Потом Ева часто будет думать: «Если бы не этот ржавый гвоздь, мы с Джимом могли никогда не встретиться».

Эта мысль была такой яркой и отчетливой, что перехватывало дыхание. Ева лежала неподвижно, наблюдая, как свет пробивается сквозь занавески, и вспоминала, под каким углом колесо скользило по изрытой колеями траве; сам этот гвоздь, старый и гнутый; маленькую собачку, которая не услышала звук приближающегося велосипеда и выскочила наперерез. Она попыталась объехать ее, и тут подвернулся ржавый гвоздь. Как легко все это могло не произойти, не должно было произойти.

Но это будет потом, когда вся жизнь до встречи с Джимом станет казаться Еве бесцветной, лишенной звуков, и вообще, можно ли это назвать жизнью? А сейчас она слышит только слабый звук прокола и шипение воздуха, выходящего из велосипедной шины.

— Черт, — говорит Ева. Нажимает на педаль, но переднее колесо трясется, как нервная лошадь. Она тормозит, слезает с велосипеда и опускается на колени, чтобы выяснить причину поломки. Маленькая собачка виновато кружит в отдалении, затем лает, будто извиняясь, и устремляется вслед за хозяином, чья фигура в бежевом плаще уже исчезает вдали.

Вот он, этот гвоздь, из-за которого в шине образовался разрыв длиной не меньше двух дюймов. Ева надавливает на шину, и воздух с хриплым свистом покидает ее. Колесо уже практически стоит на ободе; придется теперь тащить велосипед обратно в колледж, хоть она и так опаздывает на встречу со своим куратором. Профессор Фарли решит, что Ева не написала эссе по «Четырем квартетам» Т. С. Элиота, а ведь она потратила на него две ночи; эссе лежит в сумке, тщательно переписанное, занимающее пять страниц, не считая сносок. Ева этой работой гордится, предвкушает, как будет читать ее вслух, краем глаза наблюдая за старым Фарли, который наклонится вперед и станет шевелить бровями. Он делает так всегда, если что-то привлекает его внимание.

— Scheiße, — говорит Ева по-немецки, потому что в подобных ситуациях годится лишь этот язык.

— С вами все в порядке?

Ева все еще стоит на коленях, с трудом удерживая велосипед. Опустив голову, рассматривает злополучный гвоздь и размышляет, стоит его выдернуть, или будет еще хуже.

— Все в порядке, спасибо. Только колесо проколола.

Неизвестный прохожий молчит. Она думает, что он ушел, но тут его тень — мужской силуэт без шляпы, рука в кармане пиджака — появляется на траве рядом с ней.

— Позвольте, я помогу. У меня с собой есть ремонтный набор.

Ева поднимает взгляд. Солнце уже садится за деревья, растущие вдоль дороги, — середина октября, дни становятся все короче — и светит ему в спину, отчего черты лица различить трудно. Его тень, к которой теперь прилагаются поношенные коричневые башмаки, кажется гротескно большой, хотя сам он среднего роста. Светло-каштановые волосы, похоже, давно не виделись с парикмахером; в свободной руке — книга в мягкой обложке. Ева успевает прочитать название — «О дивный новый мир» — и внезапно вспоминает зимний воскресный день, когда мать возилась на кухне с ванильным печеньем и по дому плыли звуки скрипки, на которой играл отец, а она сама с головой ушла в странное, пугающее будущее, нарисованное Олдосом Хаксли.

Ева аккуратно кладет велосипед на землю и встает.

— Спасибо, но боюсь, я не умею им пользоваться. Когда что-то случается с велосипедом, мне помогает сын привратника.

— Уверен… — Он говорит спокойно, но при этом хмурится и начинает рыться в другом кармане. — Похоже, я поторопился. Не представляю, куда подевался этот набор. Обычно я ношу его с собой.

— Даже когда идете пешком?

— Да.

Он скорее мальчик, чем мужчина: примерно ее возраста; студент — шарф цветов колледжа (черные и желтые полосы, как у пчелы на спине) небрежно повязан вокруг шеи. У местных ребят не такой выговор, и они уж точно не носят с собой «О дивный новый мир».

— Надо быть готовым к неожиданностям, и все такое… Кроме того, обычно я езжу на велосипеде.

Он улыбается, и Ева замечает, что глаза у него темно-голубые, почти фиолетовые, а ресницы длиннее, чем у нее. Будь он женщиной, это выглядело бы красиво. В случае с мужчиной немного сбивает собеседника с толку — Еве трудно поймать его взгляд.

— Значит, вы немка?

— Нет!

Ответ звучит резко, и он смущенно отводит глаза. — Извините, я просто слышал, как вы ругаетесь по-немецки. Scheiße.

— Вы говорите по-немецки?

— Нет, но слово «дерьмо» могу сказать на десяти языках.

Ева смеется, не стоило на него набрасываться.

— Мои родители из Австрии.

— Ach so.

— Значит, вы все-таки говорите по-немецки.

— Nein, mein Liebling. Совсем чуть-чуть.

Их глаза встречаются, и у Евы возникает странное ощущение, будто они давно знакомы, хотя имени юноши она не знает.

— Вы изучаете английскую литературу? Откуда Хаксли? Я думала, ничего более современного, чем «Том Джонс», мы не проходим.

Он смотрит на обложку книги и отрицательно качает головой:

— Нет… Хаксли — это для удовольствия. Я изучаю право. Наверное, вы удивитесь, но романы нам читать не запрещено.

Она улыбается.

— Разумеется.

Значит, на факультете английской литературы она его видеть не могла; должно быть, встретились на какой-нибудь вечеринке. У Дэвида столько знакомых — как звали того парня, с которым Пенелопа танцевала на майском балу в Кембридже, прежде чем выбрала Джеральда? У него глаза были ярко-голубые, но точно не такие.

— Ваше лицо мне кажется знакомым. Мы с вами раньше встречались?

Он смотрит на нее, склонив голову набок. Выглядит как типичный англичанин — бледная кожа, нос в веснушках. Ева готова поспорить, что при первых же лучах солнца их станет намного больше, а он ненавидит веснушки и проклинает свою кожу, чувствительную, как у всех северян.

— Не знаю, — отвечает он. — Мне кажется — да, но я уверен, что не забыл бы ваше имя.

— Ева. Ева Эделстайн.

— Ага.

Он снова улыбается.

— Такое я бы запомнил. Я Джим Тейлор. Клэр Колледж, второй курс. А вы из Ньюнхэма?

— Тоже второй курс. И у меня будут серьезные неприятности, если пропущу встречу с куратором из-за какого-то идиота, который оставил на дороге этот гвоздь.

— Мне тоже нужно на встречу с куратором. Но, честно говоря, я собирался ее прогулять.

Ева смотрит на него оценивающе; она не любит тратить время на людей — как правило, это парни, — если те ленятся учиться и пренебрежительно относятся к своему образованию, самому, кстати, дорогому в мире. Казалось, ее новый знакомый не из их числа.

— И часто вы так поступаете?

Он пожимает плечами:

— Да нет. Просто нездоровилось. Но сейчас вдруг стало гораздо лучше.

Разговор прерывается. Оба чувствуют, что надо уходить, и обоим этого не хочется. На тропинке появляется девушка в темно-синем коротком пальто с капюшоном. Бросает на них взгляд, проходя мимо, затем узнает Еву, смотрит внимательнее. Ее фамилия Гиртон, она играла Эмилию в той постановке театра «Эй-ди-си», где Дэвид исполнял роль Яго. Гиртон имела виды на Дэвида, это и дурак бы заметил. Но сейчас Еве не хочется думать о Дэвиде.

— Похоже, — говорит она, — мне надо возвращаться. Надеюсь, сын привратника починит велосипед.

— Или вы позволите мне этим заняться. Клэр отсюда гораздо ближе, чем Ньюнхэм. Я найду ремонтный набор, заклею прокол, а потом мы выпьем чего-нибудь вместе.

Ева смотрит на него и внезапно понимает — с уверенностью, которую не может, да и не хочет объяснять, что сейчас — переломный момент, дальше все в ее жизни будет иначе. Ей стоит — она должна — сказать «нет», повернуться и уйти, толкая велосипед по полуденным улочкам университетского городка к воротам своего колледжа, где сын привратника, краснея, придет ей на помощь, за что получит четыре шиллинга. Но Ева поступает иначе. Поворачивает велосипед в другую сторону и идет вместе с этим юношей, Джимом, а их тени крадутся за ними по пятам, перекрещиваясь на высокой траве.