его когда-то давно в Кембридже вместе с Евой; искал в отношениях с Хеленой и нашел в них много подлинного, но не того, в чем нуждался. И вот, много лет спустя, Джим вновь обрел это с Евой, снова почувствовал счастье или что-то похожее, каким бы трудным и тернистым ни был путь к нему сквозь годы.

Сложности закончились 8 января 1978 года. Он навсегда запомнил тот день. Ева только что вернулась из Лос-Анджелеса, они договорились провести ночь в своей любимой гостинице в Дорсете. При встрече Джим сразу почувствовал в ней перемену. Он испугался, что Ева в конце концов решила расстаться с ним. Все оказалось наоборот: она уходила от Каца.

— Мне нужен ты, Джим, — сказала она. — И так было всегда.

В этот момент он осознал: все верно, все части пазла сошлись. На следующий день Джим поехал в Корнуолл и собрал вещи. Сейчас он провожает Еву до машины, в которой сидят Якоб, Сэм и Ребекка — ее семья, ставшая и его семьей тоже.

— Увидимся на месте, — говорит Джим, целуя Еву. Затем садится на заднее сиденье арендованного автомобиля.

— Домой, сэр?

Джиму хочется ответить: «Это место никогда не было моим домом». Но он говорит:

— Да, пожалуйста. Извините, я заставил вас ждать.

Дом Вивиан и Синклера находится неподалеку от церкви; можно было дойти до него пешком, но организаторы похорон настояли на том, что нужны машины. Они едут по окраинам Бристоля, где запущенные поля уже изуродованы новостройками и гигантскими трубопроводами. За окном проплывают китайский ресторан, прачечная, обширная территория школы, откуда раздаются крики невидимых с дороги детей, играющих на площадке. На часах половина первого, время обеда.

— Ты проголодалась, дорогая?

Софи сидит рядом с ним, держа спину прямо, на щеках по-прежнему следы слез. Она качает головой, и Джим испытывает сильнейшее желание обнять ее — как не раздумывая и сделал бы еще несколько лет назад.

Только приехав в Корнуолл за Софи, Джим понял, как сильно дочь злится на него. Чемоданы с ее вещами, школьными учебниками, коллекцией смешных кукол с жесткими пластмассовыми лицами и разноцветными блестящими волосами заняли весь багажник и заднее сиденье машины.

В прихожей Джим притянул дочь к себе — к большому облегчению, Хелены не было дома — и почувствовал, как неохотно она откликается на объятия.

— Я так рад твоему переезду, — прошептал он на ухо Софи. — Мы оба этому рады. Я и Ева.

— Я переезжаю только потому, — ледяным тоном ответила дочь, — что маму больше видеть не могу.

Вивиан, к удивлению Джима, тоже разозлилась не на шутку. Ему казалось, что они с Хеленой не были особенно близки; но когда мать узнала о «дезертирстве» Джима, как она это назвала, то позвонила по телефону в квартиру Евы, и у них с Джимом состоялся крайне неприятный разговор.

— Ты животное, — прошипела Вивиан; слышно было, как Синклер пытается ее успокоить: «Ну, Вивиан, перестань, не надо так».

Он также получил много писем, написанных ее крупным причудливым почерком. «Ты ничем не лучше своего отца. Вы оба эгоисты. Вы думаете только о себе и своих проклятых картинах». И наконец она явилась лично. Ева открыла дверь; Вивиан — в широкополой шляпе, с неровно накрашенными розовой помадой губами — величественно проплыла мимо нее.

— Что вы сделали с моим сыном? — спросила она.

Будь Вивиан человеком иного склада — или имей ее болезнь другую природу, — эта сцена выглядела бы смешной, будто вышедшей из-под пера Оскара Уайльда. Таких полно в пьесе «Как важно быть серьезным». Но сейчас никто не смеялся.

— Ты разрушил жизнь своей дочери, — сказала Вивиан Джиму. Ева в это время разливала чай, поглядывая на Вивиан с осторожной тревогой. Отпив глоток из своей чашки, мать добавила: — Ты разрушил мою жизнь. Вы оба.

Джим догадывался — всегда это подозревал, — что в действительности эмоции Вивиан адресованы его отцу. В тот же вечер он отвез мать обратно в Бристоль — она уехала, когда Синклер был в ванной, не сказав, куда направляется. В машине Вивиан почти сразу заснула, и лишь огни фонарей отражались на ее лице. Джим переночевал в свободной комнате, а к утру Вивиан вновь стала вменяемой — по крайней мере, на время. Перед отъездом Синклер отвел Джима в сторону.

— Мне кажется, она бросила принимать лекарство. Но врачи ничего не станут делать до тех пор, пока она не угрожает самой себе. Я просто не знаю, что предпринять.

Все, что Джим мог посоветовать Синклеру, — не беспокоиться: рано или поздно, при помощи лекарства или без него, но самочувствие матери придет в норму, как это происходило всегда. Но прошло чуть меньше года, Вивиан подмешала Синклеру снотворное в стакан с виски и поздней ночью ушла из дому. Случайный водитель нашел ее тело неподалеку, возле опоры эстакады. Записки она не оставила.

В доме тетки Джима расставляют на столе тарелки с бутербродами и сосисками в тесте. Ева, приехавшая на несколько минут раньше его, нарезает пирог с клубникой и взбитыми сливками. Народу немного: молчаливыми группами в гостиной стоят человек двадцать. Здесь Стивен и Прю, Джози и Саймон, приехавшие из Корнуолла. Даже Говард и Кэт прислали один из изящных карандашных набросков Кэт с бутылкой из-под молока, лежащим рядом букетом тюльпанов и витиеватым «Соболезнуем» внизу.

Джим курит вместе со Стивеном в углу гостиной.

— Мне понравилась служба, Джим, — негромко говорит Стивен, одетый в строгий темно-серый костюм. Джим вспоминает, как вечерами — сколько их было, не сосчитать — они сидели вдвоем, и он рассказывал другу о любви к Еве и неспособности что-то решить; о своем отношении к отцу и матери.

Стивен, как теперь понимает Джим, — единственный человек, который знает про него все; даже с Евой он должен следить за своими словами, чтобы не причинить ей боли. Не говорить, например, об эротических сценах, описанных в злых письмах Хе-лены. Или о том, как при их первой встрече Якоб отвел Джима в сторону и вежливо предупредил: Джим не имеет права поступить с Евой и ее детьми так, как поступил с Хеленой и Софи. Стивен знает все и обо всем — и они по-прежнему друзья. Вот он, рядом. Джима охватывает горячая благодарность к нему.

— Спасибо, что приехал. Я серьезно.

Стивен откашливается.

— Не стоит. Это меньшее, что я мог сделать.

В противоположном углу гостиной его тетка Пэт спрашивает викария, не хочет ли он чаю; Джим ловит ее взгляд, кивает.

— Прости, Стивен, я на минуту.

На кухне Синклер наполняет чайник водой.

— Давай я сделаю, — предлагает Джим, но отчим твердо отводит его руку:

— Ради бога, Джим, я в состоянии сам приготовить этот чертов чай.

— Да, разумеется. Прости.

Джим берется за чашки и блюдца. Кто-то — Пэтси, скорее всего, — аккуратно расставил их на комоде рядом с кувшином для молока и сахарницей, вручную расписанной желтыми цветами, — она из другого, парадного сервиза. Джим помнит эту посуду по их дому в Сассексе: такие чашки Вивиан доставала, когда приходили гости. Одну из них она однажды разбила, метнув через всю кухню в голову отцу. Промахнулась, и осколки потом несколько дней лежали на полу.

Джим подумал об этом в тот день, ровно год назад, когда уезжал от Хелены — от осколков разбитых ею тарелок на полу, от выжженной пустыни, в которую превратились их отношения, их любовь, — подумал и только тогда ощутил всю тяжесть принятого им решения.

Но по мере приближения к Лондону — а значит, к Еве, к их долгожданной совместной жизни — Джим ощущал, как печаль его слабеет. «Интересно, отец чувствовал себя так же, когда уезжал вместе с Соней? — думает он сейчас. — Но он тем не менее вернулся, а я — нет. Значит ли это, что Льюис был лучше меня?»

— Прости, Джим. За резкость.

Джим на мгновение забыл о присутствии Синклера. Он поднимает голову и видит сокрушенный взгляд отчима. Трясущимися руками Синклер ставит чайник на подставку. Джим никогда не слышал от него ругательств.

— Неважно. Что я могу сделать?

Джим неосознанно повторяет фразу, сказанную Евой на кладбище. Он заглядывает в гостиную через проем для подачи блюд в надежде увидеть ее. Он помнит о ней всегда, но время от времени ему надо видеть Еву, чтобы убедиться: ниточка, связавшая их с первой же встречи в Кембридже, не порвалась. Джим до сих пор помнит, как прекрасна она была в тот день, ее внимательный взгляд и безукоризненную осанку.

Наконец он находит взглядом Еву — та протягивает тарелку с пирогом незнакомой пожилой женщине. Ева стоит спиной к нему, но, почувствовав на себе взгляд — или испытав то же, что и Джим, — оборачивается. «Вместе с тобой я могу вынести все, — беззвучно говорит он ей. — Будь со мной».

Ева едва заметно улыбается ему в ответ, как будто просто отвечает: «Да».