12
София
Эмманюэль Дюфайе вызвали в полицию через двое суток после похищения. Она пришла одна. Так я узнала, что его мать была вдовой. Поль, его отец, умер от рака четырьмя годами раньше. В то время, когда мы жили вместе, отец Сильвена был уже серьезно болен, однако я ничего не знала и даже не была с ним знакома.
А мне тогда очень хотелось познакомиться с его родителями, но Сильвен говорил, что почти не поддерживает с ними отношений. На самом деле он был единственным сыном в семье – братьев у него не было, но зато имелась сестра, и жили его родители вовсе не в захолустной лотарингской деревушке, а в Жиф-сюр-Иветт, в Эсоне. Он уверял меня, что, несмотря ни на что, он с родственниками отлично ладит и однажды мы с ним обязательно у них побываем. Мать якобы была социальным работником, а отец – врачом. «Славные старики, – говорил он, – жаль, что мы так редко видимся». В самом начале нашей связи я задавала ему много вопросов, ведь со своими родителями я его познакомила почти сразу, и мне казалось естественным проявлять интерес к его родне. Ответы Сильвена всегда были односложны: разумеется, совсем скоро он все организует, родители будут счастливы со мной познакомиться и тому подобное. Вот только момент подходящий никак не наступал: слишком уж далеко, ему сейчас некогда, они только что отправились в путешествие… Предлоги, чтобы отложить визит, следовали один за другим, и со временем я перестала об этом думать.
Порой я спрашивала себя, а так ли уж я этого хотела? В конечном счете его семья меня мало интересовала. Для меня был важен только он. Что Сильвен оказался лжецом, манипулирующим людьми, паразитом, живущим за чужой счет, мошенником – я ничего этого не видела.
Прояви я чуть больше любопытства, его вранье быстро бы вскрылось, и тогда, возможно, ничего бы этого не произошло.
Стоявшая передо мной женщина с непроницаемым лицом была высокой и стройной. Элегантной, как и ее сын, ухоженной. Увяла она уже позже, много лет спустя. Худа она была до болезненности, а длинные черные волосы, забранные в хвост, придавали ее облику строгую законченность. При виде его матери я поразилась ее сходству с Сильвеном, и в сознании мгновенно вспыхнуло: перед тобой – враг.
Помню ее первые слова, произнесенные почти с презрением:
– Ах, бедное мое дитя…
– Помогите, умоляю вас! – Я и правда умоляла.
Там, в коридоре комиссариата, до того как полицейский увел ее на допрос, я подошла, чтобы ее обнять. И она обхватила меня руками – слишком слабо, слишком неубедительно, словно уже успела войти в роль «несчастной матери, неспособной повлиять на события». Затем она отошла назад, держа меня за кончики пальцев, и, пока я бормотала «помогите мне, помогите!», продолжая рыдать, не сделала ни единого жеста, чтобы выразить сочувствие.
Наоборот, вперив в меня колдовские глаза, она проговорила таким сухим тоном, что внутри у меня все похолодело:
– Мне ничего не известно. Я даже не подозревала о вашем существовании, сын о вас никогда не рассказывал.
Чистой воды ложь, вот что это было, однако она продолжила, и слова ее прозвучали обвинительной речью:
– Как же так получилось, что вы до сих пор не удосужились меня навестить?
Взбешенная ее агрессивностью, я выпалила первое, что пришло мне в голову:
– Сильвен говорил, что у него нет никого из близких, что все вы погибли в автокатастрофе, и он воспитывался в приюте, где-то под Мецем.
Все это было, конечно, сказано очень по-детски, даже глупо, но ее нападки меня сильно обидели, и теперь я с удовольствием наблюдала, как моя ложь угодила в цель. Ее это точно задело, и я порадовалась своей мелочной победе. Но я снова совершила ошибку и очень скоро в этом убедилась. Вместо того чтобы сделать ее союзницей, я заполучила врага, да еще какого!
При первом взгляде на нее в коридоре участка, напряженную, угрюмую, я уже понимала, что ей нельзя доверять. Интуиция редко обманывает. Мне бы стоило действовать похитрее.
Конечно, у меня ни в чем нет уверенности, поскольку эта тварь уже умерла и похоронена, но я думаю, она знала, где находились Сильвен и Гортензия. И что она неустанно поддерживала сына все эти годы.
Умерла Эмманюэль Дюфайе от рака, как и муж. Так ей и надо, стерве, подумала я, когда узнала эту новость.
На похороны, однако, я приехала – это случилось четырнадцать лет тому назад – в Жиф-сюр- Иветт, отдаленное парижское предместье, где жила его семья и вырос Сильвен. Лотарингия оказалась чистой выдумкой. Отец его всю жизнь проработал в аэропорту Орли, а единственным занятием матери было воспитание этого ублюдка и его младшей сестры, которая потом обосновалась в Бельгии. Такой же отталкивающей, как и ее мать. Яблоко от яблони…
Во время погребения я старалась держаться в отдалении, лелея безумную надежду, что Сильвен явится отдать ей последний сыновний долг. Накануне перед сном, обдумывая в деталях свой план, я на самом деле в это верила. Я представляла его стоящим в первом ряду на церемонии, а рядом с ним – Гортензию. Мысленно я видела и себя, как я выбегаю вперед из немногочисленной группы собравшихся, громким голосом заявляю о похищении и увожу свою дочь. Засыпая, я представляла личико Гортензии-подростка. К тому времени я еще не опустила рук окончательно.
Я терпеливо дождалась, пока кладбище опустеет. Может, он тайком придет сюда после церемонии? На холоде мне пришлось провести несколько часов, а когда уже поздним вечером я поняла, что пора уходить, я подошла к могиле и стала яростно топтать ее ногами, обратив в пыль букеты, положенные у изголовья. Потом я присела и справила малую нужду прямо над ее телом. Вот до чего я дошла. Тем же вечером дома я откупорила бутылку шампанского и отпраздновала этот день. Представьте, мне нисколько не стыдно признаваться в этом и сейчас.
Пока она была жива, я не оставляла в покое «стерву Дюфайе», иначе я ее не называла. До самого конца эта ограниченная и непробиваемая дура не изменила поведения и продолжала упорствовать, что ничего не знает. Я регулярно атаковала ее дом в Жиф-сюр-Иветт, и она неизменно повторяла, что ей неизвестно местонахождение сына, что она обратится в полицию, просила наконец оставить ее в покое. Она называла меня истеричкой, говорила, что я всего этого заслуживала, и где бы ни был ее сын, чего бы он мне ни сделал, ясно, что действовал он во благо дочери.
Приходила я к ней именно потому, что была уверена в ее лжи. Разве может мать годами не иметь новостей от сына? Мне было ясно, что она его прикрывала, и я продолжала свои вторжения. Сколько дней и ночей я провела, спрятавшись за изгородью и следя за всеми, кто входил в ее дом и выходил оттуда, сколько раз портила им семейные праздники, когда неожиданно врывалась на День матери или Рождество! Я все еще надеялась увидеть там Гортензию и отобрать ее у них. И ни у кого из этой семейки я не вызывала ни малейшего сочувствия. Они гнали меня, будто я была воровкой, и самой непримиримой оказалась «стерва Дюфайе». Однажды она и ее дочь вцепились мне в волосы, чтобы выкинуть меня на улицу.
Часто она бросала мне упреки, что это я отобрала у нее сына и вынудила Сильвена скрываться, став изгоем. Разве я была жертвой? Нет, самой настоящей преступницей. Да как она смела говорить такое о несчастной матери, всего лишь надеявшейся вернуть похищенное дитя!
Так продолжалось годами, пока ее не подстерегла смерть. Видя Эмманюэль от праздника к празднику, то на День матери, то на Рождество, я не могла не заметить, как стремительно она худела, теряла силы, разрушаемая своими грехами. Перед самым концом худоба ее была просто чудовищной, и убралась она за несколько недель.
В то время меня снова окрылила надежда. Может, перед уходом в порыве человечности она захочет исповедаться? Как я была наивна…
Помню, как я проникла в ее палату в больнице. Как только я ее не умоляла: «скажите, перед тем как покинуть этот мир», «сделайте доброе дело», «не ради меня, ради дочери, она так во мне нуждается» – я плакала, просила, становилась на колени перед ее кроватью. Сложив руки, я молилась за ее спасение и прощение. Она не должна предстать пред Господом с такой страшной тайной! Но Эмманюэль ни глаз не открыла, ни рта, хотя я и была уверена, что она все слышала. Прежде чем выйти из палаты, я плюнула ей в лицо и прокляла ее.
Она осталась замурованной в своем молчании до самого конца.
Комиссар Бернар Дюпуи с заметным южным акцентом вкратце изложил мне показания «стервы Дюфайе».
– По ее словам, ей ничего не известно. Она несколько месяцев не видела сына. Последняя встреча с ним состоялась седьмого сентября прошлого года. Он пришел, чтобы забрать одежду, и оставался там меньше часа. Разумеется, мы постараемся это проверить и допросим его сестру.
Тогда, помню, меня сразу удивило, что они не вызвали их обеих одновременно и не сравнили показания. Я просто кипела от злости.
– Не отпускайте эту женщину, молю вас, комиссар. Уверена, он непременно свяжется с ней или с сестрой; не исключено и то, что он скрывается у одной либо у другой. Вы ведь поняли, что она стремится прикрыть сына?
– Да нет, я скорее увидел перед собой мать, находящуюся в полной растерянности, – с сомнением в голосе произнес он, прежде чем продолжить: – Не отчаивайтесь, мадам Делаланд. Поверьте, мы обязательно их найдем. Не так-то легко бесследно исчезнуть с маленьким ребенком. Скоро вы будете об этом вспоминать как о страшном сне, доверьтесь мне.
И он спросил, словно ждал подтверждения:
– Вы ведь мне доверяете?
– А у меня есть выбор? – вздохнула я.
– Прекрасно. Мы бросим все силы на это дело. Ему от нас не уйти.
Похищение ребенка всегда считалось одним из самых тяжких уголовных преступлений, и полиция отнеслась к делу со всей серьезностью. Я сразу же подчеркнула тот факт, что Сильвен был лишь биологическим отцом моей девочки. Он никогда официально не признавал ее дочерью, а следовательно, в глазах правосудия и в соответствии с законом не считался ее отцом и не имел на нее никаких прав.
– Ему будет предъявлено обвинение в похищении и незаконном лишении свободы несовершеннолетнего лица, – уточнил комиссар Дюпуи, – а это тянет лет на пятнадцать в лучшем случае.
Дюпуи был доброжелателен, убедителен, и я сразу прониклась к нему симпатией. Конечно же, дочка очень скоро ко мне вернется, а этот негодяй сгниет в тюрьме.
Полицейские открыто не обсуждали этого при мне, но они опасались другого окончания истории. Вероятность того, что Сильвен похитил мою дочь, чтобы ее убить, а после наложить на себя руки, была слишком велика. В подобных случаях дело чаще всего шло по такому сценарию. Такая версия была в их глазах наиболее правдоподобной, и они немедленно принялись ее разрабатывать.
Во время допроса матери Сильвена они имели целью выяснить, что это была за личность, способная из чувства мести похитить у женщины ее трехлетнего ребенка, который, в сущности, был ему абсолютно чужим… «Стерва Дюфайе», разумеется, говорила о нем как о человеке искреннем и доброжелательном, немного экстравагантном, но уж никак не страдающем психическим расстройством. «Самоубийство? Еще чего! Мой сын любит жизнь, он настоящий эпикуреец», – заверяла она. Для нее версия самоубийства была совершенно неприемлема.
Она описала его как неотразимого соблазнителя, которого все обожали: друзья и особенно женский пол – победам которого не было счета. Все это было зафиксировано в протоколе: «Девицы возле него крутились, когда он еще был подростком. Вряд ли он хранил кому-то верность, но он был настолько красив и очарователен, что ему всё прощали». В протоколе оказались фразы, которые меня по-настоящему ранили, когда я их прочла. «Я едва поверила своим глазам, когда увидела женщину, с которой он вступил в связь. Она настолько заурядна, даже не симпатична, совсем не похожа на его прежних подружек. Не понимаю, что он в ней нашел». Она даже выразила сомнение: «В конце концов, кто сказал, что ребенок от него?» К счастью, комиссар Дюпуи мгновенно поставил ее на место: «Все члены семьи госпожи Делаланд свидетельствуют об этой связи, так же, как и соседи. Они проживали вместе год с лишним, так что существует большая вероятность, что именно ваш сын похитил маленькую Гортензию, мадам Дюфайе. Это тяжкое преступление, и ему грозит самое суровое наказание, равно как и тем, кто окажется его соучастником».
По словам комиссара Дюпуи, на мать Дюфайе его доводы произвели впечатление, и ее уверенность заметно поубавилась. Тогда она рассказала ему о первом побеге Сильвена в пятнадцатилетнем возрасте, о заброшенной учебе и все более частых отлучках. А уж после того как ему исполнилось восемнадцать, он стал пропадать на несколько месяцев. «Мы подолгу его не видели, потом он появлялся как ни в чем не бывало. Сильвен проводил с нами несколько дней, такой же милый и прелестный, как всегда, и никто не смел его упрекать. Мы были так счастливы, что видим его снова, и только спрашивали себя, долго ли он с нами пробудет. Сильвен придумывал разные истории, говорил, что уезжал по делам за границу, то в Англию, то в Америку, в Бразилию или Россию. Говорил, что все у него складывалось в жизни как нельзя лучше. Ни я, ни отец не настаивали, чтобы узнать правду, поскольку знали: начни мы его упрекать или ловить на лжи, он рассердится и пригрозит, что покинет нас навсегда. Для нас было очень тяжело оставаться в неведении, и, когда он снова появлялся, мы не задавали лишних вопросов. И потом, какие причины были не верить ему, он был так мил с нами, зачем ему нас обманывать? Когда мой муж умер четыре года назад, он взял на себя все заботы о похоронах и очень меня поддержал, помог мне пережить этот страшный период. Без его поддержки я не знаю, что бы со мной было теперь. Сын мой, может, и большой оригинал, но сердце у него доброе. Я не могу допустить, что он совершил подобное. Не лжет ли эта женщина, чтобы ему навредить? Правда ли то, что она узнала его в похитителе?»
С самого начала и на протяжении долгих лет она выгораживала своего сына, пыталась настроить следователей против меня, переложить на меня ответственность за эту трагедию: «Если бы эта женщина не вцепилась так в свою дочь, считая ее исключительно своей собственностью, не повела бы себя так жестоко по отношению к сыну, с ней ничего бы этого не произошло. Конечно, он мог быть ветреным, порой непредсказуемым, мы часто покрывались холодным потом от его поступков, мы все, даже его сестра! Не всегда мы его понимали. Никто не совершенен. Но допустить, что он похитил ребенка из мести, нет, это уж слишком! Если кто и виновен в этом происшествии, то мать Гортензии. Может быть, для него это осталось единственной возможностью видеть дочь и реализовать свое право отцовства». Дюфайе категорически отрицала злой умысел сына: «Сын мой не то чудовище, которое она описывает. Вот посмотрите, пройдет несколько дней, он вернет ей малышку, и все, надеюсь, как-нибудь уладится».
С момента похищения прошло уже двое суток, а следствие не сдвинулось с мертвой точки. Полиция не нашла ни единой зацепки. Все вокзалы, аэропорты, таможни и пограничные службы были оповещены, но оттуда не поступило ни одного сигнала.
Даже если я и продолжала уверять комиссара Дюпуи, что доверяю ему, благодарила за то, что он делал все, что было в его силах, то теперь я уже понимала – дело затянется. Сильвен тщательно подготовился, прежде чем нанести мне удар, и обеспечил себе надежное укрытие. Я чувствовала себя полностью разбитой, абсолютно беспомощной. Этот человек оказался настоящим извращенцем, решившим через ребенка причинить мне наибольшее зло.
Однако для следователей, как я вскоре убедилась, это преступление было просто заурядной семейной историей, которая приняла нежелательный оборот. Уже много позже я догадалась, что они остановились на версии «убийства-самоубийства» и не занимались поисками мужчины, сбежавшего вместе с ребенком. Они готовились со дня на день обнаружить их трупы.
Я никогда в это не верила. Моя дочь, находившаяся неизвестно где, оставалась живой. Все эти долгие годы она была жива, я ощущала это кожей.
И вот доказательство – я нашла ее!
В тот день, когда комиссар ознакомил нас с показаниями «стервы Дюфайе», мы с родителями вернулись ко мне домой, где нас уже ждал мой брат Пьер. Близкие как могли старались подбодрить меня, внушить мне надежду, да и себе тоже. В минуту тяжелых испытаний наша семья выступила единым фронтом.
Мама уверяла меня, что полицейские обязательно найдут мужчину с ребенком, раз следствие ведется с таким размахом, что это вопрос нескольких дней. Но родителям плохо удавалось скрывать свою тревогу, хотя передо мной они старались не говорить о возможности непоправимого. Они без конца говорили о своей ненависти к этому ничтожеству, как называл его отец. «Утрата» внучки (мама произнесла именно это слово!) их подкосила, но мне следовало оставаться сильной, настаивал отец.
Вместе мы поужинали, тщетно пытаясь говорить о чем-нибудь другом. Телефон, стоявший на столике в прихожей, притягивал наши взгляды как магнит, словно обещая нам освобождение от этой муки. Безжалостный, он молчал.
Мне хотелось остаться одной. Чужое присутствие было сейчас для меня невыносимо, оно раздражало, давило на меня. Но я не могла никого огорчать, не смела увеличивать их страдания, и поэтому я не отказала маме, когда она предложила остаться у меня на ночь.
Как только ужин закончился, раздался телефонный звонок. Мы с мамой одновременно вскочили, потом она спохватилась и села на место. Ведь подойти к телефону должна была я. С мамой мы обменялись быстрым взглядом, на мгновение обретя надежду, что сейчас узнаем новость, которую с нетерпением ждали.
Я шла медленно из страха, что бешено колотившееся сердце выскочит из груди. Родители и Пьер затаили дыхание. Я взяла трубку.
– Это вы, комиссар Дюпуи?
Оказалось, что на Монмартре только что обнаружили «Панду» Сильвена с открытыми окнами и ключами на переднем сиденье. Полицейские ее как раз осматривали.
Сдерживаться я уже не могла.
– И это все? – меня буквально взорвало. – Вам понадобились два дня, чтобы найти машину! Сколько же дней потребуется, чтобы найти мою дочь?
С яростью я бросила трубку, его объяснения меня не интересовали.
Отец немедленно перезвонил. Я слышала, как он шептал в трубку:
– Прошу прощения за дочь, комиссар. Ее можно понять, нервы не выдерживают.
Сначала они о чем-то спорили, потом комиссар наконец нас проинформировал, что полицейские не нашли никаких отпечатков и автомобиль был брошен по крайней мере несколько дней назад.
– Короче, – сказал он напоследок, – эта находка не вывела нас на след. – Но ему не хотелось закончить разговор на этой грустной ноте: – Мы не успокоимся и продолжим поиски, пока не схватим это дерьмо.
Я вышла, оставив родителей и брата в своей квартире. Только оказавшись на улице, я поняла, что у меня на ногах домашние тапочки. Впрочем, какая разница? У меня было единственное желание – никого не видеть.
И я долго бродила в одиночестве по старинным улочкам Монмартра.
Показания Бернара Дюпуи,
комиссара полиции в отставке,
25 июня 2015 г. Выписка из протокола.
[…] Гипотеза о похищении с целью убийства, за которым последует самоубийство Сильвена, легла в основу версии, на которой сосредоточилось все внимание моих коллег, а в особенности следственного судьи Габорьо – женщины жесткой и суровой. Дело еще больше осложнилось тем, что не прошло и года, как ее сменил судья Дозье, молодой и неопытный. Чтобы вы могли получить представление о том, в каких условиях приходилось работать, скажу, что за то время, пока я вел расследование, мне пришлось иметь дело с тремя следственными судьями, а всего их сменилось пятеро. Все это очень затрудняло ведение и без того чрезвычайно сложного дела. Каждый раз приходилось начинать заново, поднимать досье, просматривать показания и документы, которым было уже много лет. […]
Я был одним из немногих, кто не поддерживал эту версию. Она никак не вязалась с описаниями личности Дюфайе, которые дали его мать, сестра и даже сама София Делаланд. Нам удалось отыскать двух женщин, которые имели с ним связь в девяностых годах, и множество случайных подружек. Все они заявили, что ни разу с тех пор его не видели. Расследование этого дела считалось первоочередным, и мы проводили его очень тщательно, не пренебрегая самыми незначительными фактами. Свидетельницы в один голос характеризовали его как человека, уверенного в себе, жизнелюбивого и не походившего на потенциального самоубийцу. Их показания были проанализированы тремя экспертами-психиатрами в целях составления психологического портрета Сильвена Дюфайе. Как это часто бывает, их выводы оказались различными, между тем один из экспертов считал его социопатом, или, как теперь чаще говорят, нарциссическим извращенцем. […] Итак, все мои коллеги полагали, что его уже давно не было в живых. Однако мадам Делаланд продолжала утверждать, что этот извращенец хотел ей отомстить и заставить ее страдать за то, что она не позволила ему видеться с дочерью. В то время, должен сказать, я полностью разделял ее точку зрения. […]
Следственный судья Габорьо упорно отстаивала версию убийства-самоубийства. А я, признаюсь, просто кипел от бешенства. Сколько времени и сил было растрачено впустую! Не хочу ни в кого бросать камень, но все же скажу: будь все иначе, мы не столкнулись бы сегодня с тем, с чем столкнулись. Но историю, как говорится, не перепишешь. […]
С самого начала расследование пошло по неверному пути, были допущены ошибки, и я согласен нести за это свою долю ответственности. Должен признать: без этих ошибок трагедии можно было избежать. […]
Показания г-жи Стефании Дюфайе, 54 года,
29 июня 2015 г. Выписка из протокола.
[…] Я служу в Европарламенте в Брюсселе, являясь чиновником высшего звена. В браке состою более двадцати пяти лет и имею четверых детей. […] Брат Сильвен старше меня на три года. С самого детства в нас было очень мало общего. Сильвен всегда был оригиналом, своенравным и взбалмошным, а я – полной его противоположностью: спокойной и уравновешенной. Мне нравилось учиться, я окончила магистратуру по конституционному праву, а он так и не прошел бакалавриат. Еще подростком Сильвен стал регулярно отлучаться из дома, к огромному огорчению наших родителей. В восемнадцать лет он испарился на целых два года, и мы ничего о нем не знали. Потом в один прекрасный мартовский день, я помню как сейчас, он вдруг появился, словно ничего не произошло. Родители были настолько счастливы, что почти его не упрекали, слегка пожурив за то, что он не давал о себе знать. Таков уж он, мой братец, ему кто угодно простит все на свете. Сильвен с малых лет был неотразимым обольстителем: стоило ему улыбнуться, и сердиться на него было невозможно. […]. Он исчезал, возвращался, снова сбегал, объясняя свои отлучки делами, которые вынуждали его скитаться по миру. Мы знали о его жизни ровно столько, сколько он нам рассказывал. И родители притворялись, что верят ему. Мне кажется, они попросту боялись, что однажды он исчезнет навсегда, ведь его возвращение всегда приносило им огромное облегчение.
После известного события полиция довольно долго подозревала, что Сильвен скрывается у меня. Не раз меня допрашивали, грозили, что привлекут за соучастие в похищении и «предоставление убежища преступнику». Но я лишь повторяла то, что говорила уже сотни раз: я не прятала у себя Сильвена, больше ни разу его не видела, и мне ничего о нем не было известно.
Я действительно не знаю, где он. А знай я это, сказала бы без колебаний. Мне и самой хотелось знать правду. Я и сейчас не могу спокойно спать, до сих пор вижу кошмары. […]
До этой невероятной истории с похищением я ничего не знала о существовании этой женщины, Софии Делаланд, и ее дочери Гортензии. Брат никогда не рассказывал нам ни о ней, ни о ребенке. Все это здорово портило нам жизнь, особенно моей матери. София являлась на каждое семейное торжество, обвиняла нас, требовала сказать ей, где прячется Сильвен, отказывалась поверить, что мы не имеем об этом никакого понятия. Сначала мы пытались ее успокаивать, потом стали выпроваживать силой и не один раз вызывали полицию, чтобы от нее избавиться. На многие годы София Делаланд превратила нашу жизнь в ад, и мы в конце концов перестали собираться вместе на праздники, будь то Рождество или что-то еще, лишь бы только избежать ее прихода. […]
ВОПРОС: И вы совсем не испытывали к ней сочувствия?
ОТВЕТ: Сначала – да, безусловно, тем более что родители хотя и были удивлены, но очень обрадовались появлению внучки. У меня тоже есть дети, я часто представляла себя на ее месте, понимала ее состояние, могла ли я не сочувствовать? Помню, что родители пытались предложить ей помощь. Но она все отвергала, называя их лжецами. Мало-помалу ей удалось настроить нас против себя, мы стали ее бояться и даже ненавидеть… Мы почти желали, чтобы Сильвен никогда не попался.
ВОПРОС: Считаете ли вы, что ваш брат был способен похитить дочь и скрыться с ней?
ОТВЕТ: Могу ответить только то, что говорила в прошлый раз. Да, я над этим много размышляла. Сильвен был настолько непредсказуем, что от него можно было ожидать чего угодно. И тем не менее я убеждена, что если он на самом деле и совершил этот проступок, то только в интересах Гортензии, чтобы вырвать ее из когтей своей невменяемой подруги. И еще: мой брат ни за что на свете не причинил бы вред ребенку, а уж тем более собственной дочери.
