Прошлая ночь выдалась морозной. «Впервые в этом году», — думает Джим, стоя у окна и грея руки о кружку с кофе. На часах четверть восьмого. Джим встал первым — так же поступал его отец, чтобы застать утренний свет, который беспрепятственно проникал в комнату и окрашивал ее в бледные тона.

Сегодня он проснулся позже обычного, зарылся под одеяло и прижал к себе теплое тело Хелены, будто чувствуя, что на улице минусовая температура, и высокая трава на задней лужайке пожухла, а салат замер на грядках под пленкой. Кому-то — скорее всего, Говарду — хватило ума накрыть их: наверное, прочитал прогноз, или чутье сельского жителя помогло ему правильно истолковать подсказки ветра и грозно темнеющего неба.

До переезда в Трелони-хаус Джим тоже мог считать себя сельским жителем: его детство прошло вдали от городов, в Сассексе, и он привык к его ритму жизни, неожиданным звукам и глубокой тишине, краскам и запахам. Но теперь Джим знает: Сассекс — не настоящая сельская местность, в отличие от Корнуолла. Во всяком случае, этой, продуваемой всеми ветрами части, в нескольких милях от Сент-Айвз: впереди море, позади поля и черные утесы, создающие впечатление лунного пейзажа, и высокая трава, и цветы. Говард называл их, но в памяти Джима сохранились лишь некоторые: истод, очанка, мягкий подмаренник.

Подмаренник — ярко-желтый цветок с четырьмя матовыми лепестками. В то лето, когда Джим впервые появился здесь, они пошли на прогулку, и Хелена улеглась на цветущем лугу. Желтый фон выгодно оттенял ее роскошные рыжие волосы. Оттенок, словно у Лиззи Сиддел, по крайней мере, такой, каким передал его Россетти в своих работах. На это Джим обратил внимание еще при знакомстве с Хеленой; к своему разочарованию, впоследствии он обнаружил, что ее волосы — крашеные. Там, на вершине утеса, Джим собрал букет из подмаренников, принес в дом и поставил в кувшин возле мольберта. Хелена выделила ему угол в старом сарае, служившем мастерской; зимой там царил холод, несмотря на то что они завесили дверь индийскими покрывалами, а в самые морозные дни приносили древний обогреватель. Первая картина, написанная Джимом в Корнуолле: букет подмаренников в бело-голубом кувшине на столе. Ничего особенного, но он сразу понял: это лучшее, что удалось ему за очень долгое время.

Джим наливает себе еще чашку кофе, находит в запасах Кэт хлеб из муки грубого помола, отрезает кусок и мажет на него масло и джем. Наверху кто-то ходит; наверное, Говард. Он обычно встает следом за Джимом. Немало утренних часов они провели вдвоем в мастерской, где Джим смешивал краски и отмывал кисти, а Говард перетаскивал с улицы всяческие деревяшки — коряги, очищенные и выбеленные морем; здоровенные обрезки мореного дуба, добытые на лесопилке в Зенноре; собственноручно собранные толстые вязанки хвороста, похожие на ведьмовские метлы. Говард — скульптор по дереву, поэтому его часть мастерской напоминает рабочее место плотника — инструменты, токарный станок, острый запах смолы и опилок.

Вначале звуки, раздающиеся из владений Говарда — стук молотка, монотонное повизгивание пилы, — отвлекали Джима от работы. Он даже поинтересовался у Хелены по секрету, нельзя ли ему занять одну из пустующих чердачных комнат. Она покачала головой: главная идея как раз и заключалась в создании общего творческого пространства, где происходит постоянный обмен идеями. Хелена рассказала об этом еще при первой встрече на праздновании пятидесятилетия Ричарда в его доме в Лонг-Эштоне; Джима сразу привлекла рыжеволосая женщина в зеленом платье, стоявшая у камина. Он подошел к ней и с прямотой, удивившей обоих, спросил, как ее зовут. Им приходилось перекрикиваться — кто-то поставил пластинку «Лед Зеппелин», — но рассказ Хе-лены о колонии художников в Сент-Айвз выглядел, с точки зрения Джима, как описание рая.

Спустя неделю он сел в свой потрепанный «рено» и отправился в Корнуолл. А еще через несколько недель Джим — потерявший голову от любви, желания, долгих ночных разговоров с обитателями колонии, во время которых они, передавая по кругу самокрутки с марихуаной, обсуждали искусство, секс и любые темы без ограничений, — сказал матери и Ричарду Сейлзу, что уезжает.

— Поезжай, займись делом, — ответил Ричард, — и будь счастлив, как ты того заслуживаешь.

Даже мать проводила его словами, похожими на благословение:

— Джим, ты сын Льюиса Тейлора и унаследовал отцовское упрямство. Только не забывай, пожалуйста, о женщине, которая тебя очень любит, хорошо?

Она подалась вперед, взяла сына за подбородок, и в этот момент он будто вновь оказался в родительском доме в Сассексе; как часто, возвращаясь днем из школы, Джим заставал мать, сидящую без движения в кресле с вечной сигаретой между пальцев, и отца, работавшего наверху, отгородившегося от всего мира.

Уже поселившись в Трелони-хаус, Джим начал сомневаться в правильности идеи общего творческого пространства, но вслух не возражал. Дом, в конце концов, принадлежал Говарду; достался ему после смерти матери, светской дамы и первой покровительницы колонии в Сент-Айвз. Теперь, год с лишним спустя, Джим видит, что идея неплоха: его собственные работы стали более энергичными, словно жесткие, законченные формы творений Говарда придали Джиму уверенности в себе.

На лестнице раздаются шаги. Дверь кухни открывается, и появляется Говард, еще сонный, похожий на медведя в своем шерстяном халате. У него выдающаяся внешность: рост шесть футов, совершенно лысая голова, крупные, выразительные черты лица будто позаимствованы у трех разных людей. И все же, считает Джим, в нем есть харизма, хотя это слово не совсем точно передает исходящее от Говарда ощущение силы, которое особенно действует на женщин. Джим подозревает, что когда-то у Говарда и Хелены был роман, но вопросов не задает, понимая — ответ может ему не понравиться. Если даже и так, все держится в секрете: Говард и Кэт вместе уже много лет. В любом случае в этом доме подобное не поощряется — Говард сказал это Джиму, когда они обсуждали его переезд в Трелони-хаус.

— У нас тут, — говорил Говард с горящим взглядом, — не какое-нибудь сомнительное сборище, о которых пишут газеты. Мы не делимся друг с другом деньгами и — тут он для убедительности постучал кулаком по столу — любимыми. Мы художники. Работаем бок о бок, вместе готовим еду и ухаживаем за садом. Если такая жизнь вам нравится, тогда — добро пожаловать.

— Нальешь мне кофе? — Говард грузно опускается на стул. — Спасибо.

— Сегодня ночью были заморозки, — говорит Джим. — Первые в этом году.

Говард делает глоток, прикрывает глаза.

— Да. Я закрыл салат пленкой. Но дрова сырые. Ты сегодня за них отвечаешь?

— Думаю, да.

Расписание дежурств по хозяйству, написанное аккуратным мелким почерком Кэт, пришпилено к пробковой доске у двери.

— Хелена готовит вечером. Я что-то слышал про мясное рагу.

Говард задумчиво кивает, глаза его по-прежнему прикрыты. Лысый и в халате с капюшоном он напоминает молящегося монаха.

— А в двенадцать, если не ошибаюсь, появится Стивен.

— Так он сказал.

Всю прошедшую неделю Джим готовился: заканчивал последние работы, разбирал картины, хотя Стивен предупредил, что выбирать будет сам и упаковка — не забота Джима, он приведет с собой человека, который ею займется. Джим ни с кем этим не делится, но он боится, что все может сорваться: Стивен Харгривз не приедет, не погрузит его картины в фургон и не увезет их в свою галерею в Бристоле. При этом Джим знает, что его страх иррационален, как ночной кошмар. К выставке все готово: афиши отпечатаны, и одну из них Хелена с гордостью прикрепила к пробковой доске: «Джим Тейлор. Рисунки. 1966–1969». Закрытый показ состоится через три дня — на него в стареньком микроавтобусе Говарда поедут все восемь обитателей дома: кроме Говарда, Кэт, Джима и Хелены тут живут еще Джози, Саймон и Финн с Делией. Придут тетка Джима Пэтси и его дядя Джон, и даже Вивиан вместе с Синклером. Джим никак не может заставить себя называть его спутником матери. Пэтси сообщила ему новость — и та удивила Джима до глубины души — по телефону спустя несколько месяцев после его отъезда в Корнуолл.

— Твоя мать познакомилась с одним человеком. Джим, я не видела ее такой счастливой и спокойной с тех пор, как она встретила твоего отца.

— Вы с Хеленой больше не ссоритесь? — спрашивает Говард, отхлебывая кофе. — Я имею в виду из-за этой картины.

Джим свой кофе допил. Он тянется за кофейником, но тот уже пуст.

— Да. По крайней мере, мне так кажется. Она утверждает, что все в порядке.

Шесть месяцев назад случилась их первая настоящая размолвка, длительная и болезненная. Тогда он взялся за самую важную в своей жизни картину. Работая над изображением рук и ног, Джим попросил Хелену позировать — возможно, в этом и заключалась его ошибка. Но в остальном портрет писался по памяти: женщина сидит на подоконнике с книгой в руках, ее лицо слабо освещено. Небольшого роста, блестящие темные волосы, блуждающая улыбка… Ева, конечно, то была Ева; Джим знал это еще до того, как начал рисовать.

Ему не пришло в голову опасаться ревности Хелены — она тоже художник и знает, что подсознание иногда выдает образы полностью готовые — и сформировавшиеся абсолютно бесконтрольно. Но Хелена приревновала. Несколько дней не разговаривала с Джимом и не позволяла себя успокоить — да и как он мог сделать это? С первого дня знакомства Джим был честен с ней: она знала, как глубоко он любил Еву и какую рану та ему нанесла.

«Не стоило, — думал все эти дни Джим, — начинать эту картину». Хотя это оказался лучший из нарисованных им портретов: они оба — и он, и Хелена — так думали. На выставке, организованной ими в Сент-Айвз, эта работа словно заслоняла собой все остальные, и какая-то загадочная сила постоянно влекла к ней посетителей. Один человек простоял у портрета почти четверть часа; им оказался Стивен Харгривз, старинный приятель Говарда по Королевскому колледжу. Его галерея в Клифтоне, как выяснилось, располагалась всего через несколько улиц от квартиры Вивиан; Джим проходил мимо нее много раз.

— Хорошая работа, Джим, — сказал Стивен, протягивая ему руку. — Нам надо подумать над твоей персональной выставкой.

Разумеется, портрет Евы (так Джим именовал его про себя, официально полотно называлось «Читающая женщина») займет центральное место на предстоящей выставке, но Хелена не позволяла себе думать об этом; вчера, помогая разбирать картины в мастерской, она вновь увидела эту работу, прислоненную к стене, и внезапно расстроилась. Позднее, в постели, успокоившись, она сказала:

— Прости, Джим. Знаю, что выгляжу смешно. Но меня не покидает чувство, как будто она нас преследует. Я знаю это.

Он, конечно, разубеждал Хелену, обнимал, шептал на ухо ласковые слова. Но чувствовал, что в ее словах есть доля правды, и злился на себя, а еще больше на Еву.

Два часа он проторчал тогда у входа в публичную библиотеку Нью-Йорка; сто двадцать минут текли очень медленно, вокруг волнами проносились автомобили, а Джим стоял, ощущая, как груз разочарования становится тяжелее. Возвращаясь домой, он дал себе слово забыть Еву и все, что с ней связано. Он вновь поддержит принятое ею решение.

Джим остался верен своему слову — но вот Ева снова здесь, на картине, которую вскоре упакуют и увезут за двести миль отсюда, в Бристоль. Джим ставит пустую кружку в раковину и оборачивается к Говарду; тот сидит, прислонившись к стене, по-прежнему прикрыв глаза.

— Никак не отойду, старина. Трава была злая.

— Это правда.

Джим вчера сделал лишь пару затяжек и пошел наверх к Хелене, которая не захотела присоединиться к вечеринке.

— Пойду прогуляюсь.

Говард кивает.

— Сильно не задерживайся. И включи обогреватель, ладно? Холодает.

Джим и вправду замерз, пока шел по двору навстречу свежему утреннему запаху моря и сырой земли. На этот пейзаж он мог смотреть бесконечно: изъеденные пещерами утесы, беспокойное, переменчивое море, вода, темно-синяя этим утром, и небо, светлеющее на горизонте. Он медлит, прежде чем открыть дверь в мастерскую, чувствуя, как увиденное наполняет его беспричинным счастьем, и наслаждается этим состоянием. С возрастом Джим понял: счастье мимолетно, к нему не надо стремиться и цепляться за него не стоит, нужно только осознать, что оно пришло, и длить миг сколько удастся.