Глава 13
День подходил к концу. Первый день крупного наступления немцев в Заполярье. Бесконечный, трудный и страшный день. Очередной артиллерийский налет загнал людей в ДОТы. Лишь здесь можно было найти спасение от не прекращающих сыпаться на землю снарядов. Угловую вновь заволокло плотной завесой дыма. Горечь горелого тола и кислый привкус пороха вытеснили все другие запахи. Огонь немецкой артиллерии не позволял защитникам высоты занять их позиции возле каменно-бетонных сооружений. Часть из них, уже выжженная огнеметами, пустовала, да и людей, способных держать в руках оружие, становилось все меньше и меньше. Солдаты сбивались большими группами в ДОТах, оставляя некоторые из них пустыми. Кроме того, узкие амбразуры не давали пулеметчикам необходимой широты обзора. Почти полностью ослепшая оборона Угловой уже не могла отследить перемещение отдельных групп противника. Этого и добивались егеря, обеспечив себе почти беспрепятственный проход к вершине высоты.
Речкин вернулся в тот же ДОТ, где очнулся днем. Вместе с ним была и часть тех, кто штурмовал вершину Угловой. Группа, что выбивала егерей с севера, ушла на свои старые позиции, остальные разбежались по разным ДОТам. Отходить в тыл было уже бессмысленно, там тоже был враг, кипели бои. Отдельные, возможно, попытались уйти, но об их судьбе можно было только гадать.
К вечеру истерзанная артиллерийскими и авиационными налетами высота, по сути, полностью контролировалась «эдельвейсами». Однако отдельные ДОТы продолжали сопротивление. Исчерпав все попытки подавить пулеметный огонь сооружений и уничтожить их разрозненные гарнизоны силами пехоты, немцы вновь наносили артиллерийские удары.
Снаряд за снарядом сотрясали мощными взрывами толстые стены. Слышно было, как с грохотом катятся камни защитной подушки, с треском разлетаются деревянные пристройки для крепления маскировочных сетей. Цементная пыль повисла в воздухе удушливым облаком. Извне раз за разом вкатывались через амбразуры клубы дыма. Но ДОТ стоял. Казалось, еще чуть-чуть, еще одно легкое усилие, и он рухнет. Но он сотрясался, рычал шорохом камней, а все же оставался нерушим.
Сквозь разрывы снарядов слышался треск пулеметов, звук автоматных очередей и винтовочных выстрелов. Мелкие гарнизоны отдельных ДОТов продолжали вести бой. Особенно сильно надрывался пулемет где-то на юге высоты. Там же гораздо плотнее рвались и снаряды. Видимо, одно из огневых сооружений особенно сильно насолило егерям…
Сплошной звон стоял в ушах. Люди находились в шаге от сумасшествия. Они пребывали на грани срыва и держались лишь неподвластным им самим последним усилием их собственного разума. В воздухе витал сатанинский запах смерти, но надежные стены продолжали держать людей в шаге от, казалось бы, неминуемой гибели. Страх перед смертью, предательские накаты полного безволия стали нормой. Солдаты не то охладели, не то попросту перестали их замечать. Их восковые лица были лишены всякого движения, малейшей эмоции. Полупрозрачные, они расплывались потухшими взорами в пыльном полумраке. Сплошь покрытые сажей и бетонной пылью, практически одноцветные, солдаты походили на статуи. Сквозь общий звуковой диссонанс прорывались стоны тяжелораненых, не то страдающих от боли, не то бредящих в бессознании.
Бойцы часто сменяли друг друга у пулеметов. Даже Алексей пытался вести огонь, но раненая рука не позволяла твердо держать ручки «максима». От этого стрельба становилась неприцельной, практически бесполезной. Он сгодился лишь на роль второго номера – подавал пулеметную ленту. Шальными осколками и пулями скосило нескольких бойцов. Возле узких бойниц не спасали и метровые стены. Сквозь плотную пелену дыма, которая окутала высоту, целиться было крайне сложно. Но бойцы уже хорошо пристрелялись к вершинам лежащих перед Угловой сопок, где все еще работали немецкие пулеметные расчеты. Так и били, то прицельно, то сквозь молоко дыма, отвечая на выстрелы с той стороны. Боеприпасы подходили к концу. Приходилось экономить. ДОТ огрызался все реже, все скупее и, по сути, уже не представлял для егерей никакой угрозы. Скорее действовал на немцев как раздражитель.
Мама… Почему-то именно в такие, роковые, минуты часто вспоминается мама. Кто-то даже зовет ее во весь голос, прекрасно осознавая, что она не может сейчас прийти на помощь. Иные еще молятся Богу. Кто-то молча, про себя, кто-то вслух, не боясь за свое партийное или беспартийное, но все же идеологически правильное положение. И пусть даже молитв не знают, и крестятся, что попросту пальцами в лоб тычут. Но абсолютно все: и убежденные атеисты, и колеблющиеся, часто инстинктивно взывающие к Всевышнему, и верующие, хоть и скрывающие это, в такие моменты своей одинаково уязвимой жизни вспоминают именно мать. Ведь именно она единственный от рождения и до гробовой доски самый близкий, святой и родной человек, любовь к которому вечна и крепка, как гранит. Она дает жизнь, у нее мы и ищем спасения для этой самой жизни. Может, именно мать и есть земное, физическое воплощение Бога? Для каждого свое, но для всех единое.
И в те часы, сидя в углу на чьей-то шинели, машинально уже содрогаясь от каждого разрыва, Речкин думал о матери: «Вечер… Поздний вечер уже… В Подмосковье дни сейчас стоят самые длинные, хотя уже смеркается, пожалуй… Наверно, мама уже уложила спать сестренку Улю и сидит, как обычно, на кухне у открытого окна. Воздух теплый, бархатный, вечерний… И цветами со двора пахнет, и зеленью, и сверчки стрекочут…»
Алексей, как наяву, представил ее лицо. Усталые, сонные глаза после тяжелого трудового дня, смуглая от долгого пребывания под солнцем кожа. Голова ее повязана белым льняным платком, а по-мужицки огрубевшие с годами от работы руки, упертые локтями в стол, поддерживают ее, ухватив ладонями от подбородка вдоль щек. Череда длинных, глубеющих с каждым годом морщин на лбу. Они появились внезапно, почти сразу после того, как умер отец.
«Да, сильно же она его любила… – текли мысли в голове Речкина. – Преданно, словно собачонка. Потому и прощала его загулы по молодости, до войны еще, и пьянки бесконечные уже в более зрелом возрасте. Мама, мама… Как же неспокойно тебе сейчас! Маешься там в полном безвестии и от дурных раздумий. И ни письма тебе послать, ни весточки… Я тут, на границе, невесть что со мной, брат младший Сашка срочную служит под Витебском. А где фронт? Не там ли уже? Каждый день все глубже в страну уходит, и не уследишь. А завтра узнаешь ты, мама, из сводки Совинформбюро, что немецко-фашистские войска начали наступление на Мурманском направлении, и поймешь, что теперь и я в эту мясорубку втянут…»
Последнее письмо Алексей отправил матери с месяц назад, в конце мая. Писал, что едет с женой и сыном в отпуск на Черное море и что на обратном пути заедет погостить к ней на пару дней.
Не заедет…
Только сейчас Речкин спохватился, что не черканул хоть пару строк для матери перед отъездом из Мурманска. Нина, конечно, догадается, напишет ей сама, но что и как? Хотелось бы как осторожнее, без лишних, пугающих слов. Да и все же другое дело, когда письмо написано собственноручно.
Алексей твердо решил написать сразу, как выберется к своим. И маме, и супруге. Им обеим сейчас как никогда важно читать строки, написанные именно его рукой. Рукой сына и мужа.
В ДОТе набилось с два десятка людей. Почти целый взвод. И в тех обстоятельствах это было приличное войско. Почти все солдаты из пятой роты, большинство – азиаты. Якуты, хакасы, тувинцы и прочие представители зауральской России. Один сапер из 31-го сапбата, ребята из которого и возводили ДОТы на Угловой. Речкин со своими двумя пограничниками и Розенблюм. Еще девять раненых, трое из которых были совсем тяжелые и, как сообщил по секрету Алексею Михаил, безнадежные. Во время короткой передышки, еще до того, как егеря стали бить из артиллерии, из сооружения вынесли несколько трупов. Это были те, кто умер от ран либо получил свою смертельную порцию свинца, стоя у пулемета. В строю, вместе с Алексеем, осталось десять человек. Их всех Речкин переписал в свой служебный блокнот, не забыл и про раненых. Эту привычку Алексей привил себе еще в самом начале службы. Иные командиры всегда искоса поглядывали на «походно-полевой», как он сам его называл в шутку, блокнот Алексея, но Речкин не обращал на это никакого внимания. А теперь, когда пятая рота находилась уже в полном окружении, когда множество солдат попало в плен, а погранзаставы были сброшены со своих позиций, книжица эта становилась важным и единственным учетным документом личного состава.
Все стихло резко, точно по команде. Откуда-то с юга еще доносились отголоски боя, но он шел точно не на Угловой. Защитники ДОТа еще долго не могли поверить, что артобстрел закончился, и продолжали сидеть каждый на своем насиженном месте, напряженно вслушиваясь сквозь звон в ушах в непривычную тишину извне.
Речкину казалось, что с начала артиллерийского обстрела и до его завершения прошла вечность. Но Алексей взглянул на часы и был поражен тому, как сильно он потерялся во времени. То, что по его ощущениям продлилось долгие часы, не вышло и за рамки нескольких десятков минут.
Затишье, как и думалось Алексею, продлилось недолго. Не сумев подавить ДОТ огнем артиллерии и массированным пулеметным обстрелом, егеря решили выжечь его огнеметами.
Огнеметчиков вовремя заметили. Логинов привычно припал к спусковым ручкам пулемета, в то время как Речкин подавал ему ленту. Егеря не дошли до ДОТа метров тридцати. Один был сражен пулеметной очередью, второму повезло меньше. Пули пробили баллон с воспламеняющейся жидкостью. В страшных муках метался немецкий солдат, словно живой факел, объятый пламенем. Логинов, уже зараженный презрительной ненавистью к фашистам, не хотел добивать того, но сердце не вынесло смотреть на то, как с диким воплем заживо сгорает человек. Добил.
Потеряв двух огнеметчиков с ранцевыми огнеметами, немцы прекратили попытки сжечь защитников. Почему? Алексей и его товарищи могли только догадываться. Или немцы решили, что и без того потеряли много людей, или же попросту в распоряжении тех, кто остался штурмовать ДОТы, огнеметчиков больше не было, ведь войска двинулись дальше. Через амбразуру было видно несколько безжизненных фигур и изуродованное огнем тело одного из тех, кто пытался сжечь побитый, но еще живой советский гарнизон. Особенно бросался в глаза труп егеря, что лежал на склоне противоположной высоты. Его серая форма была хорошо различима на фоне широкой полосы белейшего снега, скрытого от солнечных лучей в углублении.
Время шло, а напряженная тишина так и не нарушалась свистом снарядов и глухим ливнем пуль о стены укрепления. Но защитникам ДОТа все еще не верилось, что немцы прекратили пока попытки подавить их сопротивление.
– Неужто все? – вопросительно заерзал глазами боец с саперными петлицами, что сидел до этого бледной, неподвижной фигурой в темном углу.
– А ты сходи у них спроси! – неуместно сострил пехотинец средних лет, что сидел на корточках у прохода к правой амбразуре.
На шутку его никто не отреагировал. Быстро сползла несуразная улыбка и с его лица. Солдат покряхтел, нахмурился и, встав во весь рост, подошел к амбразуре, внимательно разглядывая через нее обозримое пространство.
Речкин сидел молча в общей комнате, обнимая здоровой рукой колени, а раненую держа в повязке, у живота. Под собой он постелил шинель, свернутую в несколько слоев. Так было и мягче, и не студил тело коварный холод от пола. Устав чертовски, он не хотел ни двигаться, ни говорить. Измотанный организм, контузия и рана подавляли волю. Лишь об одном мучили его голову мысли – когда снова попрут на них егеря. Они, конечно, тоже люди, тоже не железные и очень устали, но как много времени отведут они себе для отдыха?
– Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! – послышался возбужденный голос Николаева. Говорил он шепотом.
Алексей не сразу сообразил – откуда доносится голос. Заметив растерянный взгляд лейтенанта, один из бойцов, что сидели рядом в общей комнате, указал пальцем на тамбур.
Усилием воли Речкин оторвался от нагретого места и, чуть шатаясь, направился к выходу. Ноги, словно ватные, не слушались его, а в глазах все плыло.
Николаев сидел у входной двери на корточках. Ее заперли еще в начале обстрела. Приличная ее толщина и мощные запоры создавали надежную защиту от попыток проникновения извне.
– Ну что? – хмуро кивнул лейтенант, встав рядом с бойцом.
– Вы слышите? – прошептал он, прижав ухо к холодной стали двери.
Речкин, по примеру бойца, прислонил ухо к двери, но кроме шебуршаний, перешептывания солдат и тихого стона кого-то из раненых в ДОТе ничего не слышал.
– Говорят… по-немецки… рядом где-то… – встревоженно округлив и без того большие сине-серые глаза, шепотом процедил Николаев.
Речкин старательно вслушивался еще и еще в мертвенную тишину задверного внешнего мира, но не уловил ни звука. Алексей отстранился от двери и спокойно произнес:
– И что?
– Как – и что? – опешил боец. – Выходит, немцы рядом совсем!
– Конечно, рядом… – сохранял абсолютнейшую невозмутимость лейтенант. – Где ж им теперь быть? Обошли наши позиции и заняли высоту. Так что теперь болтай поменьше и только шепотом! Покуда шепотом общаться будем…
Николаев, обводя ошарашенным взором командира, молчал, отглатывая скачками остроугольного кадыка подступающую к горлу тревогу.
Алексей, понуро опустив голову, прошел грузными, шаркающими шагами в общую комнату. Замерев в самом ее центре, он оглядел присутствующих. В полумраке тесного помещения его усталые, налитые алым цветом глаза с темными впадинами под ними совсем были не видны и больше походили на черные дыры, словно пустые черепные глазницы.
– Немцы на Угловой… Прям за дверью! Говорить мало и шепотом! Вслушиваться внимательно, что снаружи происходит! Думается, что будут пытаться дверь взорвать или же гранатами через амбразуру достать. Пока что так, товарищи, пока что так…
Речкин сделал еще пару неуверенных шагов к стене и томно рухнул всем телом на шинель, закрыв лицо здоровой рукой.
– И долго это «пока» продлится, а, командир? – раздался уже знакомый Речкину сухой, с хрипотцой, голос.
Алексей приподнял голову, не вставая, и глянул в сторону говорившего. Пара по-волчьи колючих глаз впилась в него вопросительным взглядом почти в упор. С неким укором и решительной требовательностью взгляд этот, будто изучая лейтенанта, пристально бороздил по его лицу.
– Сколько мы еще тут просидим? Чего нам ждать, командир? – уже в полный голос вопрошал пехотинец. Он заметно выделялся своей мужицкой зрелостью из остальной ребятни в военной форме и явно чувствовал это. – Ну не молчи! Мне скажи, ребятам всем скажи!
Речкин перевернулся на спину и присел, широко расставив ноги и упираясь в пол здоровой рукой.
– Что-то я не припомню, красноармеец, чтобы мы с вами водку вместе пили! – ощущая, как тело пробирает мелкая дрожь, а к горлу подступает ком, внешне сохраняя спокойствие, ответил Алексей. Назревал конфликт.
– Да уже и не попьем! – резко выдохнув через нос, усмехнулся боец. – Попили свое, теперь настало время подыхать нам! И ты свою гордость зеленую можешь засунуть куда подальше! Мне на нее чихать!
– Следите за словами! – все еще сдерживаясь, процедил сквозь зубы Речкин. Он чувствовал себя крайне неловко и оттого, что все это видят другие бойцы, и от собственного волнения, которое выливалось наружу краснотой щек, и даже от той позы, в которой сидел.
– Ой, да брось, лейтенант! – махнул рукой пехотинец, отвернув лицо от Речкина. – Ты меня еще строевым походить заставь! Войско ушло, а с ним и устав твой тошный ушел!
Алексей подал корпус тела вперед, расстегнул кобуру и вытащил из ее плотных объятий свой «ТТ». Красноармеец повернул голову назад, лишь когда услышал, как щелкнул затвор. Дуло пистолета, слегка подрагивая, смотрело прямо на него. Остальные присутствующие сидели, не шевелясь, словно мраморные.
– Во-первых, товарищ красноармеец, встаньте, когда разговариваете со старшим по воинскому званию! Во-вторых, обращайтесь ко мне на «вы»! И в-третьих, не разводите панику здесь и разговаривайте шепотом! – Речкин говорил спокойно и тихо, с расстановкой, стараясь унять дрожь в голосе. – В ином случае, по законам военного времени, я буду вынужден вас застрелить!
Боец нехотя поднялся. В руках у него по-прежнему была винтовка, но Речкин сделал вид, что это его абсолютно не беспокоит. Он убрал «ТТ» обратно в кобуру, под косым взглядом красноармейца.
– И не надо на меня так смотреть, – продолжал Алексей, опустив пистолет. – Я вам не несговорчивая барышня! И вы здесь не герой, спасший нас от верной гибели, а гонору, точно у отставного комиссара!
Колючий-колючий взор сверлил его, не моргая. Неуютно чувствовал себя лейтенант, даже съежиться хотелось всем телом.
– Или здесь еще такие есть, для кого нет больше ни армии, ни устава? – чуть повысил голос Алексей, всматриваясь в темноту вокруг.
Все молчали. Даже дышали тише и ровнее прежнего.
– Фамилия ваша как? – вновь обратился Речкин к бойцу.
– Макаров.
– Вы меня поняли, Макаров?
– Понял, – процедил себе под нос боец.
– Снова неправильно! – продолжал давить сквозь собственный страх Алексей. – Надо отвечать, как положено! «Есть» или «так точно»!
– Есть, так точно… – буркнул уже значительно мягче, без прежней злой остроты Макаров. – Разрешите присесть?
Речкин кивнул в ответ. В этой короткой словесной дуэли он неоспоримо победил, и это было крайне важно в тех условиях. Гораздо более важнее, чем если бы подобное случилось в мирное время. Но сам факт произошедшего инцидента не предрекал ничего хорошего.
Алексей изъял магазин из рукоятки пистолета, передернул затвор, высвободив патрон, досланный в патронник. Патрон глухо звякнул о пол и откатился в сторону.
– Что касаемо всех, – тихо, почти шепотом, говорил Речкин, поднимая патрон с пола, – надо нам еще немного продержаться! 112-й полк уже утром был на подходе! Максимум сутки еще… Пока развернутся на позициях, пока вступят в бой. Силы значительные подойдут, немцу не удержаться! Так что, товарищи, немного терпения!.. И не паниковать! Это сейчас самое важное!
Речкин запихнул патрон обратно в магазин, тот, в свою очередь, в пистолет, а сам «ТТ» убрал в кобуру.
В углу комнаты стоял какой-то невнятный шепот. Алексей силился, но не мог разобрать из этой белиберды ни слова.
– Кто там бубнит? – нахмурился лейтенант.
На ноги поднялся невысокий, очень худощавый боец азиатской внешности.
– Я, товарищ лейтенант! Красноармеец Номоев! – зычно представился он с легким налетом азиатского акцента в голосе.
Эту характерную манеру говора и проглатывания некоторых букв Алексей хорошо знал по училищу. В их роте было двое якутов.
– Тише, тише, Номоев! – приложив указательный палец к губам, еще больше нахмурился Речкин. – Только шепотом! Я же сказал! Или вы все проболтали?
– Я не болтал, товарищ лейтенант! – едва слышно ответил боец, неловко заерзав под пристальным взглядом офицера. – Я переводил…
– Что вы делали? – опешил Речкин.
– Ваши слова переводил, товарищ лейтенант!
– Кому?
– Вот им, товарищ лейтенант! – Номоев указал на двух бойцов, что сидели возле его ног. Те недоуменно водили глазами от Номоева до Речкина, от Речкина до Номоева.
Алексей буквально потерял дар речи. Словно ребенок, сраженный каким-то удивительным открытием, он смотрел на этих двух, приоткрыв рот. Ему вспомнилось – Титов говорил о том, что в полку есть бойцы, которые даже не знают русского языка. Но тогда Речкин не придал этому значения. В большой армии большой страны случаются разные конфузы… Народов проживает великое множество, со своими культурами, языками, диалектами, а служить все идут в один строй. Но и подумать тогда не мог лейтенант, что придется ему так тесно встретиться с этим «языковым меньшинством», считай, в одном окопе.
– Надеюсь, только эти? Или еще есть? – Речкин сморщился всем лицом, словно сушеная корка апельсина, отчего его остроугольные скулы скрылись за вспученными щеками.
– Нет, только эти, товарищ лейтенант! – широко улыбнулся Номоев, обнажив кривой ряд мелких, как у рыбешки, зубов.
– И что, совсем по-русски никак?! – все еще вопросительно сокрушался Алексей.
– Ну как… – пожал плечами Номоев. – Вот этот чуток понимает, даже говорить умеет немного. Ну… совсем мало слов знает… А вот второй только фамилию свою понимает и команды некоторые.
Речкин жестом руки разрешил бойцу присесть обратно.
– Да уж… Собралось войско! Мама не горюй! – вырвалось у Алексея тихим выдохом через едва заметное движение губ. Он улегся обратно, заложив правую руку под голову, и, уже чуть громче, спросил: – Как же это так? Ну все ж в Советском Союзе живем! Русский-то язык повсюду государственный! Что ж, они в школе совсем не учились?
– Нет… Не везде школы есть, товарищ лейтенант… – жалостливо, словно оправдываясь, пробормотал Номоев. – Ну вот, Галсатэ, который совсем не понимает язык, он и людей, кроме деда своего, до армии почти не видел. Семья большая была, и он с дедом на делянке жил. Дед сам русский знал плохо и его не учил. Охоте только. Зато стреляет без промаха!
Алексей оставил рассказ бойца без особого внимания. Он уже готов был мириться со всем, что угодно. И то, что эти двое не могли говорить по-русски – было не так-то уж и критично… В конце концов, если они, как утверждал Номоев, понимают команды, то и черт с ними. Большего от них и не требовалось. Только выполнять команды и воевать! Можно даже сказать, что это идеальные солдаты! Только самое основное! Без шелухи.
Что же произошло за минувшие сутки на Угловой? Все так же ожидаемо и так же нежданно, как и сама война. А ведь разворачивались прямо под носом у наших позиций! И все видели, все знали. Но был приказ – огонь не открывать! И в принципе неделю назад это было понятно. Войны не было. И то, что происходило на территории сопредельной Финляндии, было исключительно их делом. Ну а потом? После начала войны и тем более вступления в нее самих финнов! Опять предательство? Речкин не хотел в это верить. Он настойчиво гнал от себя эти мысли. Этому должно было быть другое объяснение! Просчеты, чья-то политическая и стратегическая незрелость… А где само командование полка? Из всех командиров Алексей видел только Титова. А комполка, а комбат? Про комбата слышал, что тот в момент наступления находился на высоте 189,3, в первой линии ДОТов. Кто же тогда давал приказ на отступление или же, напротив, не отступать и держаться до последнего? Титов ничего не говорил об этом. Но если б был приказ отступить, то отступил бы. Возможность-то была! Связи не было – это факт! Но почему же не прислали связного? Куда подевались остальные роты полка? Сражались на позициях, сражаются до сих пор или отступили сразу, без боя? Когда Речкин со своими пограничниками вел бой с егерями в районе заставы, и слева и справа была тишина. Слышались бои вдали, в районе Угловой и Муста-Тунтури. А остальные что ж?
Вопросов складывалось много. Но ни на один из них Алексей не мог найти твердый ответ.
Оставалось непонятным и то, кто продолжал вести яростное сопротивление на левом фланге. Шум боя со стороны озера Титовское не прекращался. Кто мог столь долгое время противостоять отборным горным стрелкам, прошедшим Грецию и Нарвик? Разведбат? Пограничники? Или же кроме пятой роты осталась на своих позициях и четвертая? А может, в тот район как раз и подошел спешащий на помощь 112-й полк? В общем, один вопрос порождал другой, затем рождался третий и так далее…
От этой несметной череды вопросов и без того тяжелая голова шла кругом. Речкин отмел их от себя. Все это было вне его власти. Нужно было думать о том, что зависело от него самого. И прежде всего – не дать людям пасть духом, вселить в них уверенность в том, что борьба их не напрасна, даже в условиях полной изоляции. Задача непростая, но кубари в петлицах взваливали ее именно на плечи Речкина. И оставалось только ждать… Ждать, когда подойдет помощь… Надеяться вырваться из каменного мешка своими силами – было крайне глупо. Не давали Речкину покоя и мысли о том, что сегодня наверняка прошла уже сводка Совинформбюро, из которой стало всем известно, что немецко-фашистские войска перешли в наступление и на Мурманском направлении. И Нине, и маме. И теперь обе они знают, что их Алексей не просто несет службу на опасном и тревожном участке границы, но и втянут в эту войну.
Раненых, которые неспособны были держать в руках оружие, решено было перенести в подвальное помещение. Задуманное под дизельный агрегат и прочее оборудование, но так и не оснащенное ими, оно заполнилось истерзанными, еще живыми людьми. Их стонами, страданием и болью.
Речкин организовал дежурство. В каждой комнате с пулеметом надлежало дежурить по одному человеку. Патронов пока хватало и ленты обоих «максимов» набили под завязку. Всего в строю вместе с Алексеем оставалось двенадцать человек, что было весьма удобным подспорьем для несения дежурства. На каждый пулемет на сутки выходило по шесть смен. Одна смена длилась час. Всех раненых он занес в конец графика. И себя в том числе… Придушив в себе свою офицерскую совесть, пожалел свой организм. Да и понимал прекрасно – сильно изнуренный от раны и контузии, совсем не отдохнувший, он здесь был никому не нужен и не годился ни на что. Только поспав хоть самую малость, Речкин мог бы принимать адекватные решения и бдительно вести наблюдение.
Пошарили по вещмешкам и шинелям… Насобирали четыре банки говяжьей тушенки, банку сгущенного молока, несколько раскрошенных сухарей и пару карамелек «дунькина радость». Сухари и карамель Алексей припрятал про запас. С водой дело обстояло еще хуже. Фляги при себе оказались не у всех. Заполнены были только две…
Конечно, рациональнее было б отдать собранный паек тем, кто мог еще обороняться. Но рационально – не всегда человечно. Почти все скормили раненым. Тем же, что остались наверху, пришлось довольствоваться двумя банками тушенки на дюжину человек.
Чье-то настойчивое толкание выхватило Алексея из сна. Он с трудом разомкнул веки, будто промазанные еловой смолой. Все тело ломило от усталости и било мелкой дрожью от холода. Мышцы обмякли и слушались неохотно. Речкину стало тоскливо и гадко на душе. Как это бывает, когда сильно уставшего, едва поспавшего человека будят спозаранку. И сделалось вдвойне противнее, когда он рассмотрел место своего пробуждения. То же тесное, полумрачное помещение, измятая, неудобно топорщащаяся складками шинель, далекая синь неба в узких глазницах амбразур. Жестокая, беспощадная реальность навалилась на Алексея тонным грузом. Она отрезвляла ото сна и в то же время расхолаживала своим унынием и фатальностью. Речкин вновь ощутил предательски обезволивающий страх, удушающую до легочного спазма тревогу. Именно в таком состоянии Речкин промаялся долгое время, прежде чем заснул, и в нем же проснулся.
Единственное, что приятно отметил про себя лейтенант, – ушла головная боль, но левая сторона головы по-прежнему ощущалась притупленно, как не своя.
– Наши подошли? – первое, что спросил Речкин, устало шевеля сонными, едва подвижными губами, еще не разглядев того, кто его разбудил.
– Нет. – Перед ним на корточках сидел Розенблюм.
Бледный, еще больше осунувшийся и совершенно лишенный эмоций. Усталый, будто и не спал совсем. И лишь свалявшееся из густых, кучерявых волос гнездо на его высоколобой голове говорило о том, что все же спал.
Услышав ответ, Алексей испытал глубочайшее, отравляющее душу разочарование. Ведь он так стремился скорее заснуть, надеясь, что проснется от близких выстрелов подошедшего 112-го полка. Но вокруг было тихо. По-довоенному тихо. Давяще тихо. Пугающе тихо.
Лейтенант приподнялся над своим лежбищем и не спеша уселся, помогая себе здоровой рукой.
– Пошли дежурить. Время подошло, – кивком головы позвал его Михаил.
– А ты чего не спал, что ль? – спросил Речкин, все еще не придя в себя ото сна.
– Да не идет сон. Совсем чуть-чуть подремал! – Розенблюм выждал небольшую паузу и как-то нехотя, словно через силу, добавил: – К раненым ходил…
– Как они?
– Плохо, Леша… Один умер. Двое совсем тяжелые, все стонали, бредили. Сейчас уснули вроде…
– А тот, что умер… Где он?
– А где ему быть? Куда денешь его? Дверь-то задраена…
Речкин молчал. Не боясь грязных пальцев, он старательно вычистил уголки глаз.
– Как рука твоя? – Розенблюм коснулся перемотанного тонкой окровавленной полоской от исподнего предплечья Алексея.
– Да, кажись, лучше… – Речкин сомнительно нахмурился.
– Так болит? А так? – спрашивал Розенблюм, аккуратно ощупывая раненую руку товарища, тот отрицательно мотал головой в ответ. – Все в порядке! Кровотечение прошло. Давай, перевязку сделаю!
Алексей лишь отмахнулся здоровой рукой.
– Чем ты ее делать будешь? Скоро нагие совсем останемся!
Военфельдшер послушно отстранился. Он медленно встал, вытягиваясь всем своим длинным, худощавым телом, и замер возле Речкина.
– Кстати, что вообще вокруг происходит? Немец нас не трогал? – Речкин вопросительно взглянул на Михаила исподлобья, снизу вверх.
– Пока засыпал, с левой стороны еще бой слышался. Потом сквозь сон слышал, что бой шел где-то сзади, в Титовке, может… А у нас здесь тишина… Пару раз где-то левее пулемет очередь давал. И все…
Речкин задумчиво уставился в сторону бойницы, широко зевая и растирая правой рукой щеки.
– Пошли уже… – еще раз позвал товарища Розенблюм.
Алексей протянул ему здоровую руку, крепко вцепился в Мишину ладонь и рывком поднялся на ноги, благодарно кивнув.
Шинель, нагретую теплом собственного тела, Речкин взял с собой. Следуя примеру опытного пограничника, так же сделал и Розенблюм. Разошлись по комнатам с пулеметами.
Возле пулеметного стола, уткнув плечо в холодную бетонную стену, почти у самого края бойницы, стоял Макаров. Окутанный табачным дымом, он не спеша потягивал папиросу, не отрывая глаз от вида извне. Винтовка его была снята с плеча и лежала возле пулемета, вдоль нее растянулась извилистой змеей набитая остроконечными патронами пулеметная лента.
Услышав глухие шаги, Макаров встревоженно обернулся и, увидев вошедшего лейтенанта, небрежно козырнул, переложив папиросу в пальцы левой руки.
Вышедший у всех на глазах конфликт с Макаровым, случись это неделю назад, обязал бы Речкина хранить теперь с ним сухое, строгое молчание, с редкими обмолвками, не выходящими за рамки устава, но теперь шла война, и раз отдать нахала под трибунал возможности не было, а сам пускать в него пулю Алексей не стал, то теперь махать кулаками было уже поздно. Общая беда не оставляла времени на взаимные обиды.
– Как обстановка? – поинтересовался Алексей, подойдя к амбразуре. Извне было солнечно, легкий ветерок едва колыхал низкие травинки и чуть рябил зеркала озер, принося в ДОТ прохладу и свежесть.
– Спокойно… – ответил Макаров, чуть отойдя в сторону. – Кто до меня стоял, передали, что тоже все тихо было.
– А на дальних позициях, откуда егеря вчера огонь из пулеметов вели? – спросил Алексей, пристально вглядываясь еще мутными после сна глазами в хребет впередилежащей сопки. – Никаких движений не видать?
– Не видать… Передал предыдущий, что стоял… Цецкаев вроде фамилия его… Мол, слыхал рядом речь немецкую, но за мою смену тишина полная была. А там, впереди, разве что толком разглядишь? – И досадливо добавил: – Эх, бинокль бы!
Алексей и сам с сожалением вспомнил свой бинокль, с которым провел месяцы в нарядах на границе. Так долго был он при нем, а в самый нужный момент его не оказалось. Речкин, видимо, потерял его во время боя на границе или же когда бойцы выносили к своим. Хороший был бинокль!
Макаров сделал еще две короткие затяжки и, чуть потеснив лейтенанта, швырнул окурок точно в амбразуру.
Речкин только сейчас заметил, что на нем нет шинели.
– Не холодно? – поинтересовался Алексей, выставляя руку, через которую была перекинута шинель, вперед.
– Без шинельки-то? Прохладно. Но спохватился я поздно. Да и свою оставил где-то, пока бой был… Одну на двоих с товарищем делим. Не оставлю же его на голом полу спать! – Макаров пошарил рукой в кармане галифе и вытащил оттуда потертую пачку папирос. – Вот! Табачком только и греюсь!
– Так в углу ж шинелей навалено – тьма! Там бы и поживился! Или с убитых брезгуешь?
Макаров усмехнулся:
– Да я не из брезгливых… Просто поздно спохватился! От пулемета не отойдешь, а позвать кого – так все проснутся!
– Ладно, ступай спать! – Впервые за разговор, да и все время знакомства, мягко и дружелюбно улыбнулся глазами Речкин.
Макаров кивнул, поднял со стола винтовку и закинул ее за плечо, размашисто и неосторожно, так что та звучно хлопнула его по спине.
– Постой! – вдруг спохватился Речкин. – Там внутри, у места, где я спал, автомат мой трофейный лежит! Принеси его, пожалуйста!
Макаров, ничего не ответив, быстро нырнул в общую комнату.
Речкину стало немного не по себе оттого, что он – кадровый офицер и забыл свое оружие! Да еще и при этом неблагонадежном типе. Позор! Но виду не подал, ни мимикой, ни голосом. Однако Макаров все же смекнул и, протягивая лейтенанту автомат, воспользовался неловким для него моментом.
– Я, конечно, не прав был тогда! Прошу простить! – почти чеканно протараторил он. И вроде и кончил, но вырвалось: – Но такое вокруг творится… Уму непостижимо… Вот нервишки и сдают…
Алексей взял автомат, задумчиво смотря куда-то мимо красноармейца, закинул его за плечо и выждал паузу. Он уже и не ждал услышать извинений от наглеца, и хоть ситуация была ему крайне неприятна, в душе простил легко и без осадка.
– Хорошо. Я понял вас. – Речкин повернул голову к амбразуре, немного пошарил в ней хмурым взглядом и добавил: – Но все ж нельзя волю чувствам давать… Теперь тем более никак нельзя! Война идет! И нет теперь места склокам и выяснениям отношений! А что уж о дисциплине говорить? Перестанут командиров бойцы слушать, и что тогда? Погибнете! Непременно погибнете! И вы, и мы… А враг дальше пойдет! Только ему от этого резон, но не нам!
– Я понимаю… Виноват, – пристыженно отвел глаза в сторону Макаров, словно нашкодивший подросток.
Своим голосом Речкин задавал тон беседе, чтоб говорить как можно тише. Когда звук голосов непроизвольно возрастал, Алексей понижал тон, Макаров машинально следовал его примеру.
– Один вопрос у меня… – с тяжестью выдохнул Макаров, отчего Речкин сразу понял, что вопрос будет не из простых.
– Валяй…
– Подмога-то нам точно будет?
Речкин еще больше нахмурился. Было заметно, что он колеблется, что вопрос ему явно не по душе. Но, поиграв некоторое время скулами, все же выдавил из себя:
– То, что 112-й полк еще вчера утром был в районе Большой Лицы, – это факт. Командование дивизии непременно приложит все усилия, чтоб отбить свои позиции! – И, чуть погодя, добавил спокойно и твердо: – В любом случае нам надо набраться терпения и ждать. Иного варианта у нас нет. Согласен?
– Вариантов немного… – с сарказмом ответил Макаров и горько усмехнулся.
– Хорошо, что понимаешь это. Иди спать, – кивнул головой в сторону общей комнаты Алексей, но вдруг остановил Макарова, когда тот уже шагнул через дверной проем: – А как ты в армии оказался? Сверхсрочник, что ль? Почему тогда еще не сержант?
Макаров обернулся и сделал шаг в сторону лейтенанта. Низкое ночное солнце бросало прямоугольный луч света, обрамленный ровными контурами бойницы, прямо на его лицо. Желая уйти от него, красноармеец, щурясь, сделал шаг в сторону.
– Доброволец… 22-го призвался…
– Доброволец? – Лицо Речкина выражало столь глубокое удивление, будто подобный вариант он даже не рассматривал.
– Да. А чего в этом такого удивительного? – заулыбался во весь рот Макаров.
– Обычно на войну кто помоложе рвется. Романтики ищут!
– Так я что? Старый разве? Тридцать пять всего! – не спускал с лица улыбки Макаров.
– И много вас таких было? – распалился интерес лейтенанта.
– Да хватало…
– Забавно… – задумался о чем-то Речкин, растворившись мутным взором где-то у ног бойца.
– А отдельные и с возрастом врали. Кто прибавлял, а кто сбавлял. Один дед пришел, лет шестидесяти на вид. Бил себя кулаком в грудь, мол, ему пятьдесят, а когда сказали, что до сорока пяти берут, то махнул рукой и говорит: «Ну, тогда сорок пять!»
Оба засмеялись, но тут же спохватились и затихли, лишь оставив на лице веселые улыбки.
– А что семья? Как они отреагировали?
Алексею было самому удивительно, что, несмотря на все происходящее, он еще может вести столь непринужденную беседу, что мимика его лица не растеряла способность улыбаться, что мрачные мысли, порядком захламившие его голову, чуть расступились, отошли на второй план и дали пролиться свету простой человеческой болтовни. Он удивился этому до тепла в груди, до мурашек по коже, и хотелось болтать и болтать, не останавливаясь.
– Буду я их спрашивать! – все с той же улыбкой махнул рукой Макаров. – Поди, не пацан уже!
– Дети-то есть?
– Конечно! Две дочурки. Настенька и Наташенька.
Алексею, конечно же, были очень близки то тепло и нежность, с которыми Макаров произнес имена дочерей. Скучал он по ним, очень скучал.
– А здесь, на границе, давно? – С бойницы стало поддувать сильнее, и Речкин застегнул верхнюю пуговицу шинели, чтоб плотнее и надежнее держалась на плечах.
– С 24-го. Я сам с Мурманска, потому и быстро так. До этого под Саратовом жил, лет десять как сюда переехал по комсомольской путевке. Нас сначала в Титовку-реку отправили. Оттуда уже сюда.
Алексей невольно заметил, что, разговаривая с ним, Макаров будто нарочно не называет его по званию, не обращается на «вы». Словно заранее подбирает удобные фразы. Выходит, так и не признал авторитет Речкина или стыдится тем самым подчеркнуть свою окончательную капитуляцию?
– Ладно, ступай спать! Сил надо набираться. Думаю, скоро полезут… – При этих словах Речкин снова похмурел лицом.
Красноармеец кивнул и быстро исчез во тьме общей комнаты.
Все вновь началось рано утром. Видимо, спеша доложить командованию о полном подавлении сопротивления на Угловой, гитлеровцы, посвежев после сна, вцепились в ДОТ с новой силой, с настойчивостью и прытью оголодавшего хищника.
Сначала долго возились у входной двери, что-то мастерили, громко и жарко спорили, совершенно открыто и без страха. Словно считали, что внутри уже все погибли, что не найдется доведенного до отчаяния бойца, который может внезапно выскочить и прихлопнуть одного-двух. Потом взрывали. Металлическая дверь, выполненная из толстого листа стали, проваренная сварными швами и усиленная металлическими ребрами жесткости, гремела точно от удара молнией, пучилась, вминалась следами осколков, но оставалась на положенном ей месте. Речкину и его бойцам оставалось лишь надеяться и молиться, чтоб коварный план егерей не сработал.
Повезло. Взрывчаткой, видимо, горные стрелки не запаслись, а связки гранат были бессильны. Вскоре немцы оставили попытки проникнуть в ДОТ через дверь.
Не совладав с дверью, егеря решили достать оборонявшихся гранатами через бойницы. В ДОТе было хорошо слышно, как глухо бьются о стены металлические болванки, как хлопают снаружи взрывы. Дабы исключить подход немцев вплотную, Речкин выставил к одному пулемету более опытного из всех бойцов Логинова, ко второму встал сам. Простая и в то же время действенная идея пришла неожиданно, но весьма и весьма вовремя. Сложив шинель в несколько слоев, Алексей плотно прислонял полученный таким образом прямоугольный сверток к углам бойницы, оставив себе для обзора маленькую щелку вверху. Его примеру последовал и Логинов. Несколько гранат, которым меткостью и ловкостью их бросунов было суждено влететь в ДОТ, отскочили, встретив на своем пути плотную ткань шинели. Лишь одна, ударив о преграду, скатилась вниз и замерла зловещим грузом в проеме бойницы. В доли секунды, действуя скорее инстинктивно, нежели обдуманно, Алексей ладонью отбил гранату назад и упал на пол. Взрыв прозвучал снаружи, лишь несколько осколков со звоном скользнули по металлическому обрамлению бойницы.
Маскируясь, немцы пытались применять дымовые гранаты, зажимали защитников ДОТа стрельбой из пулеметов.
Пулей в голову был убит один из солдат пятой роты. Еще одного, с треугольниками младшего сержанта в петлицах, тяжело ранило в плечо. Пуля сломала ключицу и ударила в легкое. Розенблюм сделал все возможное, борясь за жизнь солдата. Истекая багряной пузырящейся кровью, тот потерял сознание.
– Не выживет… – устало выдохнул Михаил, вытирая сплошь покрытые кровью раненого руки о края гимнастерки. Насквозь пропитанная красной запекшейся коростой, она больше походила теперь на лакированный плащ.
Речкин лишь отвел глаза в сторону.
– Отнесите его… – коротко кивнул он в сторону спуска в подвал.
– Сколько времени? – спросил Розенблюм, медленно скользнув спиной по стене вниз.
Алексей, усаживаясь рядом с Михаилом прямо на голый пол, аккуратно приподнял край рукава гимнастерки на раненой руке, где находились часы. Боль почти прошла, но Речкин старался обращаться с этой рукой осторожнее, чтоб не задеть рану.
– Пять часов почти… – переведя глаза на товарища, ответил Алексей.
Они сидели рядом, бок о бок, на самом полу, сплошь усыпанном стреляными гильзами, чувствуя тепло друг друга. Напротив, в дальней комнате у бойницы возились возле «максима» Логинов и Чернов – солдат из саперного батальона, что занимался строительством ДОТов. Он отбился от товарищей во время авианалетов в ночь с 28-го на 29-е, когда батальону было приказано оставить высоту.
Михаил выглядел совершенно разбитым. Глубокие впадины на щеках и под глазами во флере полумрака только усиливались, делая его лицо похожим на голый череп. Ему приходилось тяжелее всех. Ночь он толком не спал, то и дело спускаясь к раненым. Да и весь день почти не отходил от них. Речкин, поражаясь в душе его стойкости и мужеству, снова и снова наблюдал, как этот нескладный, худосочный и даже жалкий на вид парень раз за разом спускался в подвал, который беспрерывно дребезжал стонами и бессвязным бредом раненых. Сколько нужно было иметь душевных сил, терпения и нервов? А ведь Розенблюм даже ни разу не выругался, не пожаловался. Он держался стоически незаметно и геройски неброско.
Алексей слегка коснулся плеча товарища.
– Ну ты как? – спросил он.
Михаил молчал, чудаковато смотря в никуда через съехавшие набок очки.
– Вторые сутки скоро кончатся… – едва пошевелил губами Михаил.
В дверном проеме возник Номоев.
– Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнено! – рапортовал он.
Речкин лишь кивнул в ответ.
– Номоев, вы не проверили – осталась ли у раненых вода? – спросил вдруг Розенблюм.
Номоев удивленно приподнял брови и развел руками.
– Давно уж нет… Одна фляга для пулеметов осталась, – ответил он.
– Ложись! – словно гром, прогремел голос Логинова в тесных бетонных стенах.
Звучно, тяжело ударив о металлический пулеметный стол, в ДОТ влетела болванка с продолговатой ручкой, отскочила и упала прямо в дверной проем, отделяющий пулеметную ячейку от общей комнаты.
Сильным толчком обеих рук, и раненой, и здоровой, Речкин буквально вышвырнул Розенблюма в тамбур и навалился на него сверху. Несколько человек успели сообразить и метнулись к стене, в которой и находился дверной проем со зловещим подарком. Остальные повалились на пол. Оглушительный взрыв сотряс бетонные стены.
Задыхаясь в плотном облаке бетонной пыли и едком запахе горелого тола, резко бьющего в нос, Речкин попробовал приподняться на руках. Не вышло. Кто-то тяжелый обмяк на нем неподъемным грузом. На уши давил сплошной гул. Речкин потянулся ладонями к ушам, пытаясь понять – не контужен ли снова? Крови не было, немного кружилась голова. Сквозь гул в ушах Алексей вдруг услышал, как неистово залился огнем один из пулеметов и кто-то заорал благим матом.
Внизу засуетился Розенблюм, пытаясь выбраться. Кто-то сдернул с Алексея придавивший его груз и, ухватив сзади под руки, выволок в общую комнату и усадил на пол спиной к стене. Протерев ладонями глаза от пыли, Речкин осторожно приподнял веки. Мутная серая взвесь еще не осела, и видимость была крайне слабая. Снаружи раздался мощный хлопок – егеря спешили забросить еще одну гранату, пользуясь заминкой в левой ячейке. Правый же «максим» продолжал строчить.
– На левый пулемет! Живее! – хриплым от вставшей сухой коркой в горле пыли голосом прокричал Алексей.
Две фигуры тотчас бросились к «максиму». ДОТ затрещал еще громче от выстрелов. Оба пулемета слились в унисон ураганным огнем, который вскоре резко оборвался.
Речкин принялся выковыривать из носа бетонную пыль. В горле сильно першило. Алексей покряхтел немного, стараясь избавиться от этого неприятного ощущения, и громко раскашлялся, глубоко, надрывисто, до рвотных позывов.
– Ты как? – возник рядом Розенблюм.
Стоя на коленях, без привычных очков на длинном, худом, будто фанерном носу, он тревожно ощупал спину Алексея.
– Целехонек… Как сам? – откашлявшись, прохрипел Речкин.
– Тоже вроде… – Михаил ощупал лицо в районе глаз и спохватился: – Очки мои куда-то запропастились… На полу где-то, наверно… Не подавили бы. Без них я, как крот!
– Что там на улице? – громко спросил Речкин, аккуратно вставая на ноги.
– Пытались, гады, гранат подбросить еще! – обернулся в сторону общей комнаты калмык Цецкаев, что стоял вторым номером на правом пулемете. – А сейчас не видать никого… Один с автомата прям в бойницу шарахнул, так мы его прищучили! Вот, лежит метрах в пятнадцати теперь!
Ориентируясь на низкорослую фигуру Цецкаева словно на маяк, Речкин, шатаясь, побрел к пулеметной ячейке. Ноги были словно ватные и слушались неохотно, поэтому приходилось придерживаться руками о холодные, шершавые, как наждак, стены.
Пыль, поднятая в воздух взрывом, понемногу оседала, но все еще навязчиво лезла в глаза и нос. Алексей старался дышать неглубоко, прикрыв лицо рукавом гимнастерки.
Послышался стон со стороны левого пулемета. Солдаты, собравшиеся в общей комнате, повалили на звук. Белые с ног до головы, словно привидения, выходили они на свет, бьющий из бойницы. Речкин провел ладонью по голове. Фуражки на ней не было, а волосы были густо покрыты бетонной пылью, которая собиралась во влажной от пота ладони в целые хлопья.
Наконец возле выхода из левой ячейки разглядели лежавшего на полу бойца. Это был Чернов из саперного батальона. Присыпанный бетонной пылью, мелким камнем, словно бы на него высыпали мешок строительного мусора, он не то стонал, не то хрипел, пытаясь приподнять голову.
– Миша, осмотри его! – позвал Речкин Розенблюма.
Михаилу на помощь подоспел Николаев, только что вышедший из тамбура, куда он успел нырнуть за секунду до взрыва. Осторожно взяв Чернова за руки и за ноги, они перенесли его к дальней стене.
– Здесь еще один… – послышался голос Номоева, который стоял за пулеметом в левой ячейке.
Речкин шагнул за порог. Номоев, на секунду оторвав взгляд от бойницы, ткнул пальцем почти под самые свои ноги. Алексей уже со спины узнал лежавшего на полу лицом вниз бойца – это был Логинов.
– Помоги-ка! – кивнул Речкин Номоеву.
Ухватив сержанта за гимнастерку, они вдвоем оттащили его в общую комнату и перевернули на спину. Внутри у Речкина прокатило леденящим душем. Рука, которой он держал Логинова за гимнастерку, от увиденного непроизвольно обмякла и повисла, касаясь пальцами грязного пола.
На шее, груди и животе сержанта, перемешавшись с бетонной пылью, чернели пятна крови. Глаза, мутные, стеклянные, словно искусственные, также были покрыты тонким слоем светло-серой взвеси. Из приоткрытого рта тянулась тонкая темно-бурая, вспененная лента.
Речкин все еще не верил своим глазам и судорожно пытался нащупать пульс на запястье погибшего. Он знал этого солдата без малого год, знал чуть ли не лучше всех других своих подчиненных, доверял ему безгранично и в душе по-отечески любил. Лучший из его бойцов. В свои двадцать лет уже прошедший одну войну, имевший боевую награду, и даже здесь среди двух десятков раненых и пока еще уцелевших Логинов был самым опытным.
– Как же глупо… – едва слышно вырвалось у Речкина сквозь сжатые от боли и обиды зубы.
Что есть мочи Речкин стиснул кулаки, до крупной дрожи по телу, силясь сдержать подступивший к горлу сухой ком. Но слезы все же проступили на его глазах мелкими хрусталиками.
Алексей поспешил тут же вытереть их коротким, быстрым движением руки, как можно незаметнее. Но скрыть явное, то, что читалось на его лице даже в полумраке, не удалось. Вокруг уже столпились защитники ДОТа и замерли, понуро опустив головы.
– Не уберег я тебя, Логинов… Не уберег… – хриплым шепотом сорвалось с пересохших губ Речкина.
Он выдохнул, глубоко, протяжно, обрывистым, едва слышным воем, словно пытаясь выдавить из себя жгучую боль, стиснувшую ему грудь.
Алексей обвел глазами вокруг себя, чуть приподняв голову.
– Николаев, Харуллин, отнесите тело сержанта Логинова к выходу… – распорядился Речкин спокойным, ровным голосом, почти без эмоций.
Харуллин, красноармеец пятой роты, чернявый, смуглый татарин, с острыми, миловидными, почти девичьими чертами лица, быстро подошел к убитому и ухватил его под плечи. Николаев же продолжал стоять, словно окаменевший. В его больших, нежно-бирюзового цвета глазах блестели крупными каплями слезы, готовые вот-вот сорваться вниз по щекам.
– Николаев! – грубо рявкнул Алексей. – Взял Логинова за ноги и к выходу его!
Николаев словно опомнился ото сна, коротко кивнул, растер слезы по грязным щекам, отчего те покрылись черными разводами, и суетливо принялся помогать Харуллину.
Речкину необходимо было куда-нибудь пойти… Хоть к бойнице, хоть в общую комнату, хоть к выходу, где лежали трупы бойцов. Хоть куда-нибудь! Изобразить деятельность, участие…
Этого требовало от него и его звание, и его положение начальника. Но он решительно не мог заставить себя сделать даже шаг. Хотя бы один-единственный, самый незначительный шаг… Не мог, и все. Мысли примутненно растворились где-то вне происходящего, а тело отяжелело и обмякло, будто не свое…
– Алексей… – выхватил Речкина из отрешенности голос Розенблюма.
– Да… – чуть слышно отозвался лейтенант, продолжая смотреть в никуда.
Розенблюм привычно обтирал окровавленные руки о гимнастерку, но теперь уже в районе груди – только там она еще сплошь не запеклась блестящим багрянцем. Свой незамысловатый передник он давно выбросил, так как тот насквозь был пропитан кровью.
– У Чернова осколками сильно ноги поранены. Левая совсем плохая, кость раздроблена. Что смог, руками достал, но много осколков еще внутри… Нужны инструменты… – поблескивая в полумраке стеклами очков, которые ему все ж удалось отыскать, тихо проговорил Розенблюм почти на самое ухо Речкину. – Еще один осколок в бок попал, но там все проще… Навылет. Органы вроде не задеты. Точнее сказать сложно. У Чернова шок…
– Выживет? – тихо спросил Речкин и вновь раскашлялся от бетонной пыли, которая продолжала драть ему носоглотку.
– Если органы не задеты… Боюсь, что крови много потеряет… Перевязку сделал пока, да скоро перевязывать нечем будет… – как-то неопределенно пробормотал военфельдшер, подождав, пока Алексей откашляется.
– Давайте его в подвал, – тихо сказал Речкин и в полный голос обратился в сторону общей комнаты: – В подвал Чернова отнесите и посмотрите там фуражку мою! Где-то я ее обронил.
– Только не в подвал! – завопил Чернов, да так громко, что все поразились силе его голоса после таких ран. – Прошу вас, братцы! Только не в подвал!
Речкин поднялся на ноги и повернулся к раненому, которого было почти не видно во мраке дальнего угла. К лейтенанту подошел Николаев и протянул ему фуражку, помятую и запыленную почти добела.
Галсатэ и Номоев, которые уже подошли к раненому, чтоб выполнить приказ лейтенанта, застыли и вопросительно смотрели то на Речкина, то на Розенблюма.
– Прошу! Умоляю! Не надо меня туда, братцы! Не надо! – зарыдав, взмолился на срыве голоса Чернов.
Речкин небрежно отряхнул фуражку об ногу и, вернув ее на свою голову, махнул рукой:
– Оставьте его здесь! Укройте шинелью и подстелите помягче.
Речкин совершенно потерял ощущение времени. Смотрел на часы, но почти сразу забывал, сколько показывали стрелки в последний раз. Вокруг все плыло, как в тумане. В голове образовался сплошной вакуум, при этом она отяжелела будто каменная. Поток мыслей смешивался в одну невыносимую кашу, и в этом хаосе не возникало ничего путного.
Вновь стала ныть раненая рука. Не то в запале боя Речкин забыл про нее, не то боль улеглась лишь на время. Кожа вокруг раны покраснела и распухла. Каждое прикосновение к ней приносило Алексею сводящие зубы муки, но он старался не показывать вида. Михаила тоже не стал просить осмотреть ее – боялся в душе неутешительных прогнозов.
Егеря прекратили все попытки завладеть ДОТом. Шли часы, а немцы продолжали бездействовать. Временами доносились стуки не то топоров, не то молотков, обрывки фраз чуждого гортанного немецкого языка.
Временами неподалеку слышался пулеметный треск, редкие взрывы гранат. Речкин и его солдаты были не одиноки на этой высоте. Кто-то еще в одном из других ДОТов продолжал бороться за свою маленькую крепость, за свою жизнь, за чистую совесть неплененного солдата.
Ближе к ночи активизировалась стрельба со стороны Среднего и Рыбачьего. Почти весь день далекие отголоски боя докатывались до Угловой откуда-то с тыла. Гадания о том, где теперь фронт, стали предметом жарких споров среди бойцов. Одни твердили, что враг не ушел дальше Титовки, другие были уверены в том, что бои идут уже на Западной Лице.
Речкин не вмешивался в эти разговоры. Но пытался сам разобрать по звукам выстрелов и артиллерийской канонады – где теперь враг, на каком рубеже. Единственное, что становилось очевидным – 112-й полк вступил в бой где-то далеко от этих мест, и возможность прорыва наших сил обратно, к границе, казалась все более призрачной.
По приказу Речкина было пересчитано все имеющееся в ДОТе оружие и боеприпасы. Выяснилось, что оборонявшиеся имели два трофейных «МП-40» с тремя неполными магазинами к ним, один «ДП», двадцать трехлинеек, на которые приходилось по одному полному магазину, пять противопехотных гранат, «максимы» имели по одной полностью заряженной ленте, ну и «ТТ» Речкина с шестью патронами в нем.
– И насколько нам этого хватит? – вполголоса рассуждал Номоев, сидя у стены на подстеленной шинели, обняв руками согнутые в коленях ноги. – Две полные ленты – это, конечно, хорошо… А насколько их хватит нам?
– Пару атак, думается… – шепотом уверенно констатировал Харуллин.
Он сидел рядом с Номоевым, вытянув по полу ноги и упираясь спиной в холодную стену. Вид у него был совершенно подавленный, а голос преломлялся с шепота на невнятный хрип.
Погода к вечеру сильно испортилась. Небо плотно затянуло светло-свинцовой пеленой, которая простиралась непроглядным потолком до самых пределов горизонта. С востока подул прохладный ветер. Временами усиливаясь, он врывался в глазницы бойниц, тоскливо завывал в них и проносился легким сквозняком по всему сооружению. Нагретые за день каменно-бетонные стены долго не отпускали тепло. В ДОТе было влажно и душно. В воздухе висел тошнотворный ансамбль сладковатого смрада гниющих ран, резкого запаха крови и вони от естественных человеческих выделений. Комары и гнус, не дававшие покоя солдатам весь день, сыскали здесь себе под вечер уютное убежище от разгулявшегося ветра и теперь кусали и звенели в воздухе куда более остервенело. Единственное, что могли бойцы противопоставить насекомым, – был табачный дым. Но толку от него было мало, он лишь добавлял резкости в общую гамму ароматов и щипал глаза. Алексей уже сильно расчесал все руки и голову, старался не трогать укусы лишний раз, чтоб не провоцировать новые приступы сильного зуда, но едва сдерживался. С грустью он вспоминал флакон «Гвоздики», оставленный им в чемодане на заставе.
Час назад Розенблюм сообщил, что еще один раненый скончался. Тамбур уже был плотно застлан трупами, их начали складывать вдоль стен в несколько ярусов, словно штакетник. Михаил почти не выходил из подвала. С кем-то общался, чем-то шуршал, то и дело подзывал бойцов помочь ему. Стоны раненых в подвале не стихали ни на минуту, к ним уже привыкли, словно бы это гудели батареи центрального отопления в многоквартирном доме.
А Номоев и Харуллин, сидя бок о бок, продолжали шептаться.
– А винтовки? Есть же винтовки! – отвечал на безрадостный вывод Харуллина Номоев.
– Да что винтовки? – прибив коротким хлопком очередного комара, почти жалобно пробурчал тот в ответ. – У гансов автоматов – тьма! И что твоя винтовка здесь, в ДОТе? Да и в ближнем бою… Так, просто палка, пугнуть разок!
В комнате раздался невнятный вой. Оба замолчали и покосились на Чернова, который лежал здесь же, в общей комнате, укрытый двумя шинелями. От большой потери крови его начало сильно лихорадить, он весь посинел и то и дело бормотал что-то неразборчивое пересохшими до глубоких морщин фиолетовыми губами. В таком состоянии Чернов пребывал уже несколько часов, не приходя в сознание ни на минуту. Хотели было все же перенести его вниз, но Розенблюм запретил, сказал, что тревожить больного с такими тяжелыми ранами крайне нежелательно. Так и умирал этот отбившийся от своих сапер, лежа на постылом полу, то и дело отвлекая бойцов своим бормотанием и стонами.
– А 112-й полк что же? – продолжил Номоев сразу, как затих Чернов.
– Да кто его знает, где он? – пожал костлявыми плечами Харуллин. – Немцы-то вона как продвинулись! Ухает-то далеко уже! Верст пятнадцать-двадцать, поди! А то и далече!
– Неужто не придет никто…
– А кто теперь в чем уверен? И самолетов наших не слыхать! Немецкие два раза сегодня летали… А куда?
– На Мурманск, должно быть… Бомбят, сволочи! Вроде бомбежек я не слыхивал. Значит – далеко куда-то, точно на Мурманск…
Вновь оба замолчали.
– Как же одолели уже эти твари! – взмолился Харуллин, раскатывая по лбу очередного комара.
– А эти тоже чего не уходят? – продолжил беседу Номоев. – Шли б к своим помогать! Нет же, засели здесь и нас дожимают!
– Небось доложили своим начальникам, что высота взята, а тут мы, как бельмо на глазу! Вот и взялись за нас крепко, чтоб дело до конца довести!
– Заткнитесь, пожалуйста, товарищи! – зло рыкнул из темного угла Макаров. Он уже битый час пытался заснуть, отвернувшись от всего происходящего лицом к стене, но все не мог найти себе места, ворочался, то накрывался с головой, то, наоборот, откидывал шинель в сторону. – Все шебуршитесь там да шебуршитесь! Вас послушать – так пулю в лоб себе пустить охота! И без вас тут мелодий хватает! Один воет, второй стонет…
– Хотел бы – давно заснул… – обиженно буркнул себе под нос Харуллин.
Немецкая речь… Отчетливая, разборчивая, ненавистная немецкая речь раздалась где-то совсем рядом. Затем подключился второй голос, потом третий…
– У бойниц повнимательнее! Фрицы рядом! – вполголоса, так чтобы его услышали пулеметчики, скомандовал Речкин, вставая с пола.
Из тамбура показалось встревоженное лицо Николаева.
– Товарищ лейтенант! – тихо позвал он Речкина и, когда тот торопливо приблизился, добавил уже на самое ухо: – Возле двери стоят! Затевают опять что-то!
Алексей вошел в тамбур. Здесь было совсем темно. Лишь зазор вокруг трубы вентиляции, выходящей наружу, да узкие щели между истерзанной гранатами дверью и металлической вставкой ярко светились белым уличным светом. Осторожно, касаясь здоровой рукой стены, стараясь не наступить на трупы, уложенные здесь, Алексей почти на ощупь приблизился на расстояние одного шага от входной двери. Немецкие голоса звучали совсем рядом. Егеря действительно стояли у самого входа. Галдели, смеялись, о чем-то спорили.
Николаев, застывший неподвижной фигурой рядом с лейтенантом, обильно покрылся потом и жадно пожирал своего командира полными испуга глазами, которые блестели белками в темноте.
– Эй, рус! Выходи! – раздался громкий голос у самой двери. Ярко выраженный немецкий акцент сильно коверкал слова. – Скорее выходи! Кофе пить будем!
– Лучше что пожрать подкинь! – выкрикнул в ответ Речкин. – Мы вас здесь еще долго морозить будем!
– И табачку! – раздалось из глубины ДОТа.
– Зачем сопротивляться? – продолжал голос с немецким акцентом. – Сопротивление бесполезно! Зря погибнете! Только что наши войска взяли Мурманск! Мы гарантировать жизнь!
Алексей снял с плеча трофейный «МП-40», осторожно вставил дуло в щель между дверью и коробкой и дал короткую очередь.
Не прошло и пары секунд, как извне раздалось несколько автоматных очередей. Дверная сталь заплакала под градом пуль, разнося звонкий гул по всему ДОТу. Речкин и Николаев машинально прижались к стене, спотыкаясь о тела убитых.
– Какой вам Мурманск, сукины дети?! Какой, к чертям, Мурманск? Вы нас сначала возьмите! Шиш вам, а не Мурманск! Здесь все сдохнете, собаки! – зло прокричал Речкин в ответ, вытирая рукавом гимнастерки пот со лба.
Ярость и обида забушевали свирепым зверем в его груди. Мурманск? Неужели захватили Мурманск? Алексей не мог поверить в это. Он скорее смирился бы с тем, что у него помутился рассудок, нежели с этой беспощадной вестью.
Перед глазами вновь всплыли образы жены и сына. Что с ними теперь, если Мурманск действительно взят? Успели ли эвакуироваться или же остались в оккупации? Что сделают с ними немцы, узнав, что глава их семьи командир Красной Армии?
Алексей не спеша прошел в общую комнату, закинув автомат на плечо. Он замер серой тенью, раздавленный и задумчивый.
– Что они несут? Какой Мурманск? Артиллерия верстах в пятнадцати работает! – бегло зарыскал глазами Алексей по помещению, пытаясь найти спасительное согласие в глазах других. – Да я бы скорее поверил, что Москву взяли! Меня там нет! Но я же здесь! Я же слышу!
– Да брешут они все! Специально нам эту чушь втирают, чтоб мы сломались! – махнул рукой Макаров, который, бросив попытки заснуть, сидел теперь на подстеленной шинели.
– Даем вам на раздумье час! – вновь послышался уже знакомый голос с акцентом извне. – А потом пожарим вас!
– Иди, иди, пекарь! Пока самого не поджарили! – крикнул Макаров в ответ и чуть погодя добавил: – Не накушались покуда свинца нашего? Так мы вас еще накормим!
Немцы еще о чем-то недолго потрепались и спешно удалились, стуча ботинками по камням.
Речкин прошел в левую пулеметную ячейку. Тут же, возле «максима», вел наблюдение Цецкаев. Красными от усталости глазами он в полудреме смотрел, не отрываясь, в бойницу. Цецкаев сложил руки крест-накрест на казенник пулемета, поправ их своей угловатой головой. Так и дежурил, не то стоя, не то лежа на казеннике.
Вслед за лейтенантом проследовал Макаров. Он достал из помятой пачки папиросу и предложил угоститься Речкину. Несмотря на то что у Макарова оставалось всего несколько папирос, закурили по целой. Очень уж хотелось.
– Надо решать нам что-то… – устало размышлял Макаров, держа перед собой папиросу в грязных, тронутых мелкой дрожью, пальцах.
Он присел на пулеметный стол. Напротив стоял, облокотившись спиной о стену, Речкин и, задумчиво потягивая горький табачный дым, глядел в узкий разрез бойницы.
– Уже, поди, вторые сутки на исходе… Сколько еще мы осилим? – выдохнув из себя очередную порцию белесого дыма, тихо рассуждал Макаров. – Фрицы от нас не отстанут! Удивительно, что до сих пор бомбами не засыпали или из пушек не разметали!
– Думается мне все же, что доложили они начальству, мол, ДОТы все взяли давно! – задумчиво, приподняв брови, размышлял Алексей, не отрывая глаз от бойницы.
– Товарищ лейтенант, разрешите по малой нужде, пока вы здесь? – обратился вдруг к Речкину Цецкаев.
– Иди, конечно! – кивнул в ответ Алексей и шагнул ближе к пулемету, туда, где стоял секунду назад Цецкаев.
Так, вдвоем, Алексею даже было комфортнее поднимать подобные темы. Без лишних ушей. Макаров был старше всех по возрасту, взрослый мужик, повидавший жизнь. С ним было о чем посоветоваться. Возможно, что и Цецкаев просто нашел предлог на время удалиться, чтоб не смущать лейтенанта своим присутствием при подобной беседе.
– Возможно, что и так… – затушив недокуренную папиросу о металлический стол, согласно покивал Макаров.
– Нет, без вариантов! – повысил вдруг голос Речкин. – Иначе – давно б нас бомбами засыпали!
– Ну хорошо… – продолжал размышлять Макаров, убирая недокуренную папиросу в помятую пачку. – Но сколько продержимся еще? Воды нет, еды тоже… Боеприпасов, и тех кот наплакал! Сутки, двое, трое? Да и тоже… Навряд ли… И помощи, видимо, ждать нам неоткуда!
Речкин продолжал не спеша тянуть табачный дым, то и дело осторожно стряхивая пепел на пол указательным пальцем.
– Да, видимо, 112-й полк завяз где-то в боях… Шанс есть, конечно, но… – Алексей скривил кислую мину. – Может, и подойдут… Но когда? Хрен знает…
– Выбираться надо! – пронзительно зыркнул на Речкина Макаров, да так, что Алексей ощутил его взгляд на себе, будто прикосновение.
Алексей повернул голову в сторону красноармейца и покосился на него с налетом сомнения во взгляде.
– Выбираться? Но как? – пожал плечами Речкин. – У них, поди, на той сопке несколько пулеметов, да на дверь нашу наверняка еще не один смотрит! К тому же могли и заминировать выход… А раненых? На себе тащить?
– Раненых? – чуть колеблясь, отвечал Макаров, исподлобья смотря в глаза лейтенанту. – С ними все решено и так… Кто идти сможет – пусть с нами прорываются, неходячие – пусть сдаются, их совесть чиста.
– Их чиста. А наша? – Алексей вновь обернулся к бойнице, крепко затянулся и отбросил окурок прямо в амбразуру. – Что мы своим скажем, если повезет выйти?
– А что мы им скажем, когда нас, тех, конечно, кто смог уцелеть, в плен возьмут? – не сдавался Макаров.
Речкин молчал. В сложившемся разговоре было две правды. И обе имели под собой твердую почву. Конечно, бесчеловечно было бы бросить раненых, но и обрекать на гибель десяток человек из-за них вряд ли выглядело бы гораздо гуманнее. Попытка прорваться под дулами немецких автоматов и пулеметов больше походила на смертельную авантюру, но и ждать гибели в каменном мешке от голода, жажды и бесчисленных атак противника не представлялось делом куда более перспективным.
– Помозгуем еще над этим, все вместе помозгуем, – рассудительно ответил Речкин. – А пока надо готовиться… Егеря вроде как сжечь нас хотели!
