Глава 9. Самоанализ

Сэмюэл Джонсон родился в английском городе Личфилд в 1709 году. Его отец без особого успеха торговал книгами, а мать была необразованной женщиной, которая тем не менее считала, что вступила в неравный брак и заслуживает большего. «Мои отец и мать не принесли друг другу большого счастья, — вспоминал Джонсон. — Они редко беседовали; отец мой не выносил разговоров о делах, а мать, не читавшая книг, не говорила ни о чем ином. <…> Притом о делах у нее не было ясного представления, и потому речь ее состояла из жалоб, страхов и подозрений».

Джонсон родился настолько слабым, что все считали, что он не выживет. Его сразу отдали кормилице, через молоко которой он заразился туберкулезом, поразившим лимфатические узлы. От болезни он ослеп на один глаз, плохо видел вторым и оглох на одно ухо. Не миновала мальчика и оспа, навсегда оставив на лице уродливые следы. В надежде облегчить страдания врачи сделали разрез на его левой руке. В рану поместили конский волос и шесть лет не давали ей затянуться, чтобы время от времени выпускать скапливавшиеся жидкости, — в то время их связывали с заболеванием оспой. Кроме того, Джонсону удалили миндалины. Операция прошла неудачно, и на всю жизнь у него остались глубокие шрамы на левой половине лица, от уха до челюсти. Сэмюэл вырос крупным и из-за обезображенного лица походил на сказочного людоеда.

Он неистово боролся со своими недугами. Известен случай, когда в детстве, возвращаясь из школы, он не смог разглядеть уличную канаву, в которую боялся упасть. Тогда он встал на четвереньки и пополз по улице, внимательно всматриваясь в обочину. Когда ему предложили помощь, он рассердился и с негодованием отказался от нее.

На протяжении всей жизни Сэмюэл Джонсон, как многие хронически больные люди, опасался стать капризным. «Болезнь порождает много себялюбия, — писал он уже в старости. — Человек, терзаемый болью, ищет легких путей». Собственные недуги вызывали у него, как пишет биограф Уолтер Джексон Бейт, «сильнейшую требовательность к себе, чувство полной личной ответственности. <…> Особый интерес для нас представляет то, насколько рано, обнаружив физические различия между собой и другими, он стал нащупывать дорогу к независимости и гордому пренебрежению физическими ограничениями, с которыми ничего не мог поделать».

Джонсон получил строгое и всестороннее образование. Школа, где он учился, давала классическое образование, лежавшее в основе западной системы обучения, начиная с эпохи Возрождения и вплоть до XX века: Овидий, Вергилий, Гораций, мудрецы Афинской школы. Он изучал латынь и древнегреческий. За леность его секли: учитель приказывал провинившемуся перегнуться через стул и хлестал его розгой. «Этим я вас от виселицы спасаю», — слышали дети в то время. Позднее Сэмюэл Джонсон критически высказывался о порке. Но все же розга, по его мнению, была гуманнее, чем психологическое давление и эмоциональные манипуляции, к которым не задумываясь прибегают многие родители в наши дни.

Но больше всего знаний Джонсону дало самообразование. Несмотря на то что у него никогда не было теплых отношений с пожилым отцом, он охотно читал книги из его библиотеки: о путешествиях, любовные и исторические романы, и особое предпочтение получали рыцарские приключения. Он читал запоем. В девять лет, наткнувшись в «Гамлете» на сцену явления призрака, он в ужасе выбежал на улицу, чтобы убедиться, что мир живых все еще существует. Сэмюэл обладал превосходной памятью: ему достаточно было прочесть молитву один или два раза, чтобы помнить ее наизусть всю жизнь. По-видимому, он запоминал все: он цитировал слова малоизвестных авторов десятки лет спустя после того, как прочел их. Когда он был маленьким, отец заставлял его читать наизусть перед восхищенными гостями. Правда, мальчику было тошно от отцовского тщеславия.

Когда Сэмюэлу исполнилось 19 лет, его мать получила небольшое наследство; этих денег хватало, чтобы оплатить год учебы в Оксфорде. Джонсон не смог извлечь пользу из предоставленной судьбой возможности. Он приехал в Оксфорд уверенный в своих способностях, полный честолюбивых устремлений, жаждущий, как он писал позднее, заслужить себе имя и «приятную надежду вечной славы». Сначала он обнаружил, что беднее и ниже по происхождению, чем большинство студентов. Сэмюэл привык к независимости и не смог жить по правилам Оксфорда. Вместо того чтобы подчиниться косной системе, он стал противостоять ей и на малейшее проявление власти отвечал грубо и резко. «Я был вспыльчив и неразумен, — вспоминал он. — Обиду во мне приняли за склонность к проказам. Я был прискорбно беден и мыслил пробить себе дорогу своими сочинениями и умом, так что отвергал всякую власть и руководство».

Джонсона считали блестящим студентом. Так, он удостоился похвалы за перевод на латынь стихотворения Александра Поупа; сам Поуп признавался, что не может сказать, какой вариант лучше — латинский или первоначальный. Однако Джонсон также был непослушен, груб и ленив. Он объяснял преподавателю, что не ходил на лекции потому, что предпочитал катание на санях. Джонсон учился в режиме рывка, которого придерживался затем всю жизнь. Бывало, что целыми днями он сидел без дела, уставившись на циферблат часов, даже не следя за временем, а потом бросался с головой в учебу и в лихорадочном темпе выполнял все заданное, едва успевая к сроку.

В Оксфорде Сэмюэл Джонсон в некотором смысле слова обратился к христианству. Он начал читать богословскую книгу Уильяма Лоу A Serious Call to a Devout and Holy Life («Серьезный призыв к благочестивой и праведной жизни»), ожидая, как он сам писал, «найти ее скучной (какими обыкновенно бывают подобные книги) и, быть может, посмеяться над ней. Однако Лоу оказался достойным противником, и тогда я снова обрел в себе силы рационально мыслить и впервые задумался всерьез о религии». Книга Лоу, как и более поздние этические сочинения самого Джонсона, — это текст для применения на практике. Автор изобретает персонажей, чтобы вывести сатирические портреты типажей, пренебрегающих своими духовными интересами. Он подчеркивает, что мирские устремления не дают радости сердцу. Христианство не изменило Джонсона, но сильнее проявило в нем уже имевшиеся качества: чрезвычайно скептическое отношение к удовлетворению своих желаний и стойкость в нравственных требованиях к себе.

Осознавая свои высокие умственные способности, Джонсон на протяжении всей жизни руководствовался библейской притчей о талантах и уроке: что «лукавый раб и ленивый», который не использовал дарованных ему талантов, изгнан будет «во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов». Бог Джонсона был прежде всего суровым, а не любящим или исцеляющим. Джонсону предстояло всю жизнь ощущать себя постоянно оцениваемым, осознавать свое несовершенство и опасаться кары.

После года, проведенного в Оксфорде, деньги у Джонсона закончились, и он с позором вернулся в Личфилд. У него начался сильный приступ депрессии. Как писал Джеймс Босуэлл, «на него навалилась ужасная ипохондрия, сопровождаемая постоянной раздражительностью, нетерпимостью, разочарованием, тоской и отчаянием, которые превращали его жизнь в кошмар».

Чтобы хоть как-то занять себя, Джонсон совершал долгие, по 50 километров, прогулки. Он не вполне мог контролировать движения своего тела. У него начались тики и непроизвольные движения, которые многие современные специалисты считают первыми симптомами синдрома Турретта. Он крутил руками, раскачивался взад-вперед, издавал странный свист и проявлял признаки обсессивно-компульсивного расстройства: гуляя по улице, выстукивал тростью странный ритм или пересчитывал число шагов, необходимое, чтобы войти в комнату, и если число не сходилось, то выходил и заходил снова. Есть с ним за одним столом было тяжело. Он поглощал пищу, как дикий зверь, торопливо заглатывая огромные ее количества и не заботясь о том, что пачкает свой и без того не отличавшийся аккуратностью костюм. Писательница Фанни Берни отмечала: «Другого столь уродливого лица, неуклюжих движений и необычных манер еще не знал мир — и не узнает. Он почти постоянно содрогается от конвульсивных движений, то рук, то губ, то ног, то колен, то всего вместе». Незнакомые люди, встретив его в трактире, думали, что перед ними деревенский дурачок или человек, страдающий тяжелой душевной болезнью. Но этот «дурачок» неожиданно поражал их мудрыми речами, невероятной эрудицией и безупречным цитированием классиков. Видимо, Джонсону доставляло удовольствие удивлять.

Страдания Сэмюэла Джонсона длились годами. Он пытался преподавать, но из-за нервных тиков был обречен вызывать у учеников смех, а не уважение. Открытая им школа, как отмечает один из историков, была, «вероятно, самой провальной частной школой в истории образования». В 26 лет он женился на сорокашестилетней Элизабет Портер. Этот брак многим казался странным. Биографы до сих пор расходятся во мнениях о Тетти, как Джонсон называл свою супругу. Красива она была или дурна собой? Серьезна или игрива? К ее чести следует заметить, что Тетти сумела рассмотреть за грубой внешностью Сэмюэла признаки грядущего величия, а он, к его чести, оставался ей верен всю жизнь. Он был нежным и благодарным любовником, способным на огромную эмпатию и ласку, и это несмотря на то, что несколько лет брака они провели по отдельности, жили каждый своей жизнью. Капитал на основание школы предоставила она, и большая его часть была потеряна.

Жизнь Сэмюэла Джонсона почти до 30 лет состояла из череды бедствий. Второго марта 1737 года он отправился в Лондон вместе со своим бывшим учеником Дэвидом Гарриком (впоследствии тот стал одним из самых знаменитых актеров в британской истории). Джонсон поселился в районе Граб-стрит и стал зарабатывать сочинительством. Он писал обо всем подряд и во всех жанрах: поэзия, драматургия, политические статьи, литературная критика, светские сплетни, эссе и так далее. Жизнь наемных писак с Граб-стрит была нищей, беспорядочной и часто жалкой. Например, поэт Сэмюэл Бойз заложил всю свою одежду и писал дома, сидя голым на кровати. Он завернулся в одеяло, прорезал в нем дыру для руки и писал стихи на клочках бумаги, положив их на колено. Сочиняя книгу, он закладывал ее первые страницы, чтобы было чем прокормиться, пока ее дописывает. Джонсон никогда не опускался до такого уровня, но большую часть времени, особенно в начале, едва сводил концы с концами.

Тем не менее именно в этот период Джонсон совершил удивительный прорыв в журналистике. В 1738 году Палата общин приняла закон, запрещавший публиковать произнесенные в парламенте речи, объявив это «нарушением привилегий парламента». Журнал The Gentleman’s Magazine, чтобы донести до публики новости, решил печатать слегка завуалированные пересказы этих речей, выдавая их за вымысел. Два с половиной года Джонсон был единственным автором этой рубрики, несмотря на то, что он побывал в парламенте всего один раз. Информатор пересказывал ему, кто в каком порядке выступал, какой позиции придерживался и как ее обосновывал, а Джонсон сочинял красноречивые речи, которые могли бы быть произнесены на эти темы. Его речи были так хорошо написаны, что сами парламентарии от них не отрекались. Впоследствии на протяжении не менее чем 20 лет эти тексты считались точными записями произнесенных в парламенте речей. Даже в 1899 году они все еще появлялись в сборниках лучших мировых образцов ораторского искусства, приписываемые парламентариям, а не Джонсону. На одном из званых обедов Джонсон услышал, как собеседники восхваляют речь Уильяма Питта-старшего, и вмешался, заметив: «Эту речь написал я на чердаке на Эксетер-стрит».

Образ жизни, который вел Сэмюэл Джонсон, сегодня не кажется чем-то необычным, но в то время он был редкостью. Ему приходилось полагаться только на свои силы. Не имея ни профессии, ни поддержки родственников, он был вынужден жить только своим умом, как современные фрилансеры. Его судьба — финансовое положение, положение в обществе, дружеские связи, мнения, ценность как человека — зависела от идей, которые возникали у него в голове.

В немецком языке для этого состояния есть слово Zerrissenheit, буквально означающее «фрагментация, раздробленность». Это потеря внутренней целостности, которая происходит вследствие многозадачной, разбросанной в сотнях направлений жизни. То, что Кьеркегор называл головокружением свободы. Когда внешние ограничения слабы, когда человек волен делать, что пожелает, когда перед ним не только тысячи вариантов, но и тысячи отвлекающих факторов, тогда жизнь теряет целостность и направление, потому что лишается крепкой внутренней структуры.

Внутренний раскол Джонсона усугубляли черты его характера. «Все в его натуре и манерах было исполнено силы и неистовства, — писал Босуэлл, — то, как он говорил, ел, читал, любил и жил». Более того, многие его качества противоречили друг другу. Нервные тики и нарушения моторики не давали ему полностью контролировать собственное тело, а депрессия и неуравновешенность — властвовать над собственным разумом. Он был крайне общительным человеком, который всю жизнь предостерегал от опасностей одиночества, но избрал профессию литератора, требовавшую много времени проводить наедине с собой. Он, по сути, вел холостяцкую жизнь, но испытывал сильнейшее половое влечение и всю жизнь боролся с тем, что называл грязными мыслями. Ему трудно было на чем-либо сосредоточиться надолго: «Я мало книг прочитал с начала до конца, — признавался он, — как правило, они были настолько отвратительны, что я не в силах был этого сделать».