Над нами, вдоль насыпи автострады, фары машин освещали вечернее небо, как лампы, развешанные вдоль горизонта. Со взлетной полосы в четырехстах ярдах слева от нас в небо уходил авиалайнер, цепляясь нервными двигателями за темный воздух. За ограждением периметра из некошенной травы торчали длинные ряды металлических столбов. Полосы посадочных огней образовывали квадраты электрических полей, напоминающих кварталы ослепляющего города. Я ехал за машиной Воэна по пустынной вспомогательной дороге. Строительная зона южной окраины аэропорта, неосвещенный район трехэтажных жилых домов для сотрудников авиакомпаний, недостроенных отелей и автозаправок. Мы миновали пустой супермаркет; фары высвечивали горы белого строительного мусора на обочине.

Впереди замаячила шеренга уличных фонарей, отмечающих границу этой зоны транзита и развлечений. Сразу за ними, на западной окраине Стануэлла размещались автомобильные кладбища и свалки. У маленькой автомастерской стоял припаркованный двухъярусный трейлер, перевозящий разбитые машины. Сигрейв занял заднее сиденье машины Воэна, и какие-то знакомые стимулы с трудом пробивались в его утомленный мозг. Всю дорогу от больницы он сидел, привалившись к дверце; его вытравленные волосы в свете моих фар напоминали нейлоновое руно. Рядом с ним сидела Хелен Ремингтон и время от времени оборачивалась посмотреть на меня. Она настояла, чтобы мы проводили Сигрейва до дома – явно не доверяла намерениям Воэна.

Мы въехали на дворик гаража и торгового зала Сигрейва. Его бизнес, похоже, знавал лучшие времена – в те дни, когда Сигрейв блистал в качестве гонщика. Он торговал гоночными и тюнингованными автомобилями. За немытыми окнами торгового зала виднелась фибергласовая копия гоночного «Бентли-брукландс» тридцатых годов.

Ожидая, когда можно будет уехать, я наблюдал, как Хелен Ремингтон и Воэн ведут Сигрейва в его гостиную. Гонщик-каскадер неуверенно разглядывал дешевую мебель из кожзаменителя, постепенно узнавая собственный дом. Он прилег на диван, а его жена насела на Хелен, которую, как доктора, видимо, считала виновной в самочувствии пациента. И почему-то Вера Сигрейв ни в чем не винила Воэна, который – я узнал об этом позже, а ей-то уже должно было быть известно – явно использовал ее мужа в качестве подопытного. Приятная беспокойная женщина лет тридцати собирала волосы в африканские косички. И все это время за нами следил ребенок, застряв между ее ног; его пальчики гладили два длинных шрама на бедрах матери, открытых мини-юбкой.

Воэн, погладив по талии Веру Сигрейв, продолжающую допрос Хелен Ремингтон, прошел к сидящему на диване напротив трио. Мужчина, телепродюсер, снимавший первые программы Воэна, одобрительно кивал, слушая рассказ Воэна об аварии Сигрейва, но уже остекленел от косяка, который курил, и не в состоянии был сосредоточиться на программе. Рядом на диване сидела остролицая молодая женщина, готовящая новый косяк; когда она завернула кусочек смолы в серебристую фольгу, Воэн достал из кармана брюк медную зажигалку. Женщина подогрела смолу и высыпала порошок в сигаретную гильзу, ожидающую в закаточной машинке у нее на коленях. Эта работница детской службы стануэллского социального отдела давно дружила с Верой Сигрейв.

На ногах женщины виднелись шрамы, как от газовой гангрены – бледные круглые впадины на коленных чашечках. Она заметила, что я смотрю на шрамы, но даже не подумала прикрыть ноги. Рядом с ней на диване лежала хромированная трость. Обе лодыжки были захвачены стальными зажимами ортопедического аппарата, а по напряженной талии было ясно, что женщина носит и какой-то медицинский корсет. Женщина выкатила сигарету из машинки, глядя на меня с явным подозрением. Я понял, что ее враждебность вызвана предположением, что я не попадал в автомобильные аварии, как Воэн, она сама и Сигрейв.

Хелен Ремингтон тронула меня за руку.

– Сигрейв… – Она показала в сторону неуклюже развалившегося на диване блондинистого каскадера. Он ожил и теперь в шутку пихал маленького сына. – Завтра, похоже, на студии затеваются гонки. Можете его остановить?

– Обратитесь к его жене. Или к Воэну – похоже, он тут верховодит.

– Вот уж не стоит.

Телепродюсер крикнул:

– Сигрейв дублирует всех актрис! И все из-за очаровательных белых локонов. А если брюнетка, а, Сигрейв?

Сигрейв щелкнул сына по крохотному пенису.

– Да в задницу их. Свернуть маленькую свечку из гашиша и запихать своим шомполом. Два в одном. – Сигрейв инстинктивно взглянул на грязные ладони. – Я бы их всех поимел в тех машинах, на которых приходится ездить. Что скажешь, Воэн?

– Так и будет. – В голосе Воэна, глядящего на каскадера, слышалось неожиданное почтение. – Так и сделаем.

Сигрейв затянулся неплотно набитой сигаретой, которую передал ему Воэн. Задержав дым в легких, он посмотрел на горы заброшенных машин на заднем дворе.

– Представляешь их в скоростном завале? Чтобы кубарем в канаву? Или со всей дури – лоб в лоб. Я о таком просто мечтаю. Все в твоих руках, Воэн.

Воэн с улыбкой кивнул и состроил металлическую гримасу.

– Ты прав. С кого начнем?

Сигрейв улыбнулся сквозь дым. Он не обращал внимания на жену, которая пыталась успокоить его, и смотрел прямо на Воэна.

– Я уж знаю, с кого бы я начал…

– Возможно.

– …Прямо вижу эти здоровенные титьки – пусть рубятся об панель.

Воэн отвернулся, словно испугавшись, что Сигрейв украдет у него идею. Шрамы на губах и на лбу выдавали необычные чувства. Он взглянул на другой диван, где телепродюсер и искалеченная молодая женщина, Габриель, передавали друг другу сигарету.

Я встал, решив подождать Хелен в машине. Воэн вышел со мной и крепко взял за руку.

– Не уезжайте, Баллард, мне нужна ваша помощь.

Он огляделся, и мне показалось, что Воэн управляет нами всеми, давая каждому то, что тот хочет и чего боится.

Я прошел за ним по коридору в фотолабораторию.

– Новый проект, Баллард. – Воэн уверенным жестом обвел комнату. – Я готовлю специальный цикл – новую программу.

– Вы ушли из химической лаборатории?

– Разумеется. Этот проект слишком важен. – Он покачал головой, отгоняя ассоциации. – Большой правительственной лаборатории не хватает ресурсов – ни психологических, ни каких-либо еще.

Сотни фотографий висели на стенах и лежали на банкетках среди эмалированных кювет. Пол вокруг увеличителя был усыпан отпечатками с пластинок, изученными и отброшенными. Пока Воэн у центрального стола перелистывал страницы фотоальбома в кожаном переплете, я разглядывал снимки под ногами. В основном это были фронтальные фото легковушек и грузовиков, побывавших в дорожных авариях, в окружении зевак и полицейских; встречались крупные планы помятых радиаторных решеток и разбитых лобовых стекол. Многие снимки были сделаны с рук из движущейся машины – на них остались размытые силуэты разгневанных полицейских и врачей, грозящих проезжающему мимо фотографу.

На первый взгляд на фотографиях не было знакомых фигур, но на стене, над металлической раковиной у окна висели шесть увеличенных портретов женщин среднего возраста. Меня поразило их сходство с Верой Сигрейв – так она будет выглядеть лет через двадцать. Женщины были очень разные – и хорошо сохранившаяся жена успешного бизнесмена с лисьим мехом на плечах, и стареющая кассирша из супермаркета, и билетерша с избыточным весом в униформе с галунами. В отличие от остальных фотографий эти были выполнены очень тщательно, с использованием трансфокатора, через лобовое стекло или вращающиеся двери.

Воэн открыл альбом и протянул его мне. Прислонившись спиной к двери, он смотрел, как я поправляю настольную лампу.

Снимки на первых 30 страницах хранили аварию, лечение в больнице и восстановление молодой социальной работницы, Габриель, которая в настоящий момент сидела на диване в гостиной Сигрейва и снаряжала всем косяки. По странному совпадению ее маленький спортивный автомобиль врезался в аэропортовский автобус на въезде в туннель недалеко от места моей аварии. На переднем плане первой фотографии разбитая машина окружена полицейскими, врачами и зеваками; пожарный специальными кусачками режет правую стойку лобового стекла. Повреждений молодой женщины еще не заметно. Ее безучастное лицо обращено к держащему фонарь пожарному, словно она ждет, что он будет ее насиловать. На последующих фотографиях лицо начали покрывать синяки – черты новой личности, предвестие скрытых пока личин души, которые проявятся впоследствии. Меня поразили строгие морщины, образовавшиеся у ее крупного рта. Такие болезненные провалы бывают у замкнутой в себе незамужней женщины – в память о неудачных романах.

Воэн так и стоял за моей спиной, прислонившись к двери. Впервые со дня нашего знакомства он был совершенно расслаблен – его маниакальную живость каким-то образом успокоило мое пристальное внимание к альбому. Я перевернул еще несколько страниц. Воэн собрал впечатляющее фотодосье на молодую женщину. Я понял, что ему повезло оказаться на месте аварии через несколько минут после того, как Габриель воткнулась в зад автобуса. Встревоженные лица нескольких пассажиров уставились на разбитую спортивную машину, которую раненая молодая женщина доставила, словно барельеф, на стенку под их сиденьями.

На следующих снимках Габриель доставали из машины: белая юбка пропиталась кровью, лицо безучастно прижато к руке вынимавшего ее из смятого салона пожарного – последователя безумной секты на американском юге, крещенного в крови ягненка. Полицейский без фуражки держал ручку носилок, в его квадратную челюсть упиралось левое бедро женщины. Между ее бедер темнел треугольник лона.

Следующие несколько страниц показывали разбитую спортивную машину на кладбище автомобилей; крупным планом – высохшие пятна крови на водительском и пассажирском сиденьях. На одной фотографии появился сам Воэн – стоя в позе Байрона, он глядел на машину, и джинсы туго обтягивали его тяжелый член.

Последняя группа снимков показывала Габриель в хромированном кресле на колесах: подруга везет ее по обсаженной рододендронами больничной лужайке; она сама управляет блестящим транспортом на соревнованиях лучников; наконец, она берет первые уроки по вождению инвалидного автомобиля. На фото она разбиралась в сложных рычагах тормоза и переключения скоростей, а я понял, до какой степени эта сильно покалеченная молодая женщина изменилась за время выздоровления после катастрофы. На первых фотографиях в разбитой машине лежал обычный человек, чье симметричное лицо и гладкая кожа выдавали всю расчетливость удобной пассивной жизни, заурядного флирта на заднем сиденье дешевого автомобиля, без истинного понимания настоящих возможностей собственного тела. Я мог представить ее в машине чиновника службы соцобеспечения, еще не имеющую понятия, какое единство образуют их гениталии и стилизованная приборная панель; лишь во время катастрофы впервые откроется ей геометрия эротики и фантазии – яростный союз, рождающийся вокруг ее колен и лона. Эта милая молодая женщина с приятными сексуальными мечтами родилась заново в ломающихся контурах разбитого спорткара. Через три месяца, сидя в новой инвалидной машине рядом с физиотерапевтом, она сильными пальцами трогала хромированные рычаги управления, как продолжение собственного клитора. В глазах читалось ясное понимание того, что промежуток между искалеченными ногами постоянно доступен взору этого мускулистого молодого человека. Его глаза то и дело упирались во влажный торфяник ее лобка, когда она передвигала рычаг передачи. Разбитый спорткар превратил эту женщину в существо свободной и извращенной сексуальности, покореженная крыша и протечка охлаждающей жидкости раскрыли небывалые возможности ее пола. Покалеченные бедра и исхудавшие икры будили аномальные фантазии. Глядя через окно в объектив Воэна, она понимала истинную причину его внимания. Ее сильное несимметричное лицо словно пародировало приборную панель машины, как будто Габриель догадывалась, что исковерканные приборы предлагают целую антологию извращенных актов, дают ключ к новой сексуальности. Мне без труда удалось представить, какие фото я сам сделал бы с этой женщиной: во время разных половых актов, когда ее ноги подняты сложными устройствами, шкивами и каркасами – она открывает иные параметры своего тела, развивает сексуальное мастерство, аналогичное другим умениям, возникшим благодаря развитию технологии в ХХ веке. Представляя, как напрягаются мышцы ее спины во время оргазма, как встают дыбом волоски на дряблых бедрах, я смотрел на эмблему автопроизводителя, на изящные боковые стойки.

Воэн так и стоял молча у двери, пока я переворачивал страницы. Остаток альбома, что неудивительно, был посвящен моей аварии и лечению. По первой фотографии – меня заносили в травматологическое отделение Эшфорда – я понял, что Воэн был там, когда меня доставили. Позже я узнал, что он прослушивал переговоры «Скорой помощи» на ультравысоких частотах по радио у себя в машине.

Подбор снимков больше говорил о Воэне, чем обо мне, больше о ландшафте и предпочтениях фотографа, чем о модели. Не считая фотографий в больнице (я снят с помощью трансфокатора через открытое окно, весь в бинтах), на всех снимках фон был один и тот же: автомобиль, движущийся по автостраде вокруг аэропорта, застрявший в пробке на эстакаде, припаркованный в романтическом переулке… Воэн следовал за мной от полицейской стоянки до зала вылета аэропорта, от многоэтажной автостоянки до дома Хелен Ремингтон. Можно было подумать, что вся моя жизнь проходит в машине или рядом с ней. Лично я практически не интересовал Воэна; его заботило не поведение сорокалетнего телепродюсера, а взаимодействие безымянного индивида и его автомобиля, перемещения тела по полированной нитроэмали и виниловым сиденьям, лицо на фоне приборной доски.

Лейтмотив этого фотодосье стал ясен, когда я оправился от ранений: мои отношения – при посредстве автомобиля и его технологического интерьера – с женой, Ренатой и доктором Хелен Ремингтон. В откровенных фотографиях Воэн запечатлел мои неловкие объятия – перед первыми для моего израненного тела половыми актами после аварии. Вот моя рука тянется к рычагу коробки передач в спортивной машине жены – внутренняя поверхность предплечья исцарапана рукояткой переключения скоростей, поврежденное запястье прижато к белому бедру жены; вот мои еще неловкие губы у левого соска Ренаты, доставшей грудь из блузы, и мои волосы в окне автомобиля; вот Хелен Ремингтон оседлала меня на пассажирском сиденье ее черного седана – юбка задралась до талии, колени со шрамами уперлись в обивку, мой пенис входит в ее влагалище – и отблески наклонной приборной доски образуют мутные эллипсы, словно капли из наших счастливых чресл.

Воэн стоял у моего плеча, как инструктор, готовый прийти на помощь способному ученику. Когда я рассматривал свое фото с грудью Ренаты, Воэн потянулся и пальцем с треснувшим, испачканным моторным маслом ногтем показал на хромированную раму окна и растянутую бретельку бюстгальтера молодой женщины. По дикой прихоти фотографии они образовали металлически-нейлоновую рогатку, которая выстреливала искаженный сосок мне в рот.

Лицо Воэна было безучастным. Детские прыщи оставили на его шее архипелаг оспин. От белых джинсов исходил резкий, но не противный запах – смесь спермы и охлаждающей жидкости. Воэн начал листать альбом, иногда наклоняя его, чтобы показать мне необычный ракурс съемки. А потом закрыл альбом, и я недоумевал, почему не могу даже выразить гнев, отчитать фотографа за вторжение в мою жизнь. На меня уже действовали его отстраненность, отсутствие каких-либо эмоций. Возможно, запечатленные образы жестокости и сексуальности заронили в мой мозг скрытые гомосексуальные элементы. Деформированное тело искалеченной молодой женщины, как деформированные корпуса разбитых автомобилей, открывало возможности совершенно новой сексуальности. Воэн невольно выразил мое желание получить какие-то плюсы от аварии.

Я взглянул на длинные бедра и крепкие ягодицы Воэна. Каким бы плотским ни представлялся акт содомии с Воэном, эротики в нем не было. И ее отсутствие делало этот половой акт вполне возможным. Воткнуть член ему в анус на заднем сиденье автомобиля было бы так же стильно и отвлеченно, как и заснятые Воэном сцены.

В дверях появился телережиссер, зажавший в пальцах мокрую разваливающуюся сигарету.

– Эй, Во, можешь исправить? Сигрейв напортачил… Супермозг, да?

Воэн отложил фотоштатив, который натирал маслом, и мастерски собрал косяк, всыпав обратно крупинки гашиша, выпавшие ему на ладонь. Он лизнул бумагу острым и быстрым, как у змеи, языком, закурил и втянул ноздрями дым.

Я проглядел пачку свежеотпечатанных снимков на столе у окна – на них оказалось знакомое лицо киноактрисы, выходившей из лимузина у лондонского отеля.

– Элизабет Тейлор… Вы преследуете ее?

– Пока нет. Баллард, мне нужно с ней познакомиться.

– Это в рамках проекта? Вряд ли она вам поможет.

Воэн прохромал по комнате на ногах разной длины.

– Тейлор сейчас работает в Шеппертоне. Вы ведь снимаете ее в рекламе «Форда»?

Воэн ждал ответа. Я понимал, что увертки тут не пройдут. Но вспомнив мрачные катастрофические фантазии Сигрейва – заставить киноактрис биться в каскадерских машинах, – решил промолчать.

Все прочитав по моему лицу, Воэн повернулся к двери.

– Я позову доктора Ремингтон, после поговорим, Баллард.

Он протянул мне, видимо, в качестве примирения, пачку порядком замусоленных датских эротических журналов.

– Вот, посмотрите – здесь снимки гораздо профессиональнее. Можете наслаждаться вместе с доктором Ремингтон.

Габриель, Вера Сигрейв и Хелен гуляли по саду – их голоса тонули в реве взлетающего самолета. Габриель вышагивала посередине на скованных ногах; плохая пародия на прогулку воспитанниц пансиона благородных девиц. Ее бледная кожа поблескивала в свете желтых уличных фонарей. Хелен придерживала Габриель за локоть, ведя через траву по колено. Мне вдруг пришло в голову, что за все время, проведенное с Хелен Ремингтон, мы ни разу не говорили о ее мертвом муже.

Я проглядел цветные фото в журнале. На всех так или иначе центром был автомобиль: приятные молодые пары вокруг американского кабриолета, припаркованного на мирном лугу; бизнесмен средних лет и его секретарша, обнаженные, на заднем сиденье «Мерседеса»; гомосексуалисты, раздевающие друг друга на придорожном пикнике; моторизованная оргия подростков на двухъярусном трейлере. И на всех фотографиях – блеск приборных панелей и оконных жалюзи, сияние суперполированного винила, отражающего выпуклости то живота, то бедер, то зарослей на лобке, торчащих из каждого угла салона автомобиля.

Воэн смотрел на меня из желтого кресла, пока Сигрейв играл с маленьким сыном. Я помню лицо Воэна, отстраненное, но серьезное, когда Сигрейв расстегнул рубашку и прижал губы сына к своему соску, сжав пальцами грубую кожу и изображая женскую грудь.