Сочельник: бледное, прозрачно-голубое небо, гладкое, застывшее море. На чисто прибранных палубах стоящих в бухте судов тает тонкий слой наледи.

Окна паба «Старый Нептун» украшают рождественские венки, а вход — ветки омелы, которые всякий раз задевают головой рыбаки, зашедшие выпить пива, пока жены дома ощипывают индейку и заворачивают подарки. Всякий раз, как открывается тяжелая дубовая дверь, изнутри доносится музыка — «Когда рождается дитя», «Мыс Кинтайр», «Всех с Рождеством».

В своем доме на Рыбной улице — они смеялись над этим названием, услышав его впервые, — Хелена, Джим и Дилан пекут имбирные пряники. Хелена добавляет сахар в кастрюлю и помешивает в ней деревянной ложкой. Лицо ее раскраснелось, и выбившийся локон прилип к мокрой щеке. Джиму хочется протянуть руку, поправить прическу и ощутить тепло ее кожи. Но он этого не делает.

— Мам, можно мне помешать?

Дилану восемь; он высок для своих лет, с бледной, как у матери, кожей, и светло-каштановыми волосами. Из-за них Хелена зовет его Мышонком; сама она стала краситься хной, от которой в ванной остается горький травяной запах. Глаза у Дилана, однако, одного цвета с отцовскими — темно-синие; и веснушки на переносице, как у Джима. Иногда, глядя на сына, Джим пугается этого сходства — будто смотрит на собственное отражение в зеркале. Они похожи не только внешне: Дилан проявляет склонность к рисованию (набор карандашей средней мягкости, подаренный Джимом на последний день рождения, — одна из самых ценных вещей в его жизни); и так же чувствителен, как отец. Это становится особенно заметно, когда сын пытается разобраться в настроениях Хелены и Джима.

— А я уж думала, ты никогда не попросишь.

Хелена ловит взгляд Джима поверх головы Дилана и улыбается. Она сегодня выглядит спокойной и веселой, напряжение ушло, это можно сравнить с солнцем, выглядывающим из-за края облака. Так в последнее время бывает далеко не всегда.

— Давай-ка.

Хелена через голову надевает на Дилана свой фартук, завязывает его и, чтобы сыну было удобнее орудовать ложкой, пододвигает ему стул:

— Мешай.

И обращается к Джиму:

— Ну что, перекур?

Они стоят, поеживаясь, у задней двери, изо рта у них вырываются клубы пара. Зелень Хелена укрыла в самодельной теплице, построенной из деревянных ящиков и двух чуть покосившихся оконных рам, выброшенных кем-то за ненадобностью. Хе-лена намного практичнее его. Но запрет на курение в доме — это что-то новое: с такой идеей — нет, указанием — выступила Айрис. При мысли об Айрис Джим ощущает застарелую неприязнь.

— Айрис не передумала приходить? — спрашивает он как можно более небрежно. Хелена бросает на Джима внимательный взгляд.

— Нет. Сейчас появится.

Она глубоко затягивается.

— А Синклер не сказал, во сколько они приедут? — К чаю.

— Около пяти, значит.

Он смотрит на ее профиль: широкие брови, выгнутые дугой, полные потрескавшиеся губы. Когда они познакомились на полутемном складе в Бристоле, где было много плохих картин и дешевого вина, его поразила таившаяся в этой женщине жизненная сила. Казалось, от нее веет морским воздухом. Бывало, в Трелони-хаус после бурной ночи Хелена вставала рано, отправлялась на прогулку, и никакие излишества не отражались на лице, а радостное настроение не покидало ее. Такой Джим и рисовал Хелену. «Хе-лена с букетом подмаренников»: несколькими штрихами он запечатлел ее чистую, бесхитростную красоту. Джим не помнит, с каких пор в их отношениях появилась напряженность, подобная тонкой трещине на стекле, но знает, кто в этом виноват — Айрис.

Когда приходит Айрис, Джим наверху надевает свитер, собираясь отправиться в мастерскую — старый, выбеленный ветрами сарай, где всегда стоит холод, хотя каждое утро Джим включает там электрический обогреватель. Он инстинктивно напрягается, представляя, как эта женщина здоровается в прихожей с Хеленой и наклоняется поцеловать его сына.

Айрис невысокого роста, коренастая, с грубоватыми чертами лица, стоящие торчком волосы выкрашены в отталкивающий рыжий цвет. Она занимается тем, что лепит громоздкую посуду, которую называет «скульптурными произведениями»; некоторые образцы имеются и в их доме, убраны с глаз подальше. У нее есть место на местной субботней ярмарке, и, к огромному удивлению Джима, ей иногда удается продать какой-нибудь горшок или кружку. Назвать ее бизнес процветающим нельзя: насколько он понимает, Айрис живет на щедрое наследство, оставленное двоюродной бабушкой. Это позволяет Айрис разделять презрительное отношение хиппи к материальным ценностям, хотя, как подозревает Джим, в глубине души она завидует его скромному коммерческому успеху.

— Искусство для людей, а не на продажу. Собственность — это воровство. Я стремлюсь преодолеть духовную планку в своих работах.

Иногда, слушая эти сентенции в исполнении Ай-рис, Джим ощущает сильнейшее желание ударить ее; ни к кому раньше он не испытывал такой острой неприязни; истоки подобного чувства ему самому не до конца понятны. Хелена, конечно, чувствует это отношение, но упорно не хочет его разделять. В последнее время кажется, что компании мужа она предпочитает общество подруги. В прихожей Джим здоровается и лицемерно целуется с Айрис. От ее липких щек неприятно пахнет пачулями. Айрис смотрит на Джима искоса.

— Я слышала, ты печешь имбирные пряники, Джим. Не знала, что ты кондитер. Разве это не женская работа?

Айрис усмехается, повернувшись к нему вполоборота. Она вечно подтрунивает над ним, навязчиво демонстрируя свой доморощенный феминизм, словно Джим какой-то женоненавистник, в то время как единственная женщина, которую он терпеть не может, — это она.

— Дилан нам помогает. Это же не делает его женщиной? — Не дожидаясь ответа Айрис, Джим обращается к Хелене: — Пойду пройдусь. Позовешь меня, когда они приедут, ладно?

В мастерской, которую работающий обогреватель наполнил запахом нагретой пыли, его приветствует кот Марсель, лежащий пузом вверх на старой циновке.

— Здорово.

Джим наклоняется и чешет мордочку кота, тот урчит и трется о его руку.

— Против музыки не возражаешь?

Он вставляет в кассетник (подарок матери и Синклера на прошлое Рождество) «Кровь на следах» Боба Дилана, нажимает кнопку. Снимает кусок материи, которым закрыт мольберт, — неискоренимая привычка, хотя Хелена нечасто теперь заходит в мастерскую, — лезет в карман за табаком и бумагой для папирос.

Джим умело сворачивает папиросу, внимательно глядя на холст. Волосы изображенной на нем женщины не рыжие, а темно-каштановые. Она повернула голову и смотрит на мужчину, сидящего рядом с ней на диване в гостиной их дома; тот глядит прямо перед собой, и Джим не хочет, чтобы зритель понял, какие чувства он переживает. Страх Джима объясняется тем, что мужчина на картине — он сам и в то же время не он, точно так же, как женщина одновременно и Хелена, и Ева Кац, и все женщины, которых он знал, — выглядит слишком несчастным.

Это заключительная часть триптиха. Две другие стоят на полу, повернутые изображениями к стене, и все это вариации одного и того же сюжета: на втором полотне мужчина стоит рядом с диваном; на третьем они оба сидят. Кроме того, Джим изменил некоторые детали интерьера: в разных местах висят настенные часы за диваном; иначе расположены открытки и фотографии на каминной полке; кот, устроившийся в кресле, поменял масть. (В одном случае он из уважения к Марселю стал черно-белым.)

— Что-то вроде «найди отличия», — сказала Хелена, когда он впервые поделился с ней этим замыслом; шутка, разумеется, но язвительная. Идея триптиха выглядела намного более масштабной — рассказать о невыбранных путях и непрожитых жизнях. Джим назвал его «Три версии нас».

Он едва успевает приняться за работу — хочет поправить тени в уголках губ и немного их приподнять, — как Хелена приоткрывает дверь мастерской, сообщая о приезде Синклера и Вивиан. Ей приходится повысить голос, чтобы перекричать музыку.

Джим кивает, неохотно отворачивается от холста, опускает кисть в банку со скипидаром. Выгоняет Марселя на крыльцо и выключает обогреватель: он сможет вернуться сюда не раньше, чем через несколько дней.

Джим никогда не любил Рождество с его бесконечным застольем и принудительным весельем. Он помнит Рождество в год смерти отца. Вивиан только вернулась из больницы и даже не захотела встать с постели. В холодильнике не было ничего, кроме банки приправы и коробки заплесневелого печенья, которую он прикончил к тому моменту, как появилась соседка. Миссис Доуз всегда безошибочно чувствовала, что Джиму плохо, и настоятельно позвала его к себе на ужин.

Сейчас Джим держит в руках теплого кота и трется подбородком о его голову.

— Пошли, приятель. Пора домой.

Кухня наполнена ароматами остывающих имбирных пряников, из радиоприемника доносятся тихие мелодии рождественских песен. (Хелена, на удивление, относится к Рождеству очень консервативно: когда однажды в Трелони-хаус Говард и Джим предложили не отмечать праздник, дело дошло до того, что Хелена и Кэт чуть не уехали.)

Вивиан очень громко обращается к Дилану:

— Ты не должен подсматривать, как мы будем раскладывать подарки, дорогой. Нельзя.

На ней зеленый свитер с неумело вышитым оленем и розовая вязаная шапочка, в ушах сережки в форме листьев падуба. Она поворачивается к вошедшему Джиму, чтобы поцеловать сына, и он видит густой и неровный слой краски на веках и розовую помаду, размазанную в углах рта.

— Мой дорогой, — говорит Вивиан.

Синклер, который в этот момент появляется в дверях с чемоданами в руках, ловит взгляд Джима и беззвучно, одними губами произносит:

— Не очень хорошо.

Вечер спасает Дилан. Мальчик обожает бабушку и желает показать ей все свои игрушки — машинку-рисовалку, движущуюся фигуру Люка Скайуокера, живую пружину. Хелена ставит на стол ветчину, сыр, салат, потом они пьют чай с имбирными пряниками и играют в шарады, но, как только очередь доходит до Вивиан, она произносит название фильма вместо того, чтобы жестами и мимикой изобразить его.

— О господи, — восклицает она, осознав свою ошибку. Ее глаза наполняются слезами. — Какая же я глупая.

Джим, помня катастрофические последствия игры в двадцать вопросов, которая в его детстве закончилась рыданиями матери, пытается отвлечь ее и предлагает всем выпить. После второй рюмки шерри Вивиан засыпает на диване, слегка похрапывая.

Позднее, когда Вивиан удается отправить к себе в комнату, а Дилан уже спит, и Хелена тоже готовится отойти ко сну, Джим и Синклер допивают на кухне бутылку виски.

— Давно она в таком состоянии?

Синклер пожимает плечами. Выражение его лица Джиму знакомо, он сам выглядел так же, когда жил с матерью в той несчастной квартире в Бристоле.

— Недели три-четыре, наверное. Это лекарство творило чудеса — ты сам видел, — но мне кажется, она перестала его принимать. Говорит, из-за него у нее возникает ощущение, будто она находится в коконе, а ей хочется все чувствовать.

— Удалось найти таблетки?

— Нет. Ты же знаешь, какой она бывает хитрой. По-моему, она спускает их в унитаз.

Тикают часы на стене; Марсель, свернувшийся в старом кресле в углу, зевает и засыпает вновь.

— После праздников надо опять вызывать доктора Харриса. Она так долго не продержится. Для тебя это слишком большая нагрузка.

— Для всех нас.

Синклер допивает виски.

— Ты знаешь, она по ночам зовет твоего отца. Такое с ней впервые. Когда я пытаюсь ее успокоить, начинает драться.

— Мне жаль, — говорит Джим, потому что ему действительно жаль и сказать больше нечего. Потом оба отправляются наверх, ложиться — Джим в кровать, согретую Хеленой, Синклер в комнату, где мирно, во всяком случае пока, спит Вивиан.

В эту ночь Джим просыпается от женского плача. Несколько секунд лежит, прислушиваясь; но Хелена продолжает спать, а звук больше не повторяется.