В школе на все можно смотреть с двух противоположных точек зрения. Здесь в одном здании заперты две почти никогда не пересекающиеся вселенные. Если сесть за учительский стол, то перед вами будут лица детей, равнодушные или заинтересованные. Еще будут столешницы парт, открытые учебники, тетради, шкаф у дальней стены и цветы на подоконнике, за которые вы лично отвечаете перед администрацией. Это взрослая вселенная. Она мала, ограничена трудовым договором и произволом начальства. Ее пейзаж состоит из объяснений, лицемерия, проверок домашнего задания и соблюдения дисциплины. Она – основа школы, самая банальная и примитивная ее часть.

Если же сесть за одну из задних парт, то вашим глазам предстанет совсем другой мир. Затылки, спины, секреты. Рисунки и надписи на спинках стульев: «Все лохи, шлюхи», «SlipKnoT», «Гопа сасун», шпаргалки, зажатые между коленями, книги, комиксы, мобильные телефоны, игральные карты, записки о том, кто кого любит. Это детская реальность. Она полна неожиданностей и неподдельных эмоций. Учеба – лишь фон, на котором разворачивается настоящая школьная жизнь.

Класс гудел, и успокоить его не представлялось возможным. Поэтому Таня оставила попытки вести урок и, для проформы озвучив задание (которое, конечно же, никто даже не начал выполнять), углубилась в заполнение журнала. У нее редко находилась возможность заняться бумажной работой, которой в жизни школьного учителя выше крыши. Работа эта большей частью абсолютно бессмысленна, никому не нужна и выполняется исключительно для галочки. Проверяется она тоже для галочки – Таня не сомневалась, что во время чуть ли не еженедельных проверок журналов, проводимых администрацией, никто так и не потрудился прочесть, что же именно написано на четко расчерченных страницах. Написано, и бог с ним.

Она всегда терпеть не могла возиться с казенной писаниной, еще с университетских времен, когда приходилось сдавать кучу всяческих отчетов для допуска к сессиям. От одной только мысли о графе «пройдено на уроке» внутри начинал ворочаться скользкий комок отвращения, и Таня хваталась за любую возможность избежать встречи с ней. Пустые графы копились, складывались в целые страницы, незаметно, исподтишка. В конце четверти они грозились напасть всем скопом, а спасительная лень уже не могла прийти на помощь. Поэтому сейчас, разумно рассудив, что не стоит тратить впустую и так уже потерянное время, Таня решила нанести упреждающий удар. Взяв ручку, она принялась сочинять.

К тому же, это помогало отвлечься от мыслей о вчерашнем утре. О сне, разбудившем ее: в нем трое странных людей с глазами, похожими на птичьи, танцевали вокруг поляны, где она с друзьями расположилась на ночлег. О том, как она проснулась и обнаружила, что осталась одна, о том, как спустя пару минут выбралась наружу и сразу услышала тихие, приглушенные стоны из Катиной палатки. О том, как сразу все поняла.

Она не разозлилась. Наоборот, испытала неожиданное, а потому особенно приятное облегчение. Это было словно вырвать больной зуб. То, к чему давно шли их отношения, последний год державшиеся только по инерции, случилось и оказалось вовсе не так страшно, как представлялось. Конечно, если хорошенько покопаться в себе, то наверняка можно будет обнаружить и боль, и обиду, и страх перед будущим, и презрение, и жалость – но вот копаться в себе Таня как раз не собиралась.

Когда звонок наконец-то прозвенел, незаполненными остались лишь последние две строчки в графе «Пройдено на уроке». Девушка захлопнула журнал, прикрикнула на тех, кто уже сорвался было с места к двери и, тщательно выводя буквы, написала на доске домашнее задание – номера страниц и упражнений. Вдвое больше, чем задавала обычно.

– Плюс к этому, – сказала она, с удовольствием разглядывая вытянувшиеся лица учеников, – вы должны доделать то, что начали сегодня. На следующем уроке я обязательно соберу тетради и поставлю каждому по две отдельные оценки.

– Ну Татьяна Павловна, ну почему так много?! – раздалось сразу несколько голосов. – Вы знаете, сколько нам на этой неделе всего делать?

– Знаю прекрасно. А что вы хотели? Четверть уже три недели как началась, а оценок маловато, вы их зарабатывать не хотите. Вот вас все учителя и эксплуатируют. Вопросов нет? Свободны.

Недовольно ворча, дети собирались, выходили из класса. Таня прошлась по опустевшему кабинету, поправила стулья, открыла форточку, подобрала с пола несколько скомканных фантиков и ручку, выбросила все это богатство в мусорное ведро, заперла дверь и быстрым шагом направилась в учительскую.

Ей нужно было покурить. Вытянуться на диване с сигаретой, уставиться в потолок, в тысячный раз изучить все его трещины и потертости. Выкурить одну, небрежно вытащить из пачки следующую. Музыку включить, потяжелее, погромче. Чтобы все вокруг собой заполняла, пропитывала сознание, чтобы выдавить напрочь все мысли об истории, дневниках, журналах, звонках, обо всем этом четко регламентированном безумии. Сигарета и музыка – вот что нужно. Книжку почитать какую-нибудь с лихо закрученным сюжетом, над которой надо не думать, а только следить за тем, как герои решают высосанные из пальца проблемы, невозможные в средней общеобразовательной школе. А потом, потом добраться до мольберта.

Но вместо сигареты в наличии имелся лишь сырой воздух, льющийся из форточки, вместо книг – невнятная писанина учеников, а вместо музыки – нескончаемый гул школьных коридоров.

В учительскую вошел Федор Петрович, учитель труда, классный руководитель шестого «В» и бывший друг Таниного отца. Бывший – потому что теперь у отца не могло быть друзей. Никто не знал даже, жив ли он. С тех пор как Павел Иванович Кирше сбежал из психиатрической лечебницы пятнадцать лет назад, никто, включая его дочь, не получил от него ни одной весточки.

Федор Петрович как мог помогал дочери друга, тянул за ниточки, которых за жизнь накопил немало, устроил ее сначала в вуз, потом сюда, в школу. Хотя вряд ли это можно было считать помощью. Взять хотя бы чертов шестой «В». Худший класс в пока еще совсем короткой учительской карьере Тани.

Дети не дают учителю второго шанса. Никакой реабилитации. Или ты ломаешь их в первые дни знакомства, или они потом постоянно ломают тебя. Закон джунглей. Она со всеми нашла общий язык, кроме вот этих двенадцатилетних болванов. Никаких улучшений ждать не приходилось. Конечно, в других классах тоже попадались тяжелые экземпляры, но здесь их было подавляющее большинство. И литера «В», последняя в параллели, отражала их сущность как нельзя лучше – ученики третьего сорта, собранные в одну кучу еще после окончания начальной четырехлетки. Их могло быть гораздо больше, если бы многие прошлым летом не отправились в школу коррекционного обучения. Федор Петрович называл это «сдать с отличием экзамены в школу дураков». Хотя наверняка от «дураков» шума и проблем было бы меньше.

Увидев Таню, трудовик расплылся в улыбке.

– Привет историкам!

– Здравствуйте.

– Скучно сегодня в школе, да? Никто не подковырнет, не съязвит.

Федор Петрович был высок, массивен, похож на медведя и производил впечатление огромной силы, несмотря на солидный возраст и лишний вес. Он тяжело опустился на потертый диван с другой стороны от фикуса, хитро прищурился:

– Ну как там мои? Как всегда, ангелы?

– Ага, – Таня сморщилась. – Бьют все рекорды.

– Никогда такого класса не было, – Федор Петрович покачал головой. – Сорок лет почти уже работаю, были сложные случаи, но подобного ни разу не попадалось. Сплошные отморозки. Честное слово, даже в ПТУ было легче, хотя там настоящий ад творился.

Таня приготовилась слушать, много улыбаться и кивать головой. Федор Петрович любил поговорить и никогда не упускал шанса поделиться своим бесценным опытом с молодым специалистом. Рассказывал он в основном одни и те же истории, но иногда они даже казались Тане забавными. Иногда речь заходила об отце.

– Я в ПТУ всего год отработал, не выдержал больше. Очень тяжело оказалось, молодой еще был, все всерьез воспринимал. А там ведь как? На первых двух курсах – чистой воды сумасшедший дом, никому ничего не надо, на занятиях постоянно крики, драки. А ты для них – так, пустое место. Отмахиваются от тебя, как от мухи. Только с третьим курсом уже легче немного. Они не то чтобы умнеют, а, так сказать, успокаиваются, детство у них в заднице играть перестает. Вот сидят, в окна смотрят, спят. Тебя, само собой, по-прежнему никто не слушает, но шума уже нет. Но это все равно неприятно – будто перед пустой аудиторией распинаешься. А попробуешь их как-то расшевелить, спросишь что-нибудь, так они к тебе даже головы не повернут. И знаешь, что я через полгода придумал?

– Что? – Таня, уже пару раз слышавшая нечто подобное, постаралась придать лицу самое заинтересованное выражение, на которое только была способна.

Федор Петрович хитро улыбнулся и заговорщицки потер руки:

– Это, конечно, совсем не педагогично было, но зато помогало поддерживать порядок и внимание. Я им рассказывал новости из газет, истории из разных книг, про графа Монте-Кристо, про трех мушкетеров. Они же ведь не читали, не знали ничего совершенно. И представляешь, сработало! Слушали меня, открыв рот, а если кто-нибудь из самых отмороженных все-таки скучал и начинал возникать, так его тут же свои утихомиривали. Я им и вместо радио, и вместо телевидения был. Ну а пытаться по предмету что-то рассказывать все равно бесполезно было – учеба их не интересовала совершенно. Самое забавное, что все другие учителя удивлялись, как мне удается добиваться такой тишины на занятиях. Порядок был только у троих: у меня, у учительницы русского языка и у преподавателя черчения, папы твоего. Так вот, русичка поступала просто, но эффективно: всех, кто не выполнял ее задания на уроках, она оставляла после них – до тех пор, пока все не будет сделано. Любой мужчина на ее месте давно бы уже огреб от своих подопечных в темном переулке, но ее не трогали, даже у самых тяжелых хватало на это ума. Все они, скрипя зубами и мозгами, потели на ее занятиях, выполняя, что требовалось, так как знали, что им придется это делать в любом случае.

Кстати, у ее мужа, историка, вечный бардак был, даже страшней, чем у меня поначалу. Никак он не мог дисциплину поддерживать, его за это постоянно на педсоветах распекали, грозились, ругались, а он все отшучивался. Но зато, когда кто-нибудь из выпускников прошлых лет навещал ПТУ, шли только к нему, ни к кому больше.

Ладно, это неважно. Я про Павла Иваныча хотел рассказать. Он, кроме черчения, был еще и завучем по воспитательной работе. Воспитывал он характерно. Сама знаешь, росту невысокого, мне едва до плеча доставал, а пэтэушники его боялись до смерти. В первые пару месяцев, когда мне еще совсем не удавалось обуздывать первокурсников, он помогал. Заходил во время урока в аудиторию, сразу наступала полная тишина. Все вставали, вытягивались перед ним, а он между рядов медленно так ходил и на каждого снизу вверх смотрел. Взгляд у него был страшный, безумный совершенно, злой. Такая чистая, неподдельная ненависть. Этого хватало, чтобы подавить волю даже самого отъявленного хулигана. Некоторые выше его на две головы и вдвое шире, а чуть ли не дрожали, когда он рядом стоял. Голоса не повышал никогда, говорил тихо, почти шепотом, но я думаю, каждое слово доходило до всех. Пока он был в классе, никто ни звука не издавал, даже слышно было, как муха летает. Серьезно, я всегда думал, что это так просто, устойчивое выражение, присказка. А оказывается, нет – действительно, так и было: все по струнке, Павел Иваныч на них внимательно смотрит, а я слышу, как муха летит. Представляешь?

Таня, для которой отец давно превратился из родного человека в любопытного исторического персонажа, удивленно подняла брови:

– Правда?

– Чистейшая! Никогда и нигде больше такого не было. Умел батя твой порядок навести. Хотя он вообще-то странный был товарищ: слонялся все время в одном и том же пальто, таком широком, темно-синем, с коллегами общался мало, приходил всегда раньше всех. Да еще эти его отношения с учениками. Короче говоря, уже тогда можно было догадаться, что у него не все дома.

– Что же вы не догадались?

– Да я как-то… – Федор Петрович опустил глаза. – Не заметил. С самого детства же его знал, вот и проглядел. Мы ведь по соседству жили, на Девятой линии, Павел Иваныч – тогда еще просто Пашка – через два дома от меня.

– Разве? Мама рассказывала, будто он из какой-то деревни родом.

– Нет, нет, что ты! Он местный. Точно говорю.

– Может, я просто путаю.

– Наверно. Или мама твоя путала. Она тоже не знала про него всего. Он самым обычным был ребенком, а вскоре после окончания школы исчез и вернулся только через несколько лет. Не знаю, чем он занимался. Говорил, что работал на Севере, да только каждый раз упоминал разные города, поэтому я думаю, он врал. И тогда же вот эти его странности начали проявляться. Пальто, по-моему, тоже в то время появилось. И мать его в дом не пустила, ему пришлось снимать комнату у моей тетки.

– То есть его где-то свели с ума?

– Похоже на то. Да уж, вот тема для рассказа, а! И не выдумаешь нарочно, прямо бери и пиши. Ты ведь вроде пишешь рассказы?

– Нет. Я рисую.

Федор Петрович кивнул и замолчал на минуту, потом, зевнув, взглянул на часы.

– Звонок сейчас. Сходить, что ли, в столовую, перекусить. Ты не ешь в школе?

– Нет, – Таня натянуто улыбнулась. – Меня и дома неплохо кормят.

– Все равно, здесь тоже нужно питаться, все-таки до двух часов работаешь. Ладно, пойду. Напомни рассказать как-нибудь еще про то, как я со своими пэтэушниками подрался. Бывало и такое.