Дверь распахнулась ровно в ту же секунду, что он дернул за шнурок звонка, с трудом поборов столь не свойственную себе робость. На пороге стояла она… То есть почти она. Уже не девочка, а девушка — крепко сложенная, статная — настоящая московская боярышня. Красива ли она? Он никогда не задавался этим вопросом. Она прекрасна и неповторима — и что еще можно добавить к этому? Пожалуй, искатели изысков сочтут, что девушка слишком проста. Это округлое, как у матери лицо, этот курносый нос и пышущие здоровым румянцем щеки — светской барышне полагается «загадочная» бледность и томность, не так ли? Но тем и прекрасна была Юлинька, что не было в ней ничего от «светской барышни», ничего наносного, искусственного, деланного. Она была, как сама природа. А природе не нужно украшений. На Юлиньке и нет их. Платье простое, волосы каштановые в толстую косу уложены, что, перекинутая через плечо, до самого пояса достает… И ведь насколько лучше эта коса глупых шиньонов…

Вопреки условностям Юлинька сразу подалась вперед и протянула Сергею обе руки:

— Приехал! — выдохнула. Губы ее дрожали в счастливой улыбке, которую она не умела скрыть в угоду «приличиям», а темные глаза сияли. — Голубчик мой, приехал!

Сергей крепко сжал ее ладони. Ему хотелось подхватить девушку на руки, закружить, но он не смел. К тому же догадывался, что из-за окон за их встречей наблюдают.

— Какая же вы стали, Юлинька!.. Как самая прекрасная звезда… Простите, не умею я комплиментов говорить.

— Так и не говорите. Пустых и трескучих комплиментов всегда есть кому наговорить. А одно слово настоящее… Один взгляд настоящий… Ведь больше ничего-ничего не нужно!

Да, ничего… Один ее взгляд, одно ее слово… И все тревоги разом отлегли от сердца. Ничего не переменилось меж ними за время разлуки.

— Но что же это я вас на пороге держу? Проходите же скорее в дом. Вам уж и комната приготовлена. Я сейчас чаю велю… В гостиную…

И уже влекла за собой в дом, по лестнице на второй этаж… На ходу велела лакею отнести чемодан барина в его комнату, а горничной — подать чай с печеньем в гостиную.

В гостиной они оказались одни, что немало порадовало Сергея, ожидавшего немедленного знакомства с семейством Стратоновых.

— Стало быть, это ваш дом? — спросил он, разглядывая висевшие на стенах портреты.

— Да. Под этой крышей родились и выросли несколько поколений моей семьи. А мне пришлось расти уже в столице…

— Вас это огорчает?

— Как может меня это огорчать? Ведь в ином случае мы не встретились бы! А что же вы чай не пьете? Ведь вы с дороги, должно быть, голодны!

Должен был проголодаться, это верно. Да только не чувствовалось того. Не хотелось ни чаю, ни печенья, столь ароматно пахнувшего. А только говорить с нею, смотреть на нее, иногда касаться руки…

— Не тяжело ли вам работать в общине? — спросил Сергей, отметив про себя натруженность Юлинькиных рук, столь не свойственную рукам благородных девиц.

— Ничуть, — живо откликнулась Юлинька. — По правде сказать, я и не знаю, как жила бы теперь без нашей общины. Это была бы очень пустая жизнь, а ничего нет хуже пустоты. Пустота рождает тоску, а тоска — худший из душевных недугов.

— Такой была бы и моя жизнь без моря. Ах, Юлинька, иногда мне хочется сделаться корсаром, похитить вас и увезти куда-нибудь в Новый Свет, — Сергей улыбнулся. — Простите ли вы мне столь дерзкие мечтанья?

— Охотно прощу. Хотя и не поддержу. Вы ведь знаете, что я не могу пойти против моей семьи…

— Я никогда бы и не потребовал от вас такой жертвы.

— Я тоже иногда предаюсь мечтам, но они слишком сказочны, чтобы говорить о них. А недавно мне подумалось, что, если бы вы служили на Балтике, то мы могли бы видеться чаще…

— Возможно, но что бы это изменило? Между нами все равно стояла бы та же преграда… А я никак не могу оставить Севастополь. «Силистрию»… Павла Степановича… Там моя семья, Юлинька. И ее я не могу предать так же, как вы вашу.

— Я понимаю вас. И больше всего мне хотелось бы увидеть столь дорогой вашему, а, значит, и моему сердцу Севастополь!

А уж как бы хотелось этого ему! Здесь, в ее доме, он вновь чувствовал себя случайным гостем. Этот барский дом, это богатое убранство, эти старинные портреты — все ежесекундно напоминало Сергею о той пропасти, что отделяет его от сидевшей рядом с ним возлюбленной. Портреты… Их много в старой гостиной… Интересно, до какого колена изображены здесь достойные представители семейства Никольских? А он лица матери не помнит, имени отца не знает…

Юлинька попросила рассказать о кругосветном плавании.

— Вы теперь весь мир увидели!

— Моряк видит не мир, а бухты, — улыбнулся Сергей. Однако же, просьбу охотно исполнил. Иной моряк, может, и впрямь только бухты видит, но моряк, являющийся одновременно очами любимой женщины, видит значительно больше, нарочно подмечая детали и краски, высматривая то любопытное, что к морскому делу не относится, но будет занимательно для предмета обожания, не упуская случая сойти на берег и хотя бы бегло ознакомиться с достопримечательностями и жителями очередного города, в который занесла судьба. Живому воображению Юлиньки нетрудно было представить описываемые им края. Кажется, она уже воочию видела Амстердам и Глазго, Дувр и Сингапур…

— Я на своем глобусе отмечала ваш маршрут и старалась угадать, в какой день в какой порт причалит ваш корабль…

Глобус подарил ей отец, когда ей было шестнадцать. В доме уже было «земное чрево», по которому приходящий учитель обучал детей азам географии. Но Юлиньке непременно хотелось иметь свой личный глобус. Хоть и смеялся Никита Васильевич странной прихоти дочери, а отказать в ней не мог.

— Этот глобус запирается на ключ, — она показала маленький ключик, висевший у нее на шее. — В нем я храню все ваши письма. Вам непременно писать надо… Вы так… удивительно описываете море!

— Это лишь ваша заслуга. Ведь когда я пишу о море, то вижу перед собой ваши глаза. И они не позволяют мне писать дурно.

Вошедшая горничная доложила, что обед будет подан через полчаса, и что барин Константин Александрович с барыней будут ждать барышню и гостя в столовой. Хотя Сергей был наслышан о непростой истории четы Стратоновых, он все же с некоторой тревогой ожидал встречи с нею. Юлинька, угадав это, подбодрила:

— Не тревожьтесь, они примут вас, как родного!

Это обещание не оказалось преувеличением. Стратоновы оказались людьми радушными и на удивление легкими. Они не задавали досужих вопросов, не приглядывались к гостю с преувеличенным вниманием. Со стороны могло показаться, что Сергей завсегдатай этого дома. Константин Александрович, коему общество молодого офицера было куда ближе бывающих у жены писателей и поэтов, пригубив привезенного из Грузии кахетинского вина, стал вспоминать славные страницы персидского похода и обороны Шуши, во время которой он спас жизнь княжне и таким образом познакомился с нею. Сергей с интересом слушал это повествование и при этом любовался прекрасной грузинкой. Точнее, тем выражением лица, глаз, с которым смотрела она на мужа. В нем было столько не потускневшего от времени чувства, что можно было лишь по-доброму позавидовать Стратонову и порадоваться за их семью.

Взгляд же сидевшей напротив Сергея Юлиньки, казалось, вопрошал: «Ну, что я вам говорила? Разве они не чудесные люди?»

Чудесные, действительно, чудесные… Сергей уже искренне любил их обоих. Он опасался еще, что княжна заведет с ним разговор о литературе. Хотя и не чужд он был книгам, любил их, да все же как вести о сем предмете беседу с дамой, которая была в дружбе с самим Пушкиным? Непременно в грязь лицом ударишь. Но Лаура Стратонова не говорила ни о Пушкине, ни о Глинке, ни об иных своих прославленных знакомых. Она вообще очень мало говорила в этот день, предоставив это мужу. Когда же тот по окончании обеда откланялся и поднялся к себе, княжна немного задержалась. Перевела задумчивый взор с Сергея на Юлиньку, взяла обоих за руки и сказала:

— Не знаю, дорогие мои, что ждет вас впереди, но держитесь друг друга, что бы там ни было. Иначе потом не простите себе… А покуда вы оба в Москве, сходите-ка к Корейше. Может, он что и откроет вам о вас.

— Корейша? Кто это? — полюбопытствовал Сергей.

— Странный человек… — отозвалась Стратонова. — Он живет в Преображенской больнице.

— Сумасшедший? — вскинула брови Юлинька.

— Не знаю, — покачала головой княжна. — Может он и сумасшедший, а только души людские и будущее ему открыты. За то, говорят, и поплатился.

— Это как же? — спросил Сергей.

— Отец его священником был. Кстати, тоже странный человек. Чтобы простым священником стать, от дворянства отказался. Дети по его стопам пошли. Иван, который теперь в Переображенке мается, семинарию окончил и даже академию. Говорят, большим умом его Бог наделил. Да только нелюдим был. Сан не принял. Сперва в духовном училище преподавал, а потом в какой-то день встал посредине занятий, вышел из класса да и ушел.

— Куда?

— По святым местам. В чем был ушел… В Соловецком монастыре жил, затем в Киево-Печорской Лавре подвизался, а после в пустыне Нило-Столобенской. Там-то прозорливость его проявляться стала. Вора из числа братии изобличил. Потом вернулся в родной Смоленск. Опять преподавал, но недолго. Ушел в затвор, да к нему народ повалил с любопытством праздным. Одна девица замуж собиралась, а он угадал, что жених ее — офицер — уже женат. Тот, как узнал о том, бедному Ивану ноги переломал, едва не зашиб. Это еще перед войной было.

— А дальше? — Юлинька уже заметно заинтересовалась судьбой обитателя дома умалишенных.

— Дальше стал он чиновников-казнокрадов обличать, что деньги Государевы, что на восстановление города выделялись, расхищали.

— И они его к сумасшедшим упекли? — догадался Сергей.

— Так и было. Упекли… Только в Смоленске в ту больницу народ ходить начал — целое паломничество к мученику за правду началось. Тут-то его в Москву и отправили. А здесь… Времена-то еще какие были! Это сейчас Преображенка больницей сделалась, а тогда — самая страшная тюрьма. Несчастных держали в подвалах на хлебе и воде, цепями приковывали, поливали водой, потчевали рвотными, пиявок к вискам ставили, делали прожоги на руках…

— Страсти какие! — поразилась Юлинька. — Да это же… средневековье какое-то! Инквизиция!

— Мы, как и твои родители, в доме странников и убогих принимаем. Среди них бывший санитар той больницы был. Он и страшнее рассказывал. Да не хочу уж повторять… Корейша в таком подвале несколько лет просидел. Но и тут прозорливость его известна стала. Пришла к нему однажды жена самого губернатора Голицына и, когда он ей всю правду сказал о том, чего знать никак не мог, то и начались перемены. Прежнее руководство больницы в отставку отправили…

— Их бы на каторгу, а не в отставку! — воскликнул Сергей.

— …а к больным, наконец, стали хоть отчасти по-людски относиться. Ни подвалов, ни цепей, ни прочих ужасов не стало. А Корейше отдельную палату предоставили. Только он все равно на полу да в нечистотах жить предпочитает. К нему теперь посетители ходят. Бедных даром пускают, Корейша их оделяет от тех даров, что состоятельные посетители ему носят. А последние за визит больнице платят на обустройство ее.

— И что же, пророчит? — недоверчиво спросил Сергей.

— Тем, у кого на самом деле нужда и несчастье — да. Ну, а праздных охотников до зрелищ и обругать может и водой облить. Я сама не была у него, а одна из горничных наших, Матрена, ходила. Испугал он ее. Говорит, на зверя дикого похож, смердит.

— «Приятное» зрелище… — усмехнулся Сергей.

— Юродивые редко на вид приятны бывают, — заметила Юлинька. — Непременно надо сходить к этому человеку. Может нас он не станет водой поливать, но скажет, чего нам ожидать.

— А уверена ли ты, что хочешь это знать? — уточнила княжна.

— Хочу, — уверено отозвалась девушка и, взглянув на Сергея, спросила: — А вы? Хотите?

Ее уверенности у него не было, и поход в сумасшедший дом к несчастному похожему на зверя Корейше его не прельщал. Но он уже видел, что Юлинька загорелась этой идеей. Так что же, отпустить ее одну?

— Главное, что этого хотите вы. Стало быть, я буду иметь честь сопровождать вас.

У Юлиньки слово никогда не расходилось с делом. Уже на другое утро запряженная парой коляска везла их на окраину Москвы, где некогда Петр Первый основал парусную фабрику и матросскую слободу. Позже по перемещении фабрики в Новгород, Император поселил в ее здании ветеранов и инвалидов. Он издал указ, согласно которому по данной улице не могли ездить кареты и повозки, дабы ее обитателей ничего не тревожило. Так родилось название улицы — Матросская Тишина…

Ныне здесь были две достопримечательности — казармы Гренадерского саперного батальона и Преображенская больница.

Сергей мало знал Москву, и по ходу поездки с удовольствием слушал рассказы Юлиньки о проезжаемых местах. Нередко ее повествование дополнял пожилой извозчик — большой знаток Первопрестольной. Этот величавый старик, кажется, о каждом храме мог рассказывать часами — какие иконы и святыни в нем имеются, какие чудеса и иные примечательные случаи бывали, какие Божьи люди встречались. Знал он и всех именитых и не очень жителей, знал, какой дом в войну вовсе сгорел и заново отстроен, а какой чудом уцелел, знал, каким нравом обладают хозяева — тот степенный барин, а другой — картежник и пьяница. Хороший извозчик с долголетним стажем знает буквально все и про всех. Чего сам не видал, то седоки расскажут в дороге от скуки. А о чем они умолчат, то другие извозчики поведают во время долгих стоянок в ожидании господ из гостей, театров, рестораций…

Интересный город Москва! Пожалуй, куда колоритнее столицы. Но все ж не сравнится с Севастополем. С Севастополем вообще ни один город в мире не сравнится…

Наконец, добрались до неприметного здания больницы. И зачем идти туда? Поехали бы лучше кататься! Но Юлинька желала знать судьбу. Что ж, воля дамы — закон.

У Корейши в это утро уже были посетители. Какие-то бабы — по виду сами близкие к тому, чтобы стать постояльцами Преображенки. Ивана Яковлевича они почитали святым и говорили о нем с исключительным благоговением. Хотя больничные коридоры были весьма чисты, но их атмосфера, доносившиеся из-за стен звуки, иногда проходившие тени с бессмысленными взглядами — все это производило на Сергея гнетущее впечатление. Хотелось, как можно быстрее, покинуть эти стены.

Наконец, бабы удалились, и Сергей с Юлинькой вошли в просторную палату, в углу которой располагалось нечто, что невозможно было сравнить даже с логовом дикого зверя. Преодолевая отвращение, Сергей присмотрелся: на горочке песка лежало то, что некогда было постелью, а ныне представляло собой груду бурых от грязи и сала, смердящих и изорванных тряпок. А в них завернулся иссохший, плешивый, заросший редкой бородой старик. Трудно было поверить, что когда-то этот человек был учен, кончал академию, учил детей… Хотя он мог ходить и был вполне здрав физически, но лежал, не вставая. Оттого в помещении был до крайности тяжелый дух, который ничем нельзя было перебить. Неподалеку от безумного стояла кружка, в которой лежало несколько монет. Некоторые посетители предпочитали оставлять пожертвования самому Корейше.

— Христос Воскресе, Иван Яковлевич! — поприветствовала Юлинька прорицателя, поклонившись ему.

Тот, словно очнувшись ото сна, перевел тяжелый взгляд на вошедших, долго и пристально смотрел на них, затем поманил к себе девушку. Юлинька приблизилась, и юродивый вдруг поднял худую, как палка, руку и трижды перекрестил ее. После кивнул на Сергея:

— Пусть выйдет.

Это требование покоробило офицера, но просительный взгляд Юлиньки не оставил ему выбора.

— Я подожду вас на улице, если вы не против.

Палату Корейши он покинул с некоторым облегчением. Он не мог преодолеть отвращения к грязному и похожему на зверя безумцу. А тот — не иначе как угадал это и потому выпроводил?.. А Юлиньку благословил тотчас — увидел, что с открытым сердцем она пришла к нему.

В задумчивости брел Сергей по больничным коридорам, как вдруг скрипучий голос тихо окликнул его:

— Сереженька, ты ли?

Сергей остановился, как вкопанный. У стены, в кресле-коляске сидел ветхий старик, укутанный одеялом — лишь левая рука его была свободна и слегка подрагивала. Он смотрел на Сергея слезящимися глазами, пытался протянуть руку, но та не слушалась его.

— Кто вы? — тихо спросил Сергей, нагнувшись к нему и коснувшись беспомощной руки.

— Не узнал? Впрочем, неудивительно… Ты был совсем ребенком… Странно, что я узнал тебя. Ведь ты был ребенком, а теперь… Офицер… А я почему-то узнал, почувствовал… Или Вера Дмитриевна шепнула… Ты знаешь, она ведь одна меня не оставила. Она все время мне что-то говорит, и я отвечаю… Да, точно! Конечно! Это она тебя узнала! Не могла же не узнать своего любимца… И мне шепнула… Мерси, ма шер, мерси…

— Лев Михайлович, неужели это вы?.. — Сергей был потрясен. Старого князя Борецкого все считали давно умершим.

— Я, мон шер ами… А, может, уже и нет…

— Но… как же?.. Как же вы здесь?..

— Нищета, болезнь… Я здесь только недавно… До этого был другой… приют… — князь опустил голову. — Я плачу за свои грехи и за грехи моих сыновей. Наш кредитор оказался очень взыскателен… Когда она уходила, она сказала, что он не успокоится, пока не изведет наш род…

— О ком вы говорите, князь? Кто вам это сказал?

Лицо старика болезненно подернулось:

— Она… Эта страшная женщина… Не спрашивай, прошу тебя! Я не хочу, не хочу вспоминать…

— Но ваш кредитор? Кто он?

— А этого я не знаю… — Лев Михайлович растерянно покачал головой. — Она не сказала, а я все эти годы не могу вспомнить… Я все думал, думал… Но, знаешь, я слишком много зла сделал в своей жизни. А если делаешь много зла, то как потом понять, за какое именно пришло возмездие? Да и не все ли равно… Я, мон шер, сперва ненавидел его за мои муки, а теперь… Теперь нет… Ведь он всего лишь меч карающий… Может, оно и лучше, что моим кредитором оказался человек. Ведь в противном случае я задолжал бы небесному кредитору, а это… — глаза старика расширились, — страшно! Страшно остаться один на один с небесным кредитором!

— Почему вас упекли к сумасшедшим, князь?

— Из-за княгини. Они пытались объяснить мне, что ее нет. А как же нет, если она рядом со мной? Вот и теперь… Ведь ты тоже видишь ее, мон шер? Она так рада тебе! Так рада…

— Я могу чем-то помочь вам, Лев Михайлович?

— Помочь… Не знаю… — старик поежился. — Хотя… Конфеты! Если бы ты прислал мне шоколадных конфет, я был бы тебе очень признателен. Помнишь, когда-то я угощал тебя конфетами? А теперь ты меня угостишь…

Сергей помнил, что князь и впрямь пару раз, будучи в веселом расположении духа, угощал его вкусными конфетами, покупаемыми им у француза-кондитера.

— Конечно, князь. Завтра у вас непременно будут конфеты…

Кроме тех конфет, вспомнить что-либо доброе о Льве Михайловиче Сергей не мог. Он всегда недолюбливал старого князя, негодовал на него за те обиды, что он чинил благодетельнице-барыне своими изменами, за ее слезы и горести. Но теперь ничего кроме жалости больной старик не вызывал у него. Если он и был сумасшедшим, то лишь немного, лишь в той степени, что помогала ему пережить выпавшие ему муки и принимать их с неожиданным для прежнего светского льва смирением. Он видел рядом с собой покойницу-жену, говорил с ней — и за это его считали сумасшедшим. Но Сергей готов был верить, что князь и впрямь видит ее и говорит с нею. Княгиня была ангелом и очень любила его, несмотря ни на что. И, вот, теперь не оставляла несчастного своим попечением…

Пришедший санитар увез князя в палату. Старик тревожно обернулся, попросил еще раз жалобно:

— Не забудь, пожалуйста! Конфеты…

Разве мог Сергей забыть? Завтра же он попросит кого-нибудь из слуг проводить его в лучшую кондитерскую и купит старику лучших конфет, фруктов, пастил… Хоть бы даже на это ушли отложенные на дорогу деньги. В конце концов, можно заложить часы или одолжить у Константина Александровича с тем, чтобы выслать долг с первого же жалования.

Однако, что за кредитор, о котором говорил несчастный князь? Опять этот человек… Значит, Владимир Львович не лгал о нем? Значит, кто-то и впрямь поставил себе целью сжить со свету род Борецких? И первой невинной жертвой его стала добрейшая княгиня, заменившая безродному сироте мать… Однако, это дело нельзя так оставить. В Севастополе непременно нужно будет найти князя Владимира и выспросить у него все. Нужно узнать правду, понять… Пусть сам Сергей не имеет отношения к княжескому семейству, но в нем прошло его детство, в нем он получил воспитание, подобающее благородным детям, а самое главное — любовь и нежность Веры Дмитриевны. А, значит, несчастье, постигшее эту семью, не может быть ему безразлично.

Юлинька нагнала его на крыльце больницы. Она выглядела очень взволнованной, и Сергей с тревогой спросил:

— Я надеюсь, прорицатель вас не обидел?

— Нет, что вы! Он мне руку на голову положил и благословил… А я руку поцеловало у него…

Сергея передернуло. Удивительная девушка! Ему, моряку, и подойти-то к юроду насилу возможно было. А она руку ему целовала… Юлинька заметила его реакцию:

— Сереженька, вы ужасно не правы в отношении Ивана Яковлевича! Он Христа ради принял на себя такой подвиг.

— Простите, Юлинька, я понимаю, что виноват. Но не судите строго. Мне трудно было преломить себя… Помню, покойница-княгиня тоже привечала разных юродивых и блаженных. Некоторых я боялся. И, признаюсь, не смог привыкнуть к ним. Скажите лучше, открыл ли вам Иван Яковлевич что-нибудь сокровенное?

— Он назвал вас моим мужем. Когда вы вышли, сказал: муж и жена — мУка не страшна. МУка перемелется — мукОй обратится.

— Стало быть, муки сулит нам ваш прорицатель?

— Да разве же это важно? — глаза Юлиньки светились. — Главное: муж и жена! Сереженька, мы будем вместе! А все прочее… Что бы ни было, главное, чтобы вместе!

— И то верно! — согласился Сергей, наконец, осмелившись легонько обнять девушку за талию. — Если бы вы знали, Юлинька, как вы прекрасны! И как я люблю вас! Больше всего на свете я люблю море и вас! Павел Степанович счел бы такое равенство изменой морю, но, хотя я бесконечно люблю и его, но тут он был бы не прав, потому что не знает вас!

— Это самое лестное равенство, какое только может быть! — воскликнула девушка. — А мне даже не с чем сравнить мою любовь к вам. Ибо ничего и никого более дорогого, чем вы у меня нет.

Сергею безумно хотелось поцеловать ее, но он удержался от этого порыва, воскликнул весело:

— А не поехать ли нам с вами, Юлия Никитична, кататься? Москва чудесный город, и день сегодня великолепный!

— Поедемте! — радостно согласилась Юлинька.

— А по пути покажете мне порядочную кондитерскую? В этой богадельне я встретил одного несчастного старика, который очень просил купить ему конфет, и я обещал.

— Ну, конечно! Мы купим ему все вкусности, какие найдутся в этой кондитерской!

Так было всегда. Она понимала все с полуслова, подхватывала и, не скупясь, наполняла своим сердечным жаром, своей неиссякаемой энергией. Природа, море, жизнь, солнце — вот, что такое была Юлинька. И без этого солнца все навсегда померкло бы и потеряло смысл…

Извозчик добродушно посмеивался в седую бороду. Он любил, когда его седоками были молодые, счастливые люди, излучавшие радость, не чинящиеся и открытые всем и всему. Резво бежали его каурые лошадки, цокая копытами по московским бульварам и улицам, уже усыпанным золотисто-багряной листвой. Снова девушка рассказывала что-то из детских воспоминаний, а старик дополнял, сам входя во вкус повествования, не скупясь на веселую шутку и нарочно стараясь потешить приглянувшихся седоков. А молодой офицер все больше молчал. Слушал, улыбался, любовался своею спутницею, и только глаза его таили какую-то смутную тревогу, какой-то немой вопрос, задаваемый кому-то неведомому, кого не было рядом…