Книга: Ореховый Будда
Назад: Хамамати Синэяро
На главную: Предисловие

Ступень Последняя
Санкт-Петербург

 

– Учитель, ты нарушил Канон! – сдавленным голосом просипела Ката, едва ожило задеревеневшее горло. – Это ужасно, да?
– Я нарушил два канона, – молвил Симпей, скорбно глядя на лежащее тело.
Сама-то Ката на покойника старалась не смотреть. Он и при жизни был куда как страшен, а в смерти сделался того жутчее: посреди лица, где раньше торчал острый нос, теперь багровел провал, и в нем что-то булькало, надувалось пузырями. Бр-р-р.
– Первый, Канон Ненасилия, еще ладно, – горевал Учитель. – Тут я применил первую же ступень: всё подвергай сомнению и изменяй то, что сочтешь нужным. Я подверг Канон сомнению и изменил. Отныне он для меня звучит так: «Насилие допустимо в том случае, если кто-то угрожает Ореховому Будде, за которого ты отвечаешь как Хранитель, и если кто-то угрожает твоему ученику, за которого ты отвечаешь как Учитель». Вернувшись в Храм, устрою на эту тему диспут с учеными старцами. Если мое нововведение не встретит поддержки – что ж, покаюсь.
Но далее дедушка стал совсем печален.
– Со вторым каноном, о неумерщвлении живых существ, хуже. Он несомненен и безусловен. Всякий, кто его нарушил, лишается надежды после смерти попасть в Нирвану, даже если в остальном прожил совершенно безупречную жизнь. А я убил этого злого человека, и убил намеренно, ибо знал, что он ни тебя, ни меня в покое не оставит. И теперь мне придется родиться на Земле вновь. Может быть, даже не раз и не два…
И так жалостно он это сказал, что Ката, не выдержав, заплакала.
– Лучше бы ты дал ему меня изрезать на куски, – всхлипнула она. – Сейчас уже был бы в этой, в невране. Да и я, глядишь, за свои муки народилась бы вновь какой-нибудь царевной…
Симпей с нею вместе лить слезы не стал, а щелкнул ее по лбу. Безмерно удивившись, Ката на него вылупилась, и Учитель безмятежно, будто только что не убивался, молвил:
– А и ничего. Куда нам торопиться? Нетерпение – слабость, а слабость – зло. В этом Ванейкин-сан был прав, хоть их лжеучение трактует понятие слабости превратно.
Он вздохнул.
– И коли мы заговорили о слабости, подними-ка жердину, переломи ее пополам и привяжи к моей руке, чтоб она не болталась. Мне самому это сделать трудно.
Ката охнула, засуетилась и потом, прилаживая дедушкину руку, от сострадательности сама вскрикивала, а он ее успокаивал, говорил: пустое.
После велел:
– Взяла Курумибуцу? Теперь давай в три руки спустим в реку покойников. Пусть Нева несет их к морю, как Река Перерождений несет все души в Океан Будды.
Поклонились прощальным темным водам, сели на повозку, поехали по ночной дороге.
– Пока мы добираемся до Санкт-Петербурга, я как раз успею объяснить тебе про последнюю, восьмую ступень, преодолев которую ученик поднимается из нижнего Жилья во второе, откуда обратно возврата уже не будет. Ты очень близка к тому, чтобы расстаться с землей, по которой ползают непосвященные. Готовься взлететь – уже не телом, как на крыльях хитоваси, а духом.
Ката вся подобралась. Приготовилась.

 

– …Обычному человеку не дает оторваться от земли одна крепкая цепь, лишающая его свободы. Прочнее всего она держит в молодости, потом мало-помалу начинает ослабевать и в конце концов, если живешь долго, ржавеет и рассыпается, но к тому времени бывает уже поздно. Эта цепь – притяжение между двумя человеконачалами: мужским, называемым «Ян» или Солнце, и женским, называемым Инь, или Луна. Как сутки состоят из дня и ночи, так и человечество состоит из мужчин и женщин. Беда в том, что жизненная сила Ки, кроветок души, вся или почти вся расходуется на притяжение между Ян и Инь, а на более важные, главные вещи мало что остается. Ведь что такое любовь между мужчиной и женщиной? Христова церковь осуждает плотскую связь, но страшна не она, страшно соединение двух душ, называемое «любовью». Души, соединенные попарно, подобны пойманным беглецам Лодейщины, которых заставляют работать в «яме», сковав одной цепью. Так не убежишь, на свободу не вырвешься. Восьмая, последняя ступень поможет тебе разрушить эту тюрьму, в которую человек заточает себя добровольно. Более того – я научу тебя превращать эту вредную силу в иную, благую и полезную… Ты сейчас в том возрасте, когда в девочках начинает пробуждаться тяга к Ян и зовет тебя всё требовательнее. Тебе ведь знакомы будоражные ночные сны, смутные дневные мечтания, сладкая тяга в утробе?
Ката, слушавшая во все уши, кивнула.
– Авенир говорил, это бесовское искушение. Когда подступит, надобно хлестать себя плеткой по голой спине, тогда отпускает.
– Глупый совет. В чем главный вред тяги между Инь и Ян? Она вводит в обманное заблуждение, будто женщина и мужчина – разное. Она уменьшает человека, превращая его из Человека в мужчину или в женщину. Но ты, Ката, не женщина. Ты – душа. Ты – весь мир, все мужчины, женщины, животные, горы, моря, небо и солнце. Не уменьшай себя. Влечение к другому телу и другой душе – искушение и испытание, которое до́лжно преодолеть. – Симпей улыбнулся, будто вспомнил что-то смешное. – Был когда-то искушаем этой химерой и я. Помню, взгляну на какую-нибудь деву с высокой прической симада-магэ, в цветном кимоно, и вдруг почувствую такую лютую жажду слияния с нею в одно целое! И она покажется несказанно прекрасной, невозможно желанной. Хочется прижать ее к себе, прислониться к ее коже своей кожей, стать единым телом и никогда не расцепляться.
– И что же делать, коли такое случилось? – волнуясь, спросила ученица.
– Не подавляй этот могучий зов, не изгоняй его, не бей свое тело плеткой, как взбесившегося коня. Наоборот, распали его еще пуще и запрыгни на него. Однако хороший всадник не скачет туда, куда хочет лошадь. Должно быть наоборот. Оседлай жизненную силу и поверни ее в правильном направлении.
– А как?
– Собери ее в один горячий сгусток, вот так. – Учитель сложил ладонь ковшом. – Поднеси ко рту, вдохнув обжигающий аромат жизни. И медленно, не обжигая губ, выпей. Но следи, чтобы волшебный ток из хара, из живота, пошел не вниз, в чресла, а вверх. Сюда.
Он ткнул слушательнице пальцем в лоб.
– Это как сок дерева, поднимающийся от корней по стволу к ветвям и листьям. Как цветок, уводящий всю свою красоту по стеблю в бутон.
Подумав немного, Ката сказала:
– Мне это будет легко. Я некрасивая. Все это говорили – и бабы в Сояле, и князь Василий Васильевич. Меня никто никогда не возжелает.
Дедушка удивился:
– Почему ты так грустно это говоришь? Зачем тебе, чтобы тебя – желали? Разве ты пряник или яблоко? И ты никого желать не должна, только самое себя… Рассказать тебе, как семнадцатилетним послушником я увидел во время храмового праздника знаменитую красавицу по имени Цветок Вишни? Как она, посмотрев на меня, молвила: «Хорошенький монашек, поди-ка сюда, я тебя съем» и что потом из этого вышло?
– Ой, расскажи!
Они ехали ночной дорогой вдоль широкой реки, и Симпей рассказывал ей историю за историей про то, как сила Инь-Ян преобразовывается в силу духа, а Ката внимательно слушала и запоминала. Эта ступень наверно самая важная из всех, думалось ей.

 

Поспали они перед рассветом, прямо в телеге – не ради себя, а ради уставших лошадей, пустили их покормиться травой. Сами утром не завтракали, было нечем, но Симпей сказал: ничего, зато пообедаем.
Умылись в Неве, тронулись в путь, и скоро впереди завиднелся город – сначала показалось, что он не стоит, а плывет, ибо построен прямо на воде.
– Это не дома, а корабли, – сказал дедушка. – Ради них Петербург и поставлен. – Видишь, какие большие?
Ближе стали видны и дома. Они стояли просторно и странно – в ряд, будто по аршину, и были какие-то неродные. Стены не деревянные, а гладкие, цветные. Крыши мелкоячейные, как на картинке из князевой книги про европейские грады.
– Вон, на острове, фортеция Петра и Павла, – показывал Симпей. – За нею все приказы и присутствия, там же и государев терем. А по другую сторону, за валом, Адмиралтейский дом. Он в Петербурге главный, там строят и оснащают парусные корабли.
Вертя головой во все стороны, Ката спросила:
– А нам куда?
– Сначала в австерию «Веселый Бахус».
– Обедать?
– Нет, исполнить долг честности. Ведь это не наше, – показал Симпей на бочки и лошадей. – Хозяин покинул этот мир, но у него, должно быть, осталась семья. Хозяин «Веселого Бахуса» честнее всех прочих питерских кабатчиков. Он вернет повозку и деньги за пиво вдове Филяя. Мы скажем, что купец умер дорогой, а боле ничего говорить не будем.
– Само собой, – кивнула Ката. – Кому такое расскажешь? А потом что?
– Потом к Якову. Он тоже мой ученик, но не такой, как ты. Я не собирался делать из него Хранителя. Поэтому Яша освоил лишь первые четыре ступени. Выше человеку, который не стремится к монашескому служению, подниматься не стоит. А первые четыре ступени пригодятся всякому… Я буду рад повидать Яшу. Он меня тоже, – улыбнулся Симпей. – А кроме того он поможет нам попасть на амстердамский корабль.

 

Пока Учитель был в «Веселом Бахусе», исполняя долг честности, Ката стояла на берегу Невы и во все глаза смотрела на диковинный город. Он был похож на недостроенную галеру, когда остов уже есть и проглядывают будущие очертания, но борта еще не покрашены, мачты не установлены, а земля вокруг в строительном мусоре, и повсюду муравьями копошатся трудники. Та же Лодейщина, только нарядная.
Удивительны были мощенные досками тротуары, уличные лампады на высоких столбах, а более всего прохожие: почти все в немецком платье, быстро-суетливые. Многие и говорили промеж собой не по-нашему.
Из созерцательности Кату вывел Симпей. Тронул за рукав, сказал:
– Чем Санкт-Петербург столь чужестранен, знаешь?
– Всем, – ответила она. – Будто диковинный сон.
– Молодец, ответила правильно. Царь Петр придумал себе мир, который ему нравится, и заставил в нем поселиться своих подданных. Целую страну! Не удивительно ли, что столько людей согласны жить в не ими придуманном мире, в чужом сне?
Попробуй не согласись, подумала Ката, но дедушке про это говорить не стала, потому что он разразился бы новым поучением, ей же сейчас хотелось не слушать, а смотреть во все глаза.
Домик, где жил Симпеев ученик, младший толмач именем Яков Иноземцев, тоже собою был не русский, а петербургский. Маленький, чистенький, беленький, с красной черепичной крышей, на переплетных окнах занавески, а удивительней всего Кате показался цветок в горшке. Человек, живущий в таком чуднóм доме, наверно и сам чудной.
– Зачем на подоконнице цветок? – спросила она.
– Так делают в его родном городе, в Швеции, чтобы из дома было приятней смотреть на улицу, а с улицы на дом. Яша раньше был швед.
– А стал русским?
Симпей пожал плечами:
– Он стал собой. Как стала собою ты.
Хозяина дома не было, на двери висел замок, но дедушка пошарил здоровой рукой под ступенькой, вынул ключ.
– Яша об это время в приказе. Но коли не поменял привычек, обедать придет домой… Так и есть – видишь, стол накрыт.
Они вошли в горницу, такую опрятную и обихоженную, что впору хоть великому блюстителю чистоты старцу Авениру. Но нет, старец тут жить не стал бы. Ни одной иконы, даже никонианской, Ката нигде не увидела. Зато на стене земная география, а на потолке нарисована небесная астрономия.
Вокруг было много и другого интересного. Ката постояла у полки с книгами – почти все иностранные. Полюбовалась гравюрным листом «Остров Утопия» (это из сочинения англинского мудреца Фомы Мора, князь Василий Васильевич его чтил). Потрогала пальцем маятник на часах.
Единственной неряхой в комнате была большая растрепанная соломенная кукла, зачем-то стоящая в углу на крепкой подставке.
– Чего это?
– А? – коротко обернулся от стола дедушка. Он поднял белую салфету и рассматривал, что хозяин оставил себе к обеду. – Это для битья. Я учил Яшу кулачному и ножному бою. Он ведь не монах, ему Канон ненасилия не указ, а в жизни пригодится… Смотри: у него тут хлеб, соленая рыба, огурцы, сливы. Через час вернется Яков – поедим. Ты подожди здесь, а я пока схожу кое-что куплю да разузнаю про амстердамский корабль.
– На что купишь-то? У нас денег нет.
– У Яши есть. Он бережливый. Помоги-ка…
Дедушка подцепил доску на полу, приподнял, дал Кате подержать, а сам нагнулся и вынул из тайника кошель.
Ушел. Она же осталась одна и продолжила осматривать жилище бывшего шведа Яши.
Старый князь Василий Васильевич говаривал: «Каков чертог, таков и обитатель, ибо стены – вторая кожа человека». И правда, голицынский терем был точной парсуной хозяина: книжный, старинный, чопорный, светлый.
Иноземцев, если судить по горнице, должен быть прям и ясен душой, чист телом и духом, однако ж непрост – с потаенными уголками. И совсем одинок, пришло в голову Кате. Наверное, сидит здесь, в своем маленьком опрятном доме и сам с собою разговаривает, потому что больше не с кем. Учитель-то от него ушел, отправился на поиски Будды.
Она вдруг представила, что дед Симпей из ее жизни исчезнет, и стало страшно. Потому что тогда на всем белом свете по-настоящему разговаривать будет не с кем. Тоже начнешь беседовать сама с собою…
На стенной полке лежала длинная узкая шкатулка. Ката открыла, увидела дуду блестящего желтого дерева, с дырками. Поднесла к губам, дунула.
Звук оказался неожиданно глубоким и сильным, от него сжалось сердце. Оказалось, что у дома есть и голос.
Закрыв глаза, Ката попробовала дуть еще – то сильнее, то слабее, прикрывая дырочки пальцами, как это делал сояльский пастух со свирелью.
Дудка заговорила, пытаясь что-то сказать. Что-то важное.
– Ты кто? Вор? – раздался вдруг спокойный голос, выговаривавший слова вроде правильно, но немножко странно. – Ловко ж ты снял замок, не сломавши.
Дернувшись, Ката открыла глаза.
На пороге стоял высокий, тонкий юнош в коричневой треуголке, из-под которой до плеч свисали прямые желтые волосы. Камзол с кюлотами тоже были коричневыми, шейный платок и чулки – белыми. Но платье Ката толком не рассмотрела, оно было скучное, а вот лицо особенное. Странной для такого молодого парня неподвижности, и на лбу, над приподнятыми словно в вечной задумчивости бровями – ранняя морщина, глаза же синие.
Какой красивый, подумала Ката. Прямо Бова-королевич. Иль Царь-Философ с картинки из Платоновой «Политейи».
Сказать она ничего не сказала, охваченная непонятным оцепенением.

 

 

– Чего испугался? – Парень все так же спокойно ее разглядывал. – Я тебя не трону. Если воруешь от голода – ешь.
Он подошел к столу, снял с тарелок салфету. Ката по-прежнему не шевелилась.
– Гобой положи где взял. Он хрупкий. Может, тебе денег надо? Дам.
Иноземцев поднял уже известную ей доску, заглянул в свой подпольный закут, и брови сердито сдвинулись. Лицо ожило, и таким понравилось Кате еще больше.
– Э, да ты уже нашел! Нет, брат, так не пойдет. Верни кошель. Поделиться поделюсь, а всё не отдам. Ну-ка.
Он приблизился, взял ее за локоть. Пальцы были сильные, сдавили крепко. Ката вздрогнула, но не от боли. По руке заструилось тепло, оцепенение спало.
– Кошель взял дедушка. Он скоро вернется.
– Какой дедушка?
Брови раздвинулись, поползли вверх, морщинка стала глубже – Яша удивился, и красивое лицо сделалось еще живее.
– Дедушка Симпей.
Оказалось, что лицо умеет радостно улыбаться, и тогда будто озаряется солнцем. Этакой красоты Кате было уже чересчур, пришлось опустить глаза.
– Ты с ним? Ты его новый ученик?
Она кивнула, и тут Яша обнял ее, прижал к себе. Ката ахнула, и, коли бы он не держал ее за плечи, наверное, бухнулась бы на пол – так вдруг ослабели коленки.
Отодвинулся, но все равно остался совсем близко, глаза в глаза.
– У тебя на лбу знак, как у него! Только не черный, а коричневый, – сказал Царь-Философ. – Я просил мне сделать такой же, а он отказал. Говорит, знак положен только Хранителям. Он принял тебя в Хранители, да?
Сказано было с почтением и, пожалуй, завистью.
– Учит… – Голос у Каты пресекся, она кашлянула и повторила громче: – Учит.
– На какой ты ступени?
– На восьмой.
– Быстро… Я за три года дошел только до четвертой. У тебя, верно, дар. Понятно, отчего Учитель стал готовить тебя в Хранители…
Юнош разжал пальцы, смущенно отступил.
– И то. Поглядеть на тебя и на меня. Ты молчишь, отвечаешь только когда спрашивают, скупо. А я суечусь, языком болтаю… Ты не думай, так-то я не болтлив. Просто соскучился. С тех пор, как ушел Учитель, ни с кем толком не разговаривал, только на службе, а там какие разговоры? – Махнул рукой. – Тебя как звать? Меня – Яковом.
– Я знаю, – ответила она, а имени своего называть не стала.
Он же не переспросил, ему не терпелось поговорить про важное – видно, накопилось за время одиночества.
– Вот скажи, как жить человеку, если он все время среди множества людей, а разговаривать ему не с кем? О всякой ерунде можно, а о важном – не с кем. И ты понимаешь, что так будет всегда, до самой смерти!
– Это седьмая ступень. Нужно научиться беседовать о важном с собой, – стала объяснять она науку своими словами. – Задаешь себе вопрос про нужное – жди ответа. Он придет. А если тебе скучно, противно глядеть вокруг – глядишь внутрь себя, и там полная твоя воля. Хочешь, чтоб было красиво – придумываешь. Хочешь, чтоб было увлекательно – тож. И живи истинной жизнью внутри себя, как в хорошем доме, со своим убранством, а наружу гляди через окошко, кому ни попадя дверь не открывай.
– В своем доме, со своим убранством… – медленно повторил Яков. – Это обдумать надо. Общупать… Седьмая ступень, да? Ох, высокая…
А Ката сейчас сражалась с восьмой ступенью, да всё не могла на нее вскарабкаться, срывалась.
Тягу к солнечной силе Ян она, как велел Учитель, собрала в ком – это-то получилось легко. Он шевелился где-то под ложечкой, где рождаются вздохи. Но стала пихать огненную силу вверх, к разуму, а она не поддается. Сползает ниже, ниже. Потому что тяжелая и горячая.
Еще ужасно мешало, что он так близко. Протянуть бы руку, потрогать золотистую прядь. Или погладить по щеке. Когда он улыбается, там появляется ямочка. Вот бы…
Ох, не туда, не в ту сторону двигалась жизненная сила!
Ката закрыла глаза, чтоб было легче.
– Мы теперь будем жить вместе? – услышала она. – Втроем?
– Нет! Мы с дедушкой уплывем в Голландию. А потом в Японию.
Уедем – тогда и слажу с восьмой ступенью, сказала себе Ката. Дотерпеть надо. Вдали от этих синих глаз оно проще будет.
– Неужто нашли?! – прошептал Яков, и проклятые глазищи, расширившись, стали еще невыносимей.
– Вот он.
Ката вытянула из ворота нитку, показала оберег.
И случилось чудо. Когда пальцы коснулись Будды, огонь, опустившийся совсем вниз, дрогнул, замер и медленно, словно неохотно двинулся в обратном направлении: через живот к груди, потом к шее.
– Можно потрогать? – таким же благоговейным шепотом попросил Яша.
Поднял руку, осторожно взял реликвию, и в этот миг совсем чуть-чуть, на одно лишь мгновение, коснулся Катиной шеи.
И – бум! – жизненная сила упала обратно в чресла. Как яблоко с ветки.
Ката чуть не всхлипнула от досады на свою постыдную слабость. Оттолкнула ни в чем не повинного Якова, отвернулась.
– Нельзя, да? – переполошился тот. – Прости!
Оба замолчали. Он испуганно, она сокрушенно.
Такими – безмолвствующими и растерянными – их и застал Симпей.

 

Он преобразился. Был в европейском платье, под мышкой сверток. Больная рука, обмотанная толстым сукном, висела на перевязи.
Учитель с учеником не обнялись, как это сделали бы обычные русские люди после долгой разлуки, а поклонились друг другу: первый слегка, второй низко.
Когда Яков распрямился, в глазах у него блестели слезы. Засмущавшись слабости, юнош смахнул их.
– Ты нашел то, что искал, Учитель. Я рад. Надеюсь, вы покинете меня не очень скоро. Мне нужно о стольком с тобой поговорить!
– Поговорим, – благодушно ответствовал Симпей. – Весь вечер и вся ночь впереди. А завтра мы с Катой уплывем.
– Уже завтра?! – воскликнули Яков и Ката в один голос.
– Да. Теперь, после Гангутской виктории, шведы уже не властвуют на Балтике, ныне корабли ходят часто. Девочка, переоденься. Я купил тебе женское платье.
– Девочка? – пролепетал Яша, повернувшись. – Почему ты мне не сказал…ла?
– А ты не спрашивал, – грубо ответила она. – Дошел бы до восьмой ступени, узнал бы, что это все равно – кто парень, кто девка.
– Симпей меня этому не учил, – пробормотал Яков.
– Оно и видно… А пошто в женское? Мне же в юнги поступать? – спросила Ката у дедушки, вовсе отвернувшись от Бовы-королевича, который на нее обиделся за обман и никогда больше ласково не взглянет, не обнимет. Вот и ладно, вот и хорошо!
– Меня с такой рукой в команду не возьмут. Значит, и тебе незачем. Придется в Амстердаме устраиваться по-другому. Наймусь в Компанию толмачом, у них там никто по-японски не знает. А ты будешь моя служанка или еще кто-нибудь. Как-то сладится, – беспечно сказал Симпей. – Придет сатори. Оно всегда приходит.
Взяв сверток, Ката пошла за дверь, где была еще одна комнатка, вовсе крошечная, вроде чуланчика, но с зеркалом.
«Ишь ты, любит на свою пригожесть пялиться», – зло подумала Ката про хозяина дома и тут же укорила себя. Просто он опрятный и следит за чистотой платья.
«А ты чучело», – сказала она себе, повернувшись в немецком женском наряде так и этак. Платье было синее в белый горох, ситцевое. Запущенные свои лохмы Ката прикрыла чепцом, но красы от того не прибыло.

 

 

Вот ведь доля бабская, несчастная! В мужском платье была парень как парень, а в женском стала уродкой.
Но делать нечего, надо было выходить обратно. Закусила губу, набрала полную грудь воздуху (груди от этого несильно прибавилось). Толкнула дверь.
Зря только сама себя покусала – дедушка в горнице был один.
– Яша пошел в сени за щепками, разжечь огонь для кофия… – Симпей нахмурился. – Почему ты с ним груба? Он тебе не понравился?
– Очень понравился! – со слезами воскликнула она. – Очень! В том и беда! Учитель, у меня не получается поднять жизненную тягу вверх! У него такие синие глаза! Такая белая кожа! Ничего б не пожалела, только б ее погладить!
И Ката разрыдалась, самым стыдным и жалким образом.
Симпей погладил ее по плечу.
– Не вини себя. Твои чувства естественны. В шестнадцать лет восьмая ступень дается с трудом. Но есть одно хорошее упражнение, которое тебе поможет. Научить?
– Да! – всхлипнула Ката. – Пожалуйста!
– Сейчас Яша вернется, и ты не отводи от него глаза, а, наоборот, смотри очень внимательно. Так внимательно, чтобы видеть сквозь кожу, которая тебе столь нравится. Сними с него кожу.
– Как это?
– В воображении. Ты же видела, как выглядит туша в мясной лавке? Яша под кожей точно такой же. Вот и представь. Потом раздвинь мышцы у него на животе. Увидишь кишки. Ничего красивого в плоти нет. Плоть – это мясо, кости, требуха. Вожделеть там не по чему.
Учитель пожал плечами.
Ката укрепила свой раскисший дух, изготовилась к мясницкой работе.
Мысленно разделать Яшу оказалось проще, чем она думала, потому что, рубя щепу, юнош снял камзол, засучил рукава и расстегнул рубаху сверху донизу, так что стало видно выпуклую грудь и поджарый живот.
Грудь от кожи избавилась легко – просто из белой стала красной. Ката раздвинула пурпурные мышцы. Под ними двигалось серебристое сердце – так ровно и сильно, что залюбуешься.
В смятении Ката взглянула на Учителя и замотала головой. Упражнение не работает!
Он успокаивающе кивнул, показал глазами ниже: давай, мол, потроши ему брюхо.
Но ниже, на живот Ката смотреть побоялась. Не вышло бы хуже. Вон, инь-яновский огонь изнутри обжигает…
Жизненная сила, чтоб ей провалиться, так и осталась трепыхаться внизу. Даже есть расхотелось.
Мужчины-то ели, а Ката только отщипнула кусочек хлеба.
– Канцелярская бумага, что я тогда из приказа принес, у тебя осталась? – спросил Симпей, поднимаясь и утирая губы. – Пойду напишу пашпорта на… – Он немного подумал. – …На государева японского человека Артемия Буданова, следующего в Амстердам по казенному делу… И на голландскую девку Катарину Крюйткамер, возвращающуюся на родину.
Смешная фамилья, не выговоришь, подумала Ката, но смешно ей не было.
Дедушка сел в сторонке, у подоконника, на котором стояла чернильница. Пошелестел там бумагой, заскрипел пером.
– Я и не знал, что на свете бывают такие девы, – сказал тихий голос.
Лишь тогда она посмотрела Яше в лицо, исподлобья. Раньше не решалась – боялась прочесть в его взгляде отвращение ее девичьим уродством.
Чем это так светятся его глаза? Точно не отвращением. А чем тогда?
– Беда мне, – вздохнул Яша. – Теперь никогда не женюсь. Буду всех с тобою сравнивать. Так, видно, бобылем и проживу… А ты поплывешь по морям, океанам, на другую сторону света. Увидишь всякое предивное и прекрасное. Станешь Хранительницей Орехового Будды. Будешь подниматься из одного Жилья в другое, всё выше и выше. А я навечно, до смерти, буду тебя вспоминать. И придумывать другую жизнь, в которой мы вместе и неразлучны…
Прекрасное его лицо вдруг стало расплываться, будто Ката смотрела через слюдяные оконца.
Очень быстро она опустила голову, смахнула слезинки, а ответить ничего не ответила. Голоса не было.
К столу вернулся Симпей, помахивая двумя листами, чтоб скорей высохли чернила.
– Ступай в приказ к канцеляристу Букину. Он по-прежнему там?
– Куда он денется?
– И мзду берет?
– Как дышит.
– Поклонишься рублишком, пусть приложит печати.
Яков бумаги взял, но не уходил.
– Возьмите меня с собой! – У него в глазах, оказывается, тоже стояли слезы. И голос дрожал. – Не оставляйте! Теперь мне здесь еще тяжелее будет!
Дедушка строго ответил:
– Иногда велико искушение стать частью другой жизни, которая зовет тебя и манит, но это химера. Помнишь, я учил тебя: у каждого свой Путь. Не сворачивай с него.
Понурый, Яша вышел.

 

Оставшись вдвоем, они помолчали.
– Что это ты шевелишь губами? – спросил Учитель.
Ученица ответила:
– Вспоминаю вирши, которые любил читать князь Василий Васильевич, когда плакал по своей царевне. Старинный юдейский пиит Галевий сочинил. Давным-давно.
– Что за вирши?
Как боязно сие – любить того,
Кого отнимет смерть однажды.
Как боязно любить, надеяться, мечтать,
Владеть – и после потерять.
Се суть удел глупца, глупца удел…

Учитель нахмурился:
– К чему ты это?
– К тому, что я дура. И мудрой, как ты, не стану. Мне не подняться на восьмую ступень, не перейти в верхнее Жилье. Да я и не хочу. Останусь в нижнем.
Ката сняла с себя оберег.
– Бери, вези в Храм. Ты ведь этого хотел с самого начала, да? Затем меня сюда, к Яше, и привел? Бери, отдаю сама… И спасибо тебе. За всё. А за это – особенно. Плыви. Я остаюсь.
Но Симпей не торопился принять сокровище.
– Это твой мир. Тебе решать, каким он будет. Широкое лучше узкого. Высокое лучше низкого. Подумай.
– Уже подумала. Опусти голову и расстегни ворот. Я повешу Будду тебе на шею.
Он попробовал расстегнуть застежку на высоком, по горло, камзоле, но не получилось.
– Надо привыкнуть обходиться одной рукой. Раньше на мне всё заживало, как на собаке, но я постарел. Кость будет срастаться долго. Восемьдесят два года – много даже для человека правильной жизни…
– Сколько-сколько?! – ахнула Ката.
Она, конечно, знала, что он сильно немолодой, но думала, ему за пятьдесят, как Авениру. А он старше старого князь-Василия!
– Нет, дедушка, – твердо сказала Ката. – Одного, да с такой рукой я тебя на другой край света не пущу. С тобой поплыву. И Яша с нами. Ни тебя не брошу, ни его… Ты не думай, Будду я назад не заберу. Он твой. Просто мы с Яшей будем рядом.
Никогда еще простое и короткое слово «мы» не звучало на языке так сладко. Ката мысленно еще раз повторила: «Мы. Мы с Яшей».
– Ты говоришь про старость, будто это какая-то болезнь, – укорил ее Симпей. – Но старость – это просто время жизни. Как бывают времена года. Все они хороши по-своему. Скажу тебе то же, что сказал Якову: не иди с другим по его Пути. А за меня не бойся. Моя сила не в руках.
Слова были окончательные, Ката это поняла и больше не спорила, только заплакала.
– Не выдумывай себе грустных снов, выдумывай радостные, – погрозил пальцем Учитель.
– Знаю-знаю, – шмыгнула она носом. – Я тебя придумала. Ты на самом деле не существуешь. Но я тебя, придуманного, очень люблю. И мне тяжело думать, что мы никогда-никогда больше не увидимся.
– Кто ж это знает? – удивился Симпей. – Не забывай: я убил человека, а стало быть, превращаться в звезду мне пока рано. Я буду жить снова. И, может быть, еще не раз. Как и ты. И, если наши души очень захотят, мы встретимся снова. Тебя будут звать иначе, меня тоже, и все же это будем мы с тобой, и мы как-то почувствуем друг друга. И продолжим наши уроки. Хорошо?

 

Назад: Хамамати Синэяро
На главную: Предисловие

Антон
Перезвоните мне пожалуйста 8(904)332-62-08 Антон.
Алексей
Перезвоните мне пожалуйста 8(953)367-35-45 Виктор.