Вивиан хоронят утром в пятницу: на улице — один из самых холодных дней в этом феврале, сырой и промозглый, хотя дождя нет.

Трава в церковном дворе замерзла и хрустит под ногами, когда они выходят из церкви. Пока процессия медленно движется — Джим поддерживает левый передний угол гроба, который все время больно врезается ему в плечо, — он может думать только о рабочих, рывших могилу; как долго, наверное, они пробивались сквозь замерзший верхний слой грунта к теплой рассыпчатой земле.

Он впервые присутствует на погребении. Ему приходилось бывать на похоронах — когда, например, три года назад скончалась Мириам. Но всякий раз речь шла о кремации: недолгая служба, напоминающая театральное действо, и гроб исчезает за ширмой, как по мановению фокусника.

От похорон отца в памяти Джима остался только проплывающий мимо красный бархат гроба, который под механические звуки удалялся неизвестно куда, и мать, неподвижно сидящая рядом с ним на церковной скамье (утром приходил врач и дал ей какое-то лекарство «для успокоения нервов»). Еще он помнит свои короткие штаны из колючей темно-серой шерсти.

Когда после звонка из полиции с известием о смерти матери к Джиму вернулась способность думать, он предположил, что и эта церемония пройдет так же. Но выяснилось, что планы уже составлены и нарушать их нельзя. Вивиан посещала церковь больше года. Джим не удивился, узнав об этом. В моменты просветления мать нередко охватывал религиозный фанатизм. Особенно трудно было, когда она увлеклась викканством: Джим находил дома странные вещи — венки из веток, гнездо с перепелиными яйцами, охапки засушенных цветов.

Синклер сказал, что Вивиан хотела быть похороненной в своей новой церкви: она боялась кремации, боялась, что ее сожгут заживо и криков никто не услышит. Джим не сказал: «Знаете, если моя мать хотела быть похороненной по христианскому обряду, не стоило тогда бросаться с моста», — пусть и подумал об этом.

Ему очень хочется утешить Синклера, который чувствует себя ответственным за случившееся, хотя Джим так не считает. Синклер виноват не больше самого Джима, а может быть, и куда меньше. Это Вивиан решила не принимать лекарства: в бачке туалета на первом этаже они нашли целый пакет. Вивиан хотела, чтобы к ней вернулись чувства. Она растолкла в порошок таблетку снотворного и подмешала Синклеру в вечерний виски, а затем незаметно вышла из дома и босиком пошла по холодному асфальту к мосту.

Обычный пешеходный мост — к нему вело ответвление от главной дороги; одному богу известно, почему Вивиан выбрала это место. Полиции о происшествии сообщил проезжавший мимо водитель: он увидел, как женщина падает с моста, и ее ночная сорочка белеет в свете фонаря.

— Она улыбалась, — сказал он. — Клянусь. Я этого никогда не забуду.

Джим знал детали, потому что попросил разрешения ознакомиться с показаниями водителя. Читая их, внезапно вспомнил историю, услышанную когда-то в одном из бристольских пабов, — он приехал из Кембриджа на каникулы и вечером отправился выпить пива в «Белом льве». Рассказывал ее мягкой бристольской скороговоркой высокий мужчина приятной наружности, ровесник Джима; он сидел в пабе в компании одетых в дешевые костюмы клерков с одутловатыми лицами. История была о том, как однажды работница местной фабрики, обманутая своим любовником, бросилась с подвесного моста в Клифтоне — и благополучно выжила. Ее широкая викторианская юбка сыграла роль парашюта.

— Дожила до восьмидесяти пяти, — подытожил рассказчик. Джим удивился тому, что до сих пор ясно помнит его лицо. — Стала живой легендой.

Рабочие подходят к краю могилы, готовясь опустить в нее гроб. Зеленое сукно, лежащее по краям, на фоне черной земли смотрится фальшиво. Джим отходит в сторону, отдавая гроб в крепкие руки рабочих — и в этот момент чувствует, как кто-то берет его за руку. Ева. С другого бока от него стоит Синклер — вид у него потерянный, такое ощущение, будто из этого человека выпустили воздух. Позади — Якоб, держа за руки Дженнифер и Дэниела. Когда священник, крупный, неуклюжий человек с мягким, добрым лицом — разумеется, надо быть добрым, чтобы разрешить церковные похороны самоубийцы, — подходит к могиле, Дэниел громким шепотом спрашивает у Якоба:

— Дедушка, что он делает?

— Прощается, — шепотом отвечает Якоб. — Мы все прощаемся с твоей бабушкой.

Потом кавалькада черных машин привозит их к дому Синклера — Джим так и не привык к мысли, что дом принадлежал и матери тоже. Там Ева и его тетки накрыли стол, поставили вино, пиво и шерри. Джим наливает себе остатки виски из бутылки, подаренной Синклеру на Рождество, — он выпил ее практически в одиночку за последние несколько бессонных ночей — и наблюдает за Евой, хлопочущей вокруг гостей. Она по-прежнему стройна, фигура не расплылась; темные волосы, собранные сейчас в короткий хвост, поседели, но выглядит как юная девушка, это правда.

Его девушка. Его жена. Женщина, знакомая лучше любой другой — уж точно лучше собственной матери, в которой таилась такая неисчерпаемая печаль. Ева уже совсем не та девчонка, что встретилась ему когда-то на окраине Кембриджа. Теперь она, можно сказать, публичная фигура: ее узнают на улице. Несколько недель назад в ресторане к ним подошел мужчина, ровесник Джима, и, даже не взглянув в его сторону, принялся восхищаться Евой. Джима это не задело — во всяком случае, не так, как задевало раньше. Тогда, в Греции, где они провели замечательный отпуск, он распрощался с этим неприглядным чувством горечи. И вернулся домой с давно забытым ощущением близости со своей замечательной женой, любви к детям, удовлетворенности от преподавания и возможности пробуждать в других ту любовь к искусству, какую познал сам.

Но постепенно им вновь овладело уныние, горечь поражения и несбывшихся надежд. Муж, отец, преподаватель рисования: скучный, ничем не примечательный, надежный. Не настоящий художник; не чета его другу Юэну, выставляющемуся в галерее Тейт. Недавно на какой-то вечеринке он услышал, как новый знакомый Евы — лощеный телепродюсер в синем костюме — интересовался, почему ее муж не захотел стать «толковым художником, как его отец».

— Но Джим художник, — ответила Ева. — И хороший, кстати.

Преданность жены, ее преднамеренная слепота вызывали у Джима гордость. (Он не рисовал уже много лет.) Тем не менее Евины слова задели его. Несколько дней он размышлял, действительно ли Ева верит в сказанное, считает это правдой, видит его мастером? И если так, что это означает для него самого? Ведь говоря начистоту — имеет ли Джим право вообще называться художником?

Он возвращается в реальность, видит лица людей.

— По крайней мере, она покоится с миром, — произносит какая-то женщина, примерно ровесница матери, с маленькими голубыми глазами, оттененными розовым. Джим кивает, не понимая, что надо сказать в ответ. Слова находятся только у его тетки Пэтси.

— Ты сделал для нее все возможное, Джим. Она тебя любила, ты был для нее всем, но в конце концов и этого оказалось недостаточно. Ей всегда чего-то не хватало.

Тетка хмурится, наблюдая, как Джим наливает себе новую порцию виски: вторую бутылку он привез с собой из Лондона.

— Поаккуратнее. Если напьешься до беспамятства, легче тебе не станет.

Пэтси права: он стал много пить. Не хочется винить мать, хотя это удобное объяснение. Уже на протяжении многих месяцев Джим замечает, как первый глоток приносит облегчение — делает мир другим, более понятным.

Самое лучшее время обычно наступает после ужина (по выходным это, бывает, случается и раньше). Напряжение дня спало, Дэниел уже лег, Дженнифер послушно сидит за уроками, Евы нет дома — как правило, Джим не помнит, где она и звала ли его с собой, — на кухне, залитой уютным светом, тихо. Вторая порция идет хорошо, за ней третья: окружающее пространство окрашивается в теплые цвета, вечер становится многообещающим. Четвертая и пятая порции — и вот обещания уже не сбылись, а в комнате сгустились тени. Тут он начинает задумываться: где Ева? И все остальные? Почему в доме так тихо? В этот момент Джима охватывает леденящее чувство одиночества, и пугающая мысль приходит ему в голову — он идет по пути не отца, а матери. Ведь наверняка Вивиан испытывала то же самое, темной безлунной ночью закрывая за собой входную дверь и отправляясь босиком бродить по улицам. Джим думает о том, что он сын своей матери, и страх охватывает его; тогда он наливает себе еще.

Сейчас, когда на улице темнеет и свет из окон кухни падает на тщательно ухоженный газон, Ева готовит кофе. Она ставит кружку перед Джимом, который давно уже сидит за кухонным столом. Большинство из тех, кто приходил выразить сочувствие, вероятно, разошлись: Джим слышит только голоса жены и Синклера, да еще тихое бормотание телевизора в гостиной.

— Я подвел ее, — произносит Синклер. — Прости меня, Джим.

Джим смотрит на отчима, на его мягкие, невыразительные, незапоминающиеся черты лица.

— Не извиняйся, Синклер. Ты ничего не мог поделать. Никто не мог.

На протяжении нескольких недель Джим безостановочно повторяет эту мысль на разные лады. И будет продолжать еще долго, хотя вряд ли в таком повторении есть толк. Он никогда не объяснит Синклеру, что в душе Вивиан царила тьма. И даже ненавидя и страшась ее, мать хотела нырнуть в пучину с головой. Джим знает это и потому тянется к бутылке виски, чтобы налить себе в кофе щедрую порцию.

— Джим…

В негромком голосе Евы звучит озабоченность, но Джим только мотает головой. Встает, берет со стола кружку, выходит в холл, открывает заднюю дверь.

Вначале Джим не замечает холода, но когда достает табак, бумагу и фильтр, то понимает: пальцы его не слушаются; проклинает погоду, собственную неловкость, все на свете… На пороге появляется Ева, забирает у него табак и бумагу и сворачивает пару сигарет. Они курят молча, глядя на темные замерзшие кусты. Курят, потому что говорить не о чем — пока от холода не начинает щипать лицо. Тогда оба поворачиваются и заходят в дом.