39. Опять в Гервятах
Когда я приехал в Гервяты во второй раз, пан Блажек уже ждал меня у ограды костела. На разговор напросился я сам, но было видно, что ксендз тоже заинтересован. Он понимал, что знаний по общению с «мертвецами» у меня прибавилось, но старался избегать этой темы и как минимум не поднимал ее по телефону. В наших краях количество телефонных звонков с того света за последнее время резко увеличилось. Может, и Блажек стал жертвой этого явления.
– Рад вас видеть, Сережа. Вы вновь свежи и молоды. Не то что в прошлый раз…
– Ах, какой вы шутник… Скажите с ходу, пан Блажек, сатана – это персонифицированное существо или совокупность факторов?
Ксендз рассмеялся, широко раскрывая рот с отличными для его возраста зубами.
– Вас привел сюда этот вопрос? Образ дьявола в христианстве прописан довольно небрежно, но можно сказать с уверенностью, что это вполне конкретное существо. Другое дело, что круг его реальных полномочий и положение на небесах вызывают множество вопросов. Надеюсь, мы не будем говорить об этом в Божьем храме.
Он пригласил меня сесть на скамейку в саду перед костелом, в окружении беленых фигур католических пророков.
– Мы отремонтировались! Починили орган. Вы просто не узнаете помещения. В прошлый ваш визит здесь все было в лесах, известке, не правда ли?
– Только внутри… Когда я проснулся на этой лавке, решил поначалу, что приехал на бал к Золушке.
Блажек сладко вздохнул. Ему приятно было сидеть на солнышке, вытянув ноги в новых лакированных туфлях, и наблюдать за бликами на их сверкающей поверхности.
– Дьявол – это падший ангел, а вовсе не космическое зло, как вы изволите предполагать. Апостол Павел предупреждает, что иногда он маскируется, выдавая себя за Ангела Света, – продолжил ксендз как ни в чем не бывало. – Он – князь этого мира, но Христос затем и пришел, чтобы свергнуть его.
– Я слышал, пан Блажек, что Сатана имеет власть над смертью. Что люди умирают лишь по его вине.
– Разумеется, если грехопадение на его совести. Вообще у него много профессий: провокатор, шеф полиции, тюремщик, палач…
– Мы умираем, потому что были изгнаны из рая?
– Потому что согрешили. И потом были изгнаны.
– А если мы вновь вернемся в рай? Смерть будет преодолена?
Блажек задумался. Было видно, что мой монолог он воспринимает как наивный лепет. Он хлопнул меня своей расслабленной ладонью по коленке и воскликнул:
– В рай? А что… Давайте вернемся в рай… Была не была… Я думал, мы попадем туда только после Страшного суда. Фома Аквинский полагал, что в высшие области рая попали лишь Иисус и Мария. Нам же, многочисленным поколениям простых смертных, следует дожидаться Второго пришествия.
Я рассказал Блажеку об основных событиях последнего времени. От страусиной фермы до сегодняшних дней. Намекнул, что происходящее связано не только с возрождением советской империи, но и с Великим княжеством Литовским, о настоящей сути которого сейчас не знает никто, кроме специалистов и фанатиков. Предположил, что возрождение одной оболочки государственности может потянуть за собой и другую, отметив, что ни в книгах, ни в прочих источниках не встречал упоминаний об этом. Что друзья мои, воскресшие из мертвых, никогда не были праведниками, скорее наоборот. Я сказал, что мы дружим, работаем вместе, но характера нашей деятельности объяснять не стал.
Блажек вздохнул, жестом предложил подняться и пройти в храм. Посадил меня на свежевыкрашенную скамью и удалился, пробормотав что-то невнятное. Я огляделся. Костел действительно был полностью реставрирован. От недавнего безобразия не осталось и следа. Блажеку хотелось похвастаться звучанием обновленного органа – как же я сразу не догадался? Я услышал, как он прошелся по нотам, заполняя своды собора величественным гулом. Потом откашлялся и лихо отбил по клавишам тему из кинофильма «Гостья из будущего» – «Прекрасное далеко». Такого баловства от католика я не ожидал.
Блажек вернулся сияющим. Казалось, он выполнил нечто, ранее задуманное.
– Музыка Евгения Крылатова. Стихи Юрия Энтина. Вы слышали это на латыни? А я слышал. В исполнении молодежного хора католического кафедрального собора Преображения Господня, – доверительно сообщил он.
– В Вильнюсе?
– В Новосибирске.
Он перевел дыхание.
– Цель каждого христианина – стремиться к воскрешению друзей, братьев, отцов, как говорил один русский религиозный мыслитель, – сказал Блажек. – Христос воскрес. А мы должны быть как Христос. Воскрешение, кстати говоря, противоположно прогрессу. В данной ситуации преимущество младших над старшими исчезает. А прогресс и являет собой грех неблагодарности по отношению к предкам.
Мне вспомнилось посещение кладбища у деревни Теляки, и я рассказал об этом ксендзу как о чуде постоянства.
– Да, такие вещи могут давать силу. Сверхъестественную силу. Вообще, из вашего рассказа я заключаю, что люди, умершие в Великом княжестве Московском, начали воскресать в Великом княжестве Литовском. Это весьма любопытно. Красивая гипотеза. – Он поднял кверху указательный палец. – Великий Витовт, которому служили цари, до самого смертного часа ждал своей короны. И не дождался. Он прожил удивительную жизнь, ходил за Дон… Владел Крымом… Смоленщиной… Создал империю от Буга до Угры, от Балтийского моря до Черного… Слыл князем сарацин, штурмовал Москву, заключал союзы с Орденом… Сколько войн, сколько перемирий… Они вместе с Ягайло победили в Грюнвальдской битве. Вы слышали о Грюнвальдской битве? О нашем запрещенном ныне гербе, названном «Погоней»?
Блажек приосанился и запел:
Ў белай пене праносяцца коні, —
Рвуцца, мкнуцца і цяжка хрыпяць…
Старадаўняй Літоўскай Пагоні
Не разьбіць, не спыніць, не стрымаць.
Маці родная, Маці-Краіна!
Не усьцішыцца гэтакі боль…
Ты прабач, Ты прымі свайго сына,
За Цябе яму ўмерці дазволь!..
Припев тянул на гимн целого континента. Я слышал эту песню в исполнении последнего состава «Песняров». Ксендз был величественен в эти минуты, исполнен пафоса. Мне хотелось обнять его.
– Он ждал короны из рук князя Ягайлы и умирал у него на руках, – продолжил пан Блажек. – Но послы Сигизмунда, архиепископ Магдебургский, венгерские магнаты не привезли корону. Витовт понимал, что государство нужно передавать в надежные руки. И передал Литву заклятому другу – князю Ягайле. Он думал не о личной мести, он думал об общем деле. Понимаете, о чем я говорю?
– Надеюсь, да…
– Очень хорошо, что вы не запираетесь в своей гордыне. Вы знаете, что сказал Витовт своему ляшскому душеприказчику напоследок?
– Он сказал: «Да подавитесь вы своей сраной короной», – предположил я.
– Не смейте произносить таких слов в храме, – строго сказал пан Блажек. – Он, бывший язычник, сын трокской жрицы Битруты, чей отец Кейтсут был сожжен по языческому обряду, он, этот великий правитель литвинов, жемойтов и руссов, произнес, как муж христианский: «Раньше, веря в другие догмы, эту я считал для верования тяжелой, но теперь не столько уже верой, но и умом охватываю, что каждый человек воскреснет после смерти и за свои дела получит соответствующую плату». Он принял вечную жизнь взамен преходящей короны. Возможно, сейчас приходят его дни. Дни возвращения былого величия. Дни, «как было за великого князя Витовта».
– Пан Блажек, на моих глазах воскресает не литвинская шляхта, а жулики… пьяницы… бабники… Они совсем не праведники. Ощущение гармонии и справедливости давно оставило меня.
– Не нам судить о них, Сережа. Для Господа они могли оказаться сущими ангелами. Настоящее христианство призвано воскрешать, возвращать братство. Ваш Федоров говорил, что религия – это культ предков, совокупная молитва живых обо всех умерших. В настоящее время религия умерла, потому что при храмах не осталось кладбищ. Я согласен с ним. Литургия и Пасха имеют смысл только на кладбище!
Я вспомнил, как много кладбищ мне пришлось посетить за последнее время. Ночная работа на них входила у меня в привычку.
– Пан Блажек, и все-таки, если Сатана властвует над смертью, может ли он взять на себя и оживление людей? Меня почему-то волнует этот вопрос больше прочих. Ведь можно воскресить людей не только для доброго дела, но и для злого…
– Я рад, что вы такой набожный человек, – сказал ксендз. – Но, на мой взгляд, это невозможно. Воскрешение людей находится в Божьей воле.
– Но ведь существуют колдуны… язычники… Григорий Грабовой…
Наш разговор был прерван раскатистыми звуками заводящегося мотора где-то совсем неподалеку. Кто-то пытался врубить то ли косилку, то ли моторную лодку. Мы с ксендзом переглянулись, поболтали еще немного, пока все же не осознавая, что на церковном дворе происходит что-то неладное. Пан Блажек сорвался с места и выбежал наружу. Я последовал за ним, почему-то надеясь увидеть что-то, связанное с нашей беседой.
Однако нашему взору предстала шокирующая, по крайней мере для клирика, картина. Девица лет двадцати пяти, роскошная блондинка, обнажив свои великолепные формы по пояс, заканчивала спиливать один из крестов, подаренных когда-то костелу Святой Троицы литовцами. В защитных очках, ярко-голубых джинсах, она была прекрасна. Татуировка на плече изображала Иосифа Сталина в профиль. Возможно, он был вдохновителем ее безумного предприятия. Парень с видеокамерой стоял поодаль. Съемка уже подходила к концу. Когда мы с паном Блажеком показались у ворот храма, дело близилось к завершению. Крест накренился и завалился набок в пышные заросли хвойных туй и кипарисов, посаженных в изобилии вокруг костела. Девка хохотнула, поймала лифчик, брошенный ей на бегу оператором, и рванула к задним воротам с бензопилой наперевес. Оператор мчался за ней испуганными прыжками. Блажек успел кинуть в него обломком кирпича, подобранным на земле, но цели не поразил. Мы побежали вслед за кощунниками, но те скрылись в пышных зарослях борщевика, заполнивших пространство за церковной оградой. Шум заводящегося мотора и быстрый промельк «Лады Калины» по грунтовке за костелом лишь подтвердили, что дальнейшее преследование правонарушителей бессмысленно.
Кунсткамера IV
БОЧКА
Ветки за окном качнутся, по коридору вагона пройдет февральский сквозняк, громкоговоритель запнется в названии станции и растерянно замолчит. Ты выйдешь в незнакомом городе, не задумываясь, торопясь успеть, пока поезд не тронулся. Дом, виднеющийся за зданием вокзала, удивительно похож на тот, в котором ты жил в детстве. В похожих домах живут похожие люди. Тех, с которыми ты жил, все равно нет в живых. На станции стоит колонка, окрашенная масляной краской в темно-синий цвет. Я подхожу к ней, решив сполоснуть сапоги. Они чистые, но мне приспичило вымыть лицо, руки и обувь перед вхождением в город. Я протираю их мокрой черной банданой, которую таскаю с собой последние лет десять. На полочке, приколоченной к столбу, лежит плоский обмылок, похожий на кругляши, которые пускают по воде. Я старательно намыливаю руки, словно только что совершил преступление.
За этим занятием я и перехватил его взгляд. Мужчина лет сорока стоял у выхода из вокзала на лестнице, ведущей к перронам. Под бледным освещением единственного на станции фонаря он выглядел как призрак.
Заметив меня, он спустился на ступеньку, продолжая недобро смотреть в мою сторону. Руки он держал в карманах мятого плаща. Одет как бродяга: бесформенные коричневые брюки в жирных пятнах, ботинки со следами засохшей грязи, нелепая лыжная шапочка на голове. Он больше не выпускал меня из виду и медленно продвигался маленькими, незаметными перебежками. Если я отворачивался, то обнаруживал, что мужик стал ближе. Я видел, что его проекция становится все больше и больше. Когда он оказался около колонки, и посмотрел на меня в упор, мне стало не по себе.
Он не выпускал рук из карманов, словно прятал в них нож или пистолет.
Взгляд его оформился и выражал ненависть. Я зачем-то кивнул, свернул мокрую бандану квадратиком и сунул в карман. Я пошел от колонки быстрым шагом, стараясь не оборачиваться. Идти мне было некуда, и я направился в сторону «своего» дома. Знакомый подъезд с облупившейся желтой штукатуркой на фасаде, непонятная предостерегающая надпись мелом под окном первого этажа, гласящая «Остановить Мельникова». Во дворе была детская площадка, к ней примыкали складские помещения продуктового магазина. На крыше сарая сушились бочки для квашения капусты. В детстве я забрался в одну из них, изображая Гекельберри Финна, за что тетка надрала мне уши и отвела к родителям.
Я подошел к нашему подъезду, почувствовав себя в безопасности. Обернулся и с ужасом обнаружил, что мужик идет следом за мной. Я тыкнулся в дверь подъезда, но она оказалась запертой на замок. В наши времена домофонов не было. Я судорожно набрал первую попавшуюся квартиру. Ответила мама, но она меня не узнала.
– У нас все дома, – строго сказала она, несомненно, это были ее интонации.
Я позвонил еще раз, но она пригрозила полицией и больше не поднимала трубку. Я ударил начищенным сапогом по железной двери и отбежал в сторону.
Преследователь отчетливо заскрипел зубами за моей спиной. Я посмотрел на него. Мужчина вынул руки из карманов. Они оказались длинными, почти до земли. Он мог поднимать камни с тротуаров своим черными с отливом пальцами, не нагибаясь. Я подумал, что это протезы.
Не оборачиваясь, я опустил в воду лицо, радуясь ее пыльной прелости и запаху гнилых листьев. Открыл глаза. Со дна поднимался матовый клубящийся свет, за которым проступали очертания летнего дня, словно в конце тоннеля. Когда я поднял голову, мужика не было. Я немного побродил по дворам, будто пытаясь его найти. Потом вернулся к душистой бочке и, набрав воздуха в легкие, опять опустил в нее лицо. «Остановить Гройса, остановить Гройса», – стучала в голове глупая фраза, написанная мною на стене когда-то в юности.
ЧАСОВЩИК
Лавка часовщика находилась в центре Купы – на первой торговой площади после въезда в курортный поселок. Там, где «Нарочанская рыба» и «Ночной магазин». Часы мои остановились дня три назад, когда я был в Минске, и, хотя время можно было сверять по мобильнику, я чувствовал себя неполноценным человеком. Я продолжал носить мертвый механизм на левой руке и в случае необходимости задирал рукав куртки, дабы убедиться, что в мире по-прежнему сохраняется фатальное равновесие, установившееся на 9 часах 11 минутах.
Террористическая атака на небоскребы, случившаяся в Америке лет десять назад, не оставила на сердце никакого следа, а любопытство, ненадолго вспыхнувшее после обнародования бредовых версий расследования, давно сменилось равнодушием. У нас вот тоже был теракт в метро. Батька поймал бомбистов и расстрелял. Преступление не уйдет от наказания.
В мастерской собралась очередь из двух человек. Я встал третьим. Подошел парень в полосатых брюках, занял очередь за мной. В глубине помещения, в таинственной полутьме раздавались скрежещущие звуки станка – мастер вытачивал ключ.
– Китайцы дают всего год гарантии, – важно сказал взлохмаченный старик, стоявший впереди меня и в который раз перечитывавший объявление о пропаже кошки.
– Гарантии для чего? – удивился я.
– Для станка, – буркнул он оскорбленно. – Фреза для изготовления ключей.
Он смерил меня недобрым взглядом, признал не стоящим внимания и отвернулся к объявлению о пропавшем Ваське. Распечатка была снабжена фотографией животного. Пушистый сибирский кот. Таких много повсюду. Я подумал, что сынок, которого я оставил в машине, изнывает от скуки, но уйти из очереди не решился. Старик продолжал вглядываться в объявление, что-то беззвучно нашептывая. Потом вдруг стукнул ладонью по фанерной стене и, расталкивая нас с парнем в полосатых штанах, вырвался на свежий воздух.
– Вы еще вернетесь? – крикнул я вдогонку, но он даже не обернулся.
– Псих, – сказали Полосатые Штаны. – Здесь таких много. Контуженый.
– Думаете, он ветеран войны?
– Войны и труда, – ответил парень.
– У меня сын в машине сидит, вернусь через минуту, – сказал я и вышел на площадь.
Гришка сидел в автомобиле и слушал Аллу Пугачеву, поющую вместе с Кристиной Орбакайте песню про метель. «Метель. Метель. Две вечности сошлись в один короткий день…» Продолжение «Иронии судьбы». Херня невероятная.
– Все нормально? Подождешь меня? Там очередь…
– Нет, сейчас уеду, – ответил сын ехидно.
– Соблюдай скоростной режим.
В лавке ситуация не изменилась. Облокотившийся о прилавок мужчина средних лет ждал изготовления дубликата своего ключа и, не оборачиваясь, смотрел куда-то в сумрак. Думал о чем-то своем. Он тоже был недоволен, что мастер возится с его заказом так долго. Прошло минут сорок, как я вошел сюда. Сколько можно вытачивать ключ? Или он копирует ключ от сейфа в швейцарском банке?
Заказчик не проявлял признаков нетерпения и воспринимал происходящее как должное.
– Опять метель. И мается былое в темноте, – спел я, подняв очи к потолку. – Вам еще долго?
Мужчина взглянул на меня, пожал плечами.
– Надеюсь, дело идет к концу…
– Какое дело? – вскинулись Полосатые Штаны. – Уже час тут маюсь.
– Извините, – сказал мужчина равнодушно. – Я пришел раньше вас. Завтра вы можете прийти сюда раньше меня.
– Зачем? – процедил парень сквозь зубы.
– Откуда мне знать? – Мужчина посмотрел на его сапоги.
Рабочие звуки металлорежущей техники подсказывали, что работа за занавеской кипит. Тембр скрежета постоянно менялся, слышалось посвистывание фрезеровщика, перезвон, похожий на звук падающих монеток. Парень в полосатых штанах протиснулся к прилавку, лег на него, чтобы лучше было слышно, крикнул мастеру:
– Эй, есть там кто живой?
Мастер не слышал – слишком шумно. Я решил опять сходить к Гришке. Можно было на все плюнуть, прийти в мастерскую завтра, но мне не терпелось нацепить часы на руку. Уйти от роковой даты чудовищного двойного взрыва в Манхэттене. Я опять сходил к сыну.
Природа неспешно занималась приготовлениями к большому дождю.
Гриша через открытое окно нашего «Форда» рассказывал какой-то россиянке, как пройти к санаторию. Я с трудом убедил сына подождать меня еще минут пять.
– Слушай радио, – добавил я. – Учи беларуску мову. В жизни пригодится.
– Почему это? – возмутился он. – Совсем не пригодится.
– Глупый ты еще, – сказал я. – Учи. Обязательно пригодится. Вот Мулявин выучил, организовал «Песняров», прославился на весь мир.
– Ты настоящий педагог, – отозвался Гришка.
Когда я вернулся в мастерскую, Полосатых Штанов уже не было. Парень не выдержал психологической нагрузки. Мужчина-заказчик, как и раньше, стоял ко мне спиной, задумчиво уперев подбородок в сложенные ладони. Я посмотрел на объявление и вспомнил, что в детстве у меня был такой же пушистый кот. И звали его традиционно, Василием. Дедушка принес его в морозы, жалкого, хромого. Через год вымахал такой котяра, что его боялись собаки. Василий ходил по карнизу нашего дома и разорял гнезда ласточек. Не знаю точно, как он это делал. Разрушал лепнину, чтобы достать птенцов, или ловил взрослых птиц, когда они подлетали кормить деток. Он довольно часто падал с третьего этажа, но умело приземлялся на четыре лапы, шел к двери подъезда, поднимался по лестнице к нашей двери и вскоре принимался за дело с прежней настойчивостью.
Вдруг шум мотора и скрежет заточки стих. В мастерской воцарилась тишина, длившаяся, казалось, целую вечность. Мужчина у прилавка оживился. Закатал левый рукав клетчатой фланелевой рубашки, похожей на стариковскую пижаму. Он уже принялся за второй рукав, когда перед нами предстал мастер. Им оказалась белокурая стройная девушка нордической внешности. Что называется, кровь с молоком. Увидев ее, я инстинктивно сглотнул, проталкивая слюну сквозь пересохшее горло.
Девица была полуголой. В достаточной мере обнаженной, чтобы заставить обратить на себя внимание. Из-за жары в непроветриваемой мастерской она работала в ярко-белом лифчике от купального костюма, что в принципе не является порочным или вызывающим. Другое дело – привлекательность ее форм, и самое поразительное – татуировка с профилем Иосифа Сталина на правом плече. Усатый вождь органично смотрелся на ее молодом налитом теле, дополняя красоту забытым, а может быть, еще не осознанным смыслом. Сталин был одинок. Привычные Маркс и Ленин, обычно составляющие компанию Иосифу Виссарионовичу, художником были отвергнуты. Мастерский, фотографической точности рисунок. Помещенный в овальную дымчатую рамку, товарищ Сталин смотрел в светлое будущее. Фрагмент его кителя, застегнутого на все пуговицы, подтверждал решимость этого будущего достичь. Такие тату в Беларуси не делают, подумал я. И девок таких не рожают.
Она, заметив мое замешательство, улыбнулась:
– Извините, что задерживаю. Такие заказы случаются раз в жизни, – хохотнула она и выставила на прилавок большой эмалированный таз, наполненный копиями одного и того же, надо полагать, ключа. С горкой. – Три тысячи четыреста, – прокомментировала она эффектное зрелище.
Мужчина вежливо поблагодарил ее, достал из портфеля чистый мешок из-под кубинского сахара и пересыпал в него из посудины тяжелое звенящее содержимое.
– Премного благодарен вам, Маргарита Макаровна, – сказал он. – Родина вас не забудет.
Пухлые губки а-ля Анджелина Джоли, могучая, накрепко заплетенная коса на плече, большие выразительные глаза. Маргарита Макаровна не была похожа на сапожника или часовых дел мастера. Передо мной стоял снайпер.
Я представил ее руки, бесшумно вскидывающие винтовку в древесной листве и с механической точностью производящие ряд смертельных выстрелов.
– Здравствуйте, – сказала она с прежней насмешливостью, перехватив мой взгляд, гуляющий по ее животу и потертому ремню на голубых джинсах.
Слегка качнула бедрами, желая возвратить меня к жизни.
– Что у нас на сегодня?
– Что? Не могли бы вы заменить батарейку в моих часах? Три дня живу как на необитаемом острове…
– Счастливые времени не замечают, – согласилась девушка, взяла мои часы, оценила их на вес, слегка подбросив на ладони, и добавила: – Вам их еще лет на десять хватит…
НОВОГРУДОК, КНЯЗЬ МИНДОВГ
– Мой дядя, Йосеф Гуревич, женился на Брейне Фейгель Лондон из семьи известных раввинов и знатоков Торы. Они жили в Слониме, и у них было три дочери – Рахель, Двойра и Малка. У Брейны Фейгель жил в Англии брат Шлема Хаим Лондон, очень уважаемый и очень богатый торговец мехами. В тысяча девятьсот тридцать восьмом дядя Шлема приехал в Слоним и забрал племянницу, тринадцатилетнюю Рахель, с собою в Англию.
– У него фамилия Лондон? – спросил Арсеньев на всякий случай. – Фамилия Лондон, город Лондон… Вы не оговорились?
– Я не оговорился, молодой человек, – оскорбился старик. – В паспорте моего дяди было записано «Лондон». Он поэтому туда и поехал.
– По-моему, это было записано в паспорте его жены Брейны Фейгель, – отозвался Арсеньев холодно. – Вы вообще замечаете, что я хочу вам помочь, а вы топите себя в сумятице показаний?
– Верните мне мою лопату. Отвезите туда, где меня нашли, – ответил Шломо Моисеевич.
– Вы свободны, – сказал милиционер, – но тем не менее не уходите. Я вижу, что вы хотите что-то рассказать. Я могу не заносить этого в протокол.
– Наш большой дом стоял на улице Рацело, – продолжил Шломо, – это в центре Новогрудка. Вдоль этой улицы расположена усадьба Мицкевича, о котором я сегодня уже говорил. Нашу семью и семью тети Хайки Сухарской считали богатыми и уважали не только на улице Рацело, но и во всем Новогрудке. – Поймав разраженный взгляд следователя, старик добавил: – Первыми в Новогрудок въехали немецкие патрули на мотоциклах. За ними следовали танки. Преследование евреев началось в первый же день. Нам запретили ходить по тротуару, велели пришить звезду Давида на спину и на грудь. Что вам надо от меня? Предъявить вы мне ничего не можете.
– Почему? Акт вандализма. Акт вандализма на еврейском кладбище. У меня есть свидетели, что вы пытались раскопать могилу.
Старик вернулся к воспоминаниям:
– Первая акция расстрела случилась на следующий день. А седьмого декабря они расстреляли уже пять тысяч человек. Среди них была моя бабушка Гитель Гуревич, дядя Йозеф, его жена Брейна Фейгель и их дочери Нахама и Хася, моя тетка Малка Капушевская и ее сын Нохим. Евреи ушли из Новогрудка, переодевшись крестьянами. Немцы нас не трогали. Принимали за ариев. Мы ушли, чтобы не отмечаться каждое утро в юденрате. Еще были ямы в Скрыдлеве. Вы вообще в курсе истории вашей страны? О расстреле в Городище знаете? В Слониме?
– Вы были знакомы с Виолеттой Каган? – спросил Арсеньев. – Она моя бабушка…
– Был, – с удовлетворением произнес Шломо. – Теперь вы меня отпустите?
– Вы давно свободны.
– Я знаю вашу свободу.
– Вы знаете, что здесь захоронен литовский князь? – спросил Арсеньев с искренней заинтересованностью. – Некто Миндовг, основатель нашей державы. Я член местного краеведческого клуба. По происхождению пруссак. Мы оба пострадавшие, папаша.
– А вы-то с чего пострадали, молодой человек?
– Я потерял веру в рыцарское достоинство Великой Пруссии. Я потерял родину, государство, язык…
Арсеньев вышел на двор, посмотрел на свой город, освобожденный от иноземцев за годы последних войн. Может наконец почитать этого Мицкевича, подумал он. В Новогрудке – Мицкевич. В Калининграде – Кант.
Арсеньев всю жизнь думал на трасянке. Прусская речь исчезла в веке семнадцатом, растворившись в германской. Андрею Арсеньеву казалось, что он понимал речь старушек из Пинской области, хотя бытовало мнение, что они говорят на ятвяжском. Деревня – каймис, ручей – косник, дочь – дохна, поля – дологи, волосы – лауги. И никакой связи с литовским, немецким или славянским.
– Вас расстреливали именно немцы? – спросил следователь.
– Да нет… Не только… – неохотно протянул Каган. – Литовские солдаты, эстонские солдаты, белорусские полицаи. Арийцы, одним словом. Из одних славян было сформировано три дивизии и корпус СС.
– Вы обрели свою государственность, а Пруссия ее не обретет никогда, – сказал Андрей как отрезал. – И знаете почему? Потому что мы воевали, а вы торговали…
Почувствовав, что разговор заходит в тупик, он громыхнул ящиком стола, стремительным движением вынул черно-белую фотокарточку с каким-то мужчиной в военной форме и, не выпуская ее из пальцев, показал Кагану.
– Вы знаете этого человека? – спросил он грозно.
Шломо Моисеевич присмотрелся.
– Кто же его не знает? – пожал он плечами. – Это Оскар Поль Дирлевангер. Эсэсовец. Каратель. Не знаю, в каком он был звании, но он командовал зондеркомандой, составленной из осужденных преступников. Не люди – звери. Где вы взяли этот снимок?
Андрей поставил фотку перед собой и лекторским голосом произнес:
– Немецкий офицер войск СС, оберфюрер. Возглавлял специальную команду СС «Дирлевангер», впоследствии преобразованную в 36-ю гренадерскую дивизию СС. Под его командой находились главным образом заключенные концлагерей, променявшие жизнь за колючей проволокой на военную службу. Это фашистский Рокоссовский, я бы сказал…
– Я слышал, Лукашенко выказывал симпатии к нацистам, – процедил Шломо сквозь зубы.
– Вам не стыдно? – оборвал его Андрей. – Слушаете вражьи голоса. В Беларуси симпатии к фашистам невозможны. Однако десять дней назад этот человек вошел в торговый центр «Пони» в форме оберфюрера СС, пытался расплатиться какой-то архивной немецкой валютой. Когда ему было отказано, достал парабеллум, присвоил себе неплохой костюм китайского производства, несколько белых рубашек, пару галстуков, а также туфли и чемодан. Его форма была найдена завернутой в газету, в мусорном баке у здания «Белгосстраха». Ее аутентичность выявляется специалистом-историком, специально привлеченным нами… – Андрей помолчал. – И тут вы со своими раскопками на кладбище. Вы понимаете, что мы постепенно перемещаемся в фильм ужасов?
Каган смотрел на Арсеньева с удивлением: то, что он сейчас услышал, казалось ему глупостью. Дирлевангер был убит в тюрьме поляками в конце войны. С тех пор прошло почти семьдесят лет.
– Вас разыграли, – сказал он, поднимаясь со стула. – Вас стопроцентно разыграли. Молодежь горазда на выдумки. В Минске они хлопают в ладоши, в Новогрудке переодеваются в немецкую форму. Когда сделано фото?
– 15 июля 2012 года в 9:35 утра. Он попал в камеру наблюдения. Думаете, у нас тут каменный век? Новогрудок идет в ногу с цивилизацией… – Андрей тоже поднялся со своего места. – Я не знаю, Шломо Моисеевич, что все это значит, но будь я Шломо Каганом, я стал бы чуть осторожнее.
– Что вы имеете в виду? – вскипел старик. – Фашизм побежден окончательно и бесповоротно!
– У индоевропейцев свои причуды, – загадочно пробормотал Арсеньев. – У солдат случается, к примеру, летаргический сон. Возможны и другие варианты. Вы слышали об опытах доктора Менгеле с двойниками? Клонирование – реальная вещь. Ваши соратники даже хотели воспроизвести Гитлера, чтобы предать его Гаагскому трибуналу. Вы служили в отряде Тувия Бельского, не так ли?
– Я был молод… Но помогал… старался… Да… Я партизан!
– Осторожнее, господин партизан! Оскар Поль Дирлевангер в своем уме и в очень хорошей спортивной форме, – закончил свою мысль Арсеньев. – Он производит впечатление убежденного человека, уверенного в себе и в том, что Господь воскресил его не случайно. Люди миссии – самые опасные. Он считает себя князем Миндовгом, создавшим литовское государство Беларусь. Хотя на самом деле князь Миндовг – это я!
– До свидания, – сказал Каган и вызывающе громко хлопнул дверью.
ДВА КОСТРА
В начале июля ночью мы шли колонной в Будслав. Мне понравилась одна девушка, россиянка, которую звали Кристина. Она пошла к нашей иконе вместе с родителями. Ее родители ходили к иконе Божьей Матери в Буду уже несколько раз. Икона исцеляла от слепоты. У девушки было хорошо со зрением, но она пошла поклониться иконе из чувства благодарности. Каждый год 2 июля в костел Успения Божьей Матери приходят тысячи паломников. Она помогает людям уже четыреста лет. Ее подарил нам папа римский.
– Икону прятали от москалей в Польше, – вспомнила она, – и литовцы нам помогали… Все помогали…
– Давайте думать про Божью Матерь, Кристина. Я совсем недавно пришел к Богу.
– Да? – вздрогнула она. – Знаете, у меня друг искупался в крещенской проруби и от простуды получил воспаление лицевого нерва. Теперь не показывается на людях, отрекся от Господа. Прав ли он?
– Господь посылает испытания…
– А что бы вы сделали, если бы Господь послал вам выбор? Вы бы выбрали себя или склонились на сторону Господа?
Мы вышли на поле у поворота на Княгинин. Община пошла по шоссе. Я подарил Кристине желтое соцветие пижмы, сообщив, что это лекарственное растение. Становилось холодно и туманно. До храма оставалось километров тридцать. По краям поля горело два костра. Одинаковые и яркие. Мы с Кристей пошли к тому, который казался нам ближе. Народ тоже пошел на огонь, кто-то двинулся за нами, кто-то пошел к другому костру.
– Мой костер в тумане светит. А какой из них – мой?
Мы пошли к тому, который посчитали своим. Шли долго, и я расспрашивал ее о родне. Вспомнил, что качал свою племянницу на качелях в Слониме и заглядывал ей под юбку. Что стыжусь этого до сих пор. Кристина смеялась, говорила, что все это не так уж важно. Это не грех, говорила мне она. Важно, что ты покаялся. Наконец мы подошли к костру, стоявшему на конце поля.
Я подошел к огню, чтобы согреть руки. Обернулся – Кристины рядом не было. Она стояла поодаль и дрожала от холода как осиновый лист. Когда она подходила к моему костру, ей становилось еще холоднее. Костер давал тепло одним людям, но обдавал смертным холодом других. Отвергнутые поворачивались и брели прочь, топча посевы, расплескивая святую воду из фляжек. Они должны были идти к другому костру, и Кристина оказалась среди них. Она бросилась на другой конец поля бегом. Я последовал за ней, решив, что всего лишь игра, начало отношений.
– Кристя, остановись! – кричал я ей вслед.
Навстречу мне бежали другие паломники. Мир разделился на тех, кому тепло у нашего костра, и тех, кому холодно. Это было физическим ощущением, не связанным с вероисповеданием. Кто-то посмел разлучить нас, запалив на разных краях поля огни разной природы.
– Ну как я тебе? – спросила Кристина, обернувшись на бегу.
– Ты мне очень нравишься, – ответил я ей, переведя дыхание. – Ты куда?
– Я замерзла, – рассмеялась она. – А ты куда?
У костра на другом конце поля стояли люди. Те, кого этот огонь принял за своих. Кристина подбежала к костру, склонилась над ним, распахнула кофту, стараясь согреться как можно быстрее. Я немного отстал во время бега, но на подходе к стоящим у огня людям, лицо мне обжег ледяной ветер, в грудь вонзились тысячи невидимых игл. Я понял, что не смогу подойти к ее костру.
Некоторые паломники, подойдя к нему, падали замертво. Из конца в конец поля бегали толпы людей, пытаясь найти себе правильное место для ночлега. Я опустил голову и побрел назад: туда, где мне было тепло. Я расстроился, решив, что происшедшее – знак судьбы, которая разлучает нас. Что даже завтра, когда мы вновь встретимся, и пойдем к святыне, нашим отношениям не бывать.
Кристина поняла, что я покинул ее не по своей воле. Догнала меня, сообразив, в какую ситуацию мы попали. Подбежала, окликнув меня по имени.
– Сережа! – закричала она, и я удивился, что голос ее прозвучал весело и звонко. – Господь послал нам испытание. Ничего страшного. Давай бегать по этому полю из конца в конец. К тому же, когда бежишь, не так уж и холодно…
И мы бегали с ней по полю до утра, и разговаривали, и смотрели друг на друга. И утром поклонились Божьей Матери в костеле Успения. И уснули на лавочке в городском сквере. Вдвоем.
СЧАСТЬЕ
Я закончил работу и пошел в спальню. Время близилось к рассвету, но в помещении было еще темно. Я привычно разделся в коридоре, чтобы не разбудить жену, и вошел со свертком одежды под мышкой, как новобранец на медкомиссии. В комнате было холодно. Жена любила свежий воздух и открывала окно на ночь. Я закрыл створки, задернул штору. Мне показалось, что в спальне что-то неуловимо изменилось и вместе с теплом воздушным вернулось тепло душевное. Я осторожно забрался в постель, лег на спину. То, что я почувствовал, заставило меня вздрогнуть. Я не думал, что подобное чувство может быть столь очевидно. Я лег в постель и ощутил присутствие родного человека. Забытая, ошеломляющая эмоция. Я пролежал без движений минут пять, пока наконец не понял, что в постели, кроме нас с женой, лежит ребенок. Я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить членов своей семьи, а главное, старался, чтобы чувство родственной близости продолжалось как можно дольше. Поначалу я даже не интересовался, кто рядом: сын или дочь. Потом пошарил во тьме рукой и в ответ услышал умиротворяющий шепот «папа пришел», который я принял за голос сына. Я удовлетворился этим объяснением. Гришка приходил в постель к матери чаще, ссылаясь на страшные сновидения. Наконец рука моя опустилась на подушку рядом, и я нащупал русалочьи локоны дочери Екатерины. Я улыбнулся. Сколько мне пришлось гадать, если детей было бы больше? Я лежал и улыбался до рассвета. Мгновения растянулись в вечность. Я лелеял их, смаковал. Я сказал себе: «Ты сейчас счастлив. Если когда-нибудь тебе станет совсем плохо, вспомни, как хорошо тебе было в то утро». Вот и вспомнил сегодня…
Поклонный крест
Кресты стоят повсюду, у каждого поселка, превращая родную Беларусь в храм под открытым небом. Но сейчас я подумал о крестах необычных. Например, о ползающем немецком надгробье. Тесаный камень в виде равностороннего креста, старый, отшлифованный временем, испещренный готическим шрифтом. Впервые я увидел его у маленького немецкого военного кладбища в Засвири. Здесь расположен францисканский костел, большинство построек которого разрушено, но колокольня хорошо сохранилась. Более того, веревка от колокола свешивается сквозь пробоины в перекрытиях до самой земли, и мне пришлось строго-настрого приказать Грише к ней не прикасаться.
В Засвири мы были в рамках краеведческой поездки. Посмотрели да уехали. В следующий раз я натолкнулся на тот же самый каменный крест около электрической подстанции у дома отдыха «Спутник». Крест лежал, засыпанный наполовину старыми листьями, как-то даже врос в землю. Потом он исчез. Я не нашел его ни на кладбище, ни у «Спутника».
Второй загадочный крест – в лесной деревне Мельники. Едешь, едешь по лесу, вдруг бац – деревня. Красивая фигурная часовенка на росстани, богато украшенные дома. На выезде – стандартный католический крест с белым распятием в центре. Так вот. На краю дороги я обнаружил другое распятие, замшелое, старое. Два бревна крест-накрест, обросшие мхом. Я зачем-то поднял его и прислонил к сосне. Не знаю почему, но в Мельниках за последнее время официальный поклонный крест поменялся уже раз пять. Спиливают их, что ли? А мой так и стоит.
