Топор со стола
II

Хортим Горбович вырос в степи и думал, что если однажды и увидит море, то это будет теплое Перламутровое. Не северные воды, в которые его занесло по велению богов и людей. И не те моря, что ему пришлось пересечь, – прозрачные и неспокойные, расползающиеся на фьорды. Юноше тяжело дались первые годы изгнания: до них он ходил лишь на лодочке по реке Ихлас. Вместе с братом, пока Кифу не убили. Хортиму тогда было шесть лет, и в пятнадцать он оказался совсем не готов к долгому плаванию. Фасольд, выросший в одном из северных фьордов, смотрел на мертвенно-зеленого перекинутого через борт княжича и хмыкал. Говорил, что скоро Соколья дюжина поднимет бунт: кому нужен предводитель, чьи слабости как на ладони?

Ошибся.

Фасольд не понимал, почему Хортима слушается его буйная Соколья дюжина. Каждый из людей княжича был сильнее его, и каждый это знал, но всегда покорялся. С детства Хортим упражнялся с мечом до кровавых мозолей, но боги не вложили в него искры воина. Он не блистал на ратном поле. Не был лучшим, как отец или Кифа, – он был обычным. Его бешеный и игривый пес Арха смог бы зарубить его и даже не устать. Но даже в первые годы, когда Хортиму было особенно плохо, Арха не думал о мятеже – шутил и вытирал со лба господина липкий пот. Сам он чувствовал себя так же уверенно, как и на суше, а Хортим думал, что, если Арха, серовато-прозрачный, с просвечивающими малиновыми сосудами, выжил под гуратским солнцем, он бы выжил везде.

Вслед за Архой к морю привыкла вся свора отчаянно-веселых парней. Привыкли и люди Фасольда, те, что родились в Пустоши. Месяцы растянулись в годы, Хортим смирился, выдавливая из себя слабость, – но иногда море напоминало о том, что степной княжич в его власти. И что он здесь чужак.

Корабль отплыл на запад от Волчьей Волыни, и кормчий Ежи, посмотрев на волны, сказал, что будет шторм. Ежи был стар, а за прави́ло встал еще юношей и умел видеть бурю в спокойных перекатах воды – Хортим не знал случая, чтобы кормчий ошибся. Княжич сидел на сундуке у весел и чувствовал, как внутри поднимается сосущее чувство. Море менялось. Волны усиливались, раздувался полосатый парус. Тяжелела голова, а фигура Архи мелькала перед глазами.

– …Мы чуть не погибли из-за этого седого, тупого…

Хортим вздохнул и стиснул переносицу.

– Одно твое слово, княжич, и мы с Латы подвесим его на мачту. Разрежем брюхо, а кишки скормим рыбам.

– Арха, быз адги. – Инжука спрятал лицо в ладонях. – Закрой рот.

Инжука – единственный из Сокольей дюжины, кто не принадлежал к людям княжеств. Тукер. Желтокожий, с узкими раскосыми глазами и выступающими скулами, с тоненькой черной косичкой ниже лопаток. Как и Хортиму, Инжуке до сих пор было тяжело свыкнуться с морем. Он сидел рядом, и его начинало мутить.

– Одно твое слово, княжич, и я выкину Арху за борт.

А тот усмехнулся: показался ряд почти бесцветных зубов в розовой мякоти десен.

– Попробуй, тукер.

Соколья дюжина часто переругивалась, но беззлобно. Ссоры Хортим пресекал. Волны подбросили корабль выше, чем обычно, и княжич остро почувствовал толчок. Его зрение рассеялось, а в горле встал ком.

– …Так что ты скажешь? Прикажи высечь эту облезлую скотину, которая когда-то была твоим воеводой. Хорошо высечь, от души. Я смогу.

Арха не пытался понизить голос. Перед глазами Хортима клубилась дымка, но он разглядел Скурата, насторожившегося на соседнем сундуке. Один из людей Фасольда – крупный, крепкий, с темной бородой, налипшей на ноздреватые после поветрия щеки. О, стоит Хортиму приказать, и Соколья дюжина растащит Фасольда на куски – за произошедшее у Мстивоя Войлича. То, что едва не стоило им жизней. Но Скурат и его соратники этого ни за что не стерпят. Соколья дюжина лиха и искусна, а душегубы Фасольда не хуже. К тому же их больше. Они дождутся ночи и начнут резню.

Какой Хортиму Гурат-град, если он не может удержать несколько десятков мужчин?

– Нет, Арха. – Хортим поднялся, опершись на плечо Инжуки. – Иди-ка погуляй.

Это Фасольд раздобыл ему корабль. И он дал ему воинов – недалеко уйдешь с одной, даже самой бешеной дюжиной. Хортим не может без него обойтись. По крайней мере, пока.

«Ты будешь мудрым правителем, Хортим Горбович, – медленно сказал Мстивой, когда они остались наедине: юноша хотел извиниться. – Куда мудрее, чем твой отец. Не говоря уже о твоей сестре».

Малика, Малика… Наверное, это чудовищно – любить ее.

Фасольд сидел недалеко от кормы и смотрел на море. Его волосы шевелил ветер. Хортим подковылял к воеводе и рухнул рядом на сундук – сейчас к Фасольду не приближались даже его люди, будто он был прокаженным. Конечно, Скурат и другие не смели его осуждать, но в воздухе повисло тревожное ожидание. Фасольд не повернулся, лишь кивнул, а Хортим протяжно выдохнул: внутри мерзко щекотало.

«Я не понимаю одного, княжич. – Мстивой Войлич приложился губами к перстню-черепу. – Твой отец изгнал тебя, а значит, обездолил. Кто наследует гуратский престол?»

«И ты собираешь поход, чтобы освободить соперника? – Он усмехнулся. – Женщины уже правили Гурат-градом».

Хортим тогда молча покатал вино в кубке:

«У этих женщин была поддержка. У Малики нет никого».

Его жестокая, надменная, одинокая сестра никогда не умела заводить друзей. Фасольд страшно ее любил, но не стал бы сажать на престол. Скорее бы уволок подальше от Пустоши, как добычу. И вывихнул руку, если бы она попыталась заколоть его ночью. Хортим знал: воевода ждет, что возьмет княжну за службу. Юноша не соглашался, но и не возражал, а Фасольд не спрашивал. Не говорить же всего. Хортим не даст Малике власти, но и не заключит в степную обитель, как их отец – мать. И едва ли бросит сестру Фасольду. Если им удастся вызволить Малику из чертогов Сармата, Хортим будет много с ней говорить. И только потом решит, что делать.

– Грядет шторм, княжич. – Воевода по-прежнему не оглядывался. – Сильный.

Хортим соединил подушечки пальцев и ребром приложил ладони к губам. Чуть согнулся, стараясь подавить дурноту. Они могли бы переждать этот шторм в Волчьей Волыни, но были вынуждены спешно покинуть город. Возвращаться к Мстивою – безумие, и к буре корабль оказался в открытом море. «Из-за кого же, Фасольд?»

– Не впервой. – Он одернул себя. Значит, сам Хортим сделал недостаточно. Не предугадал действия воеводы. Не сумел остановить, не убедил быть сдержаннее.

Ежи стоял у прави́ла и гаркал на воинов, снявшихся с весел, – командовал. Корабль – его детище, не юного гуратского княжича, которому следовало разобраться со своим воеводой. Перед штормом убрали парус и начали опускать мачту: голубое небо накренилось, и по нему расползлись курчавые тучи.

– И что ты будешь делать? – Фасольд наконец-то повернулся к Хортиму, обнажив зубы в животном оскале. – Натравишь на меня свою свору? – Сам-то не справишься. – Выгонишь в ближайшем порту?

«Только попробуй, – читалось в его взгляде. – Я тебе не дамся».

– Мстивой Войлич – та еще гадина. Я говорил тебе об этом, княжич, хотя не думал, что он окажется трусом. – Синеватая волна лизнула подвешенные щиты, захватила борт, но до настоящей бури еще оставалось время. Фасольд сжал губы и перешел на злой хрип:

– Проси кого хочешь, княжич. Пресмыкайся перед кем хочешь и веди своих людей на поклон, но…

«Попробовал бы ты так говорить с моим отцом. Он бы бросил твою седую голову к ногам Малики, а сестра бы брезгливо отшвырнула ее каблуком».

Но казалось, что Хортим едва его слушал. Лишь смотрел на свои обожженные, сплетенные у рта пальцы, опираясь локтями на колени. Дышал, склонив голову вниз, и его выступающие лопатки напоминали обрубленные крылья. Фасольд начал свирепеть, хотя о расправе судачила одна Соколья дюжина. Хортим не сказал ни слова.

Фасольд не стерпел бы от юноши никакого наказания, но Хортим знал, что он и без него был достаточно иссечен. Мстивой Войлич скользнул по плохо затянувшейся ране, и его слово располосовало набухший рубец. Мстивой говорил, и в его голосе даже Хортим слышал презрение отца и смех Малики – а ведь в это время он уже находился в изгнании. Фасольд присоединился немногим, но позже.

Картина складывалась, как кусочки мозаики на гуратских стенах. Фасольд посватался к княжне, и Хортим знал, что это был глупый поступок. Воевода зря надеялся. Он служил отцу много лет, не раз спасал ему жизнь, но Кивр Горбович никогда бы не отдал свою дочь колодезникову сыну. Малика тоже всегда верила, что их кровь древна и бесценна и ее не пристало мешать с кровью отребья. За годы изгнания Хортим пролил достаточно своей крови. И убедился, что она ничем не отличается от крови Латы, младшего сына вельможи, или Архи, приплода крестьянки. Она была такой же, как кровь Инжуки, а Малика всегда считала тукеров если и не зверьми, то людьми второго сорта.

В тот день сестра превзошла саму себя: она высмеяла Фасольда жестоко, при всем дворе, при господах и воинах. А отец багровел от злости – его хватило лишь на то, чтобы позволить бывшему соратнику уйти.

– Тебя никто не тронет, – устало сказал Хортим. – И ты по-прежнему остаешься моим воеводой.

Пока Хортиму девятнадцать, пока он изгнанный княжич мертвого города и брат драконьей невесты, он будет считаться с Фасольдом и его людьми. Столько, сколько потребуется. С мгновение воевода смотрел в его поднятое лицо, а потом прикрыл неприветливые глаза и коротко кивнул.

Ежи закричал снова, и его голос унес порыв ветра. Мачту опустили на палубу, сложили парус. Море било в щиты гулко и сильно, и в этом звуке Хортим не слышал ничего хорошего.

Кифу хоронили в подпоясанном кушаком халате – Хортим помнил, что узоры были вышиты золотом по изумруду. Мертвое лицо брата закрывал шелковый платок, но на ткани лежали две крупные монеты, обозначавшие провалы глазниц. Год за годом Пустошь обтачивала княжьих людей, и даже в Гурат-граде похороны напоминали тукерские.

Хортим оглянулся на Малику, стоявшую от него далеко, вместе с няньками. Женщинам запрещалось приближаться к покойнику-мужчине. Лица сестры он тоже не увидел: в год смерти Кифы Малике исполнилось двенадцать, и на погребение ее, как взрослую девушку, закутали в алые покрывала, оставив лишь прорезь для глаз.

Божий человек читал над Кифой ритуальные слова. Медные сосуды в руках его помощников испускали клубы прозрачного ароматного дыма – Хортим стоял рядом и чувствовал курящийся ладан. Дым плыл над зарезанным княжичем, положенным в колесницу. Над кривыми саблями и украшенными седлами, устроенными у его ног. Над золотом, бронзой и убитыми конями и рабынями, готовыми отправиться вслед за господином. Над вырытым курганом и над их отцом, вцепившимся Хортиму в плечо. Он был черен от горя.

От ладана душно. Нечем дышать.

Хортим закашлялся, и в его горле забулькала вода.

– Княжич, – звали его сквозь оглушительный рокот. – Княжич!

Он разлепил веки и согнулся пополам – во рту было солоно. Лицо того, кто его звал, было похоже на лицо Кифы: зеленоватые глаза, темные волосы. И в предобморочной мути Хортиму показалось, что его поднял за ворот его мертвый брат.

Латы встряхнул его так сильно, что голова Хортима дернулась, а набрякшие пряди хлестнули по малиновым буграм ожогов. Сквозь пелену прорезался и голос Архи, подхватившего его поперек спины. Арха кричал сквозь шум дождя и треск, но ноги Хортима снова подкосились. «Простите, – хотелось сказать ему. – Вы достойны лучшего предводителя». Хортим держался столько, сколько мог, но потом, когда шторм раздулся до страшных размеров, его предало собственное тело. И сознание ускользнуло в душную тьму.

Палуба под ним тряслась, и на ней пузырилась вода. Завывал ветер, кто-то кричал. Одежда Хортима промокла насквозь – юношу бил озноб. Кифе было девятнадцать, когда он погиб, всплыла мысль. Но Кифа ушел княжьим сыном в шелке, бронзе и ладанном дыме – колесница увезла его и убитых слуг в чертоги матери Тюнгаль. Хортим же умрет крысой посреди бурлящего северного моря.

Кто-то, Арха или Латы, втащил его на сундук. И прежде, чем Хортима перевернули на живот, он увидел отвратительно красивое грозовое небо. Розовато-оранжевая полоса заката проглядывала сквозь темно-синие тучи, которые сходились с волнами, извергающими вверх столпы пены. Волны шипели, льнули к щитам, щипали борта и норовили распластаться по палубе, затопленной дождем.

Длинная черная прядь лезла Хортиму за зубы. Юноша кашлял, перегнувшись через сундук, но все равно чувствовал, что захлебывается. На его содрогающуюся спину обрушивалась ледяная вода, и от холода крутило кости. Изо рта шел пар. Это был самый долгий и страшный шторм за все время его изгнания – северный, закатно-синий. Но ведь должен он когда-нибудь кончиться. Пусть он закончится, пусть закончится: сознание Хортима вспыхнуло и погасло.

Вернула его боль – юношу отшвырнуло от сундука. И тогда он начал бредить. Он снова видел Малику, еще по-детски крупную, чересчур высокую. Видел отца и колесницу Кифы, которую рабы медленно опускали в пустой курган, чувствовал дым благовоний и слышал молебны, растянутые низкими мужскими голосами.

Кто-то вздернул его за шкирку и ударил в грудь до хруста в ребрах. Вода вышла горлом, которое словно обожгло ледяной крошкой.

– Дыши, сучий сын, – рявкнул Фасольд ему на ухо. Воевода стоял на палубе крепко и держал Хортима, будто щенка. Княжич открыл глаза – мутные, осоловевшие – и, не видя, посмотрел, как языки волн взметались до неба. В это время ему на щеку упал первый сгусток. Не дождевая капля – холодный комок. Размокший снег, с одной стороны подмерзший, как градина.

Плотные сгустки застучали по палубе, а ветер увлек корабль глубже в бурю. Хортим Горбович и его дружина шли ровно к западу, но шторм подхватил их и направил на север.

Когда море успокоится, ночь будет перетекать в бесцветное утро. Кормчий Ежи взглянет на блеклые звезды и поймет, что потоки унесли их туда, где Волчья Волынь кажется югом.